Разъезжающий по России на могучей лошади по имени Пролетарская Сила степной большевик Копенкин командует: «Закончи к лету социализм!»
Новые люди в «Чевенгуре» переименовывают не только действительность, но и себя самих. Таким образом появился и новый Достоевский, который «окончательно увидел социализм. Это – голубое, немного влажное небо, питающееся дыханием кормовых трав. Ветер коллективно чуть ворошит сытые озера угодий, жизнь настолько счастлива, что – бесшумна. Осталось установить только советский смысл жизни. Для этого дела единогласно избран Достоевский; и вот – он сидит сороковые сутки без сна и в самозабвенной задумчивости; чистоплотные, красивые девушки приносят ему вкусную пищу – борщ и свинину, но уносят ее целой обратно: Достоевский не может очнуться от своей обязанности… Достоевский корябнул ногтем по столу, как бы размежевывая эпоху надвое:
– Даю социализм! Еще рожь не поспеет, а социализм будет готов!»
А. Платонов описал эти чудовищные попытки «построения социализма к лету» в отдельно взятом городе Чевенгуре. Для начала – надо было вывести за околицу всех «буржуев» и расстрелять их. Расстреляли. Потом объявили нормальный труд пережитком темного прошлого и отказались от «эксплуатации». Работали только по субботникам – перетаскивая дома и деревья с места на место («Я знаю – город будет! Я знаю – саду цвесть!»).
Самое страшное в утопии, заметил еще Н. Бердяев, состоит в том, что она может быть реализована.
Реализация утопии приводила к обратному эффекту – к господству в жизни антиутопии. При этом запрещались не просто отдельные книги – запрет был наложен на весь жанр антиутопии. Народ жил в нем, в этом жанре, но знать и думать об этом было запрещено.
Провидческую антиутопию создал Е. Замятин («Мы»), еще в 1921 году блестяще изобразивший мыслимые и немыслимые последствия претворения коммунистической утопии в жизнь. Элементами антиутопии пропитаны «Роковые яйца» и «Собачье сердце» М. Булгакова.
Катастрофическому воплощению утопического замысла посвящен не только платоновский «Чевенгур», но и «Котлован», антиутопические мотивы пронизывают его же «Ювенильное море». Духовная судьба мышления Платонова в принципе являет собою путь прозрения, отказа от утопического мышления, бывшего для молодого рабочего своеобразным символом веры.
Жили в антиутопии, принимая ее за утопию. Причем это раздвоение бытия и сознания шло с самого начала. «Великий кремлевский мечтатель» в действительности, в указаниях послереволюционного периода, например, в «Предложениях о работе ВЧК», в «Дополнении к проекту вводного закона к Уголовному кодексу РСФСР», постоянно настаивал на «расширении применения расстрела». При этом стиль ленинского мышления оставался утопическим: он считал совершенно ошибочным мнение, будто «единоличная диктаторская власть не совместима ни с демократизмом, ни с советским типом государства, ни с коллегиальностью управления» (вариант статьи «Очередные задачи Советской власти»). Народ не только уничтожался именем народа – было отравлено утопией, раздвоено и его сознание. Литература официальная немало потрудилась для этого. Поэму Маяковского «Хорошо!» стоило бы издать вместе с документами 1920–1930-х годов, со статистическими данными о жертвах организованного голода, например.
Утопическое сознание, став массовым, тем не менее постоянно сталкивалось с крайне неудобной реальностью, еще ой как далекой от царства справедливости. И здесь на помощь утопии пришел еще один жанр – детектив. «Враг» не был «врагом» эпическим, а был «врагом» примитивного детектива; размах «поисков врагов» захватил даже детей, о чем свидетельствуют рассказы Искандера о Чике, чье детство выпало на 1930-е годы. «Шпионы бродят по стране», – сообщают друг другу дети и начинают с увлечением не только искать «шпионские знаки» на собственных тетрадках, но и ловить на улице отдельных взрослых, которые чем-то (например, очками) вызывают их подозрение. И роман Н. Нарокова «Мнимые величины» интересен и в жанровом отношении, ибо это… антидетектив. Трагическая пародия на детективное мышление – с персонажами, заимствованными у него же.
Страна с высланной за рубеж или расстрелянной интеллигенцией, уничтоженной аристократией, обезглавленным крестьянством, деклассированными, полуграмотными рабочими, превращенными в палачей всех остальных; страна с нарушенным генофондом, разрушенной культурой не способна была воспринять другой жанр, кроме детектива. Она могла верить только в шпионский заговор. И детектив был ей предложен – с разветвленными шпионскими сетями, диверсионными планами, политическими кровавыми убийствами, террористическими актами. Не «остров Утопия», а гигантский «остров СССР» со всех сторон был окружен «злобными врагами». Они же тайно «вредили» народу и внутри этого острова.
«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью».
«Нам нет преград ни в море, ни на суше».
«Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи…»
Выковали. Только не ключи, а оковы; не только для тела, но и для духа: Сталин виноват… нет, Ленин виноват… евреи виноваты… Нет, русские виноваты… Кто? Да все мы вместе (да, все мы) и виновны! Но осознать это трудно, почти невозможно, так как яд тоталитаризма проник в нашу кровь, отравил наше сознание. У нас всегда будет виноват кто-то другой, а не мы. И в нашем конформизме будет вечно виноват кто-то другой (например, «строительство эпоса»).
Тоталитарно-утопическое сознание стало массовым – и отказаться от него не в силах был ни Хрущев, объявивший построение коммунизма к 1980 году («еще рожь не поспеет…»), ни интеллектуалы-шестидесятники. Новая программа КПСС 1961 года была не более чем новой редакцией утопии: «Партия рассматривает коммунистическое строительство как великую интернациональную задачу, отвечающую интересам всего человечества» – это ли не дочерняя ветвь идеи мировой революции, носившей отчетливо утопический характер?
Утопизмом отличалась не только партийная программа, но и… программа журнала. «Новый мир» 1960-х годов: «… Никто в России не подходил так близко к коммунистическим идеалам, – справедливо отмечают П. Вайль и А. Генис в своей работе “60-е”, – как авторы и читатели “Нового мира”. Писатели, критики, ученые, печатавшиеся здесь, создавали немыслимый симбиоз веры и правды – они знали, как есть, и верили, что так не будет… В сложном деле строительства идеала всё и все должны участвовать в общем труде. Рычаги коммунизма – это и космонавт, и балерина, и сам критик, и персонажи, с которыми он имеет дело. Стратегия определяет тактику, цель – средства». Ради выполнения высоких стратегических задач, например, утописты и романтики-шестидесятники использовали, если надо, и определенный набор цитат «классиков марксизма-ленинизма», побивая им набор цитат противника. Романтическая утопия 1960-х протягивала руку утопии 1920-х: «И комиссары в пыльных шлемах склонятся тихо надо мной…» И, я думаю, совершенно не случайно, несмотря на определенные цензорские послабления, великие антиутопии XX века до последнего времени оставались под запретом.
Запрет на жанр был преодолен только в 1987 году. С этого времени антиутопия лавинообразно идет к читателю, воссоединяясь, как точно заметили Р. Гальцева и И. Роднянская, с печатавшимися буквально в тех же номерах толстых журналов художественными свидетельствами об антиутопической советской реальности: «1984» и «Скотный двор» Дж. Оруэлла одновременно с «Колымскими рассказами» В. Шаламова, «Мы» Е. Замятина и «Собачье сердце» М. Булгакова с «Факультетом ненужных вещей» Ю. Домбровского, «Прекрасный новый мир» О. Хаксли с «Архипелагом ГУЛАГ» А. Солженицына, «Большим террором» и «Жатвой скорби» Р. Конквеста, «Слепящей тьмой» А. Кестлера.
Ожидая от литературы «текущей», что она нам поведает о нашем дне, о процессах, идущих в стране сегодня, мы получили… опять антиутопию, то есть настороженный, упреждающий взгляд в ожидаемое будущее. Бестселлером стала антиутопия А. Кабакова «Невозвращенец» – надо отдать должное автору, почувствовавшему еще в 1987 году то, что раздирает страну сегодня. Ведь это сегодня почти каждодневно в стране льется кровь человеческая – Сумгаит, Фергана, Тбилиси, Баку, Ош… Сотни жертв. Число беженцев исчисляется сотнями тысяч. Пожилая армянка, потерявшая голос, показывает следы измывательств. А мы смотрим на это по телевизору, пьем чай, потом ложимся спать, а утром отправляемся как ни в чем не бывало на службу. Тут уж и вспомнишь Лизу Хохлакову из «Братьев Карамазовых» – младенца будут убивать, а я компот ананасовый есть буду… И ничто в нас не содрогается, мы не плачем, не кричим, не защищаем! Разве мы – люди? Людей вешали, сжигали живьем в кострах, рубили на части, насиловали, сбрасывали из окон квартир, подвергавшихся разграблению. Мы так и не осознали до сих пор, в какой реальности мы живем. Преступность за пять месяцев этого года выросла в несколько раз по сравнению с пятью месяцами предыдущего. Поход в магазин за продуктами превратился для миллионов людей в охоту против других. Агрессивность в обществе возрастает, и где ее пределы?..
Открываю газету «Известия» и читаю подпись под фотографией, на которой изображены растерянные, удивленные малыши, держащие по яблоку. Читаю подпись: «Работники одного из отделов Калужского НИИ… собрали деньги, заработанные от субботника, закупили на рынке свежих яблок, помидоров, чернослива, кураги, арахиса и привезли все это в детский садик деревни Мелихово… Дети, живущие в деревне, где дефицитом считаются даже рыбные консервы, смогли полакомиться недоступными для них продуктами». Вот эту картинку с подписью надо носить на сердце всем нам, вот наш грех, это же наши дети, в чеховской деревне, с недоступными им яблоками!
Разве это роман? Это самая настоящая, страшная антиутопия. Да еще и дети-то – из района, пострадавшего от Чернобыля.
За антиутопией А. Кабакова последовала антиутопия Л. Петрушевской – «Новые Робинзоны, или Хроника XX века». Но кто к ним прислушивается? Только ли мы, читатели? Или – и руководители партии и правительства, опять обещающие – хоть теперь уж и не рай земной, а стабилизацию – через 2–3 года? Неужели они не видят, что предпринимаемые ими заявления, обращения, всяческие полумеры пока лишь усугубляют тяжкую ситуацию?