Текстообработка (Исполнено Брайеном О’Ноланом, А.А и К.К.) — страница 2 из 11

[4].

Комментарии

i

«ДЕ СЕЛБИ». Просто удивительно, сколько Selby находится прямо сейчас в нашем мире. В Сарасоте, штат Флорида, пышным цветом цветут (см. перевод латинского названия этого штата) Ботанические сады Мэри Селби. Некая Джоанна Белл сочиняет умопомрачительные романы под псевдонимом, взятым из названия этих роскошных садов; среди сочинений Мэри Селби – «Крыло и молитва», вышедшее в британском издательстве «С-books». Книгу, изданную в 1996 году, еще можно купить у букинистов за смехотворную цену в 61 пенс. Торопитесь!

Там, где цветет литература, неизбежно льется вино. В Калифорнии есть винодельня Selby Winery, названная в честь основательницы, Сюзи Селби. Сама Сюзи утверждает, что к нектару богов ее пристрастил отец: «От отца мне стало известно, что вино есть комбинация искусства, науки и природы». Прекрасно сказано, не правда ли? Де Селби был бы в восторге от этой фразы; впрочем, он поставил бы заглавные буквы: Искусства, Науки и Природы. Вот так, в стиле незабвенного XVIII века, чьим прямым потомком в натурфилософии был наш дерзкий и методичный мыслитель. Но вернемся к виноделию. В Selby Winery можно прикупить вполне приличный «Совиньон Блан», а розовый «Сира» напоминает знатокам провансальский «Бандоль». Весьма недурно, дорогой читатель, не правда ли? Наконец, в Портлэнде производят «Обувь Селби» (на наш непросвещенный взгляд, довольно уродливую), а в фильме «Монстр», где блистает неподражаемая Шарлиз Терон, столь же неотразимая Кристина Риччи играет ее любовницу по имени Селби Уолл. Но все это разнообразные «Селби» без благородной дворянской частички «де»: садовники, литераторы, виноделы, сапожники и лесбиянки. «Де Селби» – один, не считая, конечно, жалкой копии, сработанной неким Робертом Энтоном Уилсоном, в романе которого великий философ (о ужас!) даже вступает в связь сексуального характера с бывшей любовницей Гертруды Стайн. Впрочем, чего ждать от человека, которого общество «Дискордианцев» провозгласило разом Епископом, Папой и Святым дискордианизма… Естественный шаг для людей, которые считают «порядок» и «хаос» иллюзиями одного уровня. Можно себе представить, что сказал бы на это сам де Селби!

ii

«ДОМА». Нам ничего не известно о национальности нашего философа, однако будет не слишком смелым шагом предположить, что он – истинный сын ирландского народа. Как станет ясно из дальнейшего изложения, де Селби, мягко говоря, недолюбливал такой феномен материальной культуры, как «дом». В этом можно услышать отголосок неистового руссоистского призыва, обнаружить влияние русского графа-землепашца и даже – провозвестие будущих грязноволосых хиппи 1960-х и орюкзаченных номадов 2000-х в широких штанах защитного цвета, снабженных многообразными вместительными карманами. Все это так (хотя бы отчасти), и все это ждет будущего исследователя – не чета тем графоманам, о которых рассказывает автор «Третьего полицейского». Между прочим, Александр Моисеевич Пятигорский, прочитав эту книгу за несколько месяцев до смерти, назвал ее «одним из немногих истинно философских романов XX века». Однако не оставим в стороне и серьезный историко-антропологический анализ взглядов де Селби.

Введем в наше рассуждение гипотезу: де Селби был ирландец. Тогда его «антидомовый пафос» становится вполне понятен. Ирландцы до появления на острове хищных, жадных и жестоких англо-нормандцев городов не строили, постоянных жилищ тоже старались не заводить. У них были духовные центры, позже – монастыри, но все они представляли собой скопище низеньких хижин, амбаров – или лабиринты пещер в труднодоступных местах. Идея постоянной жизни под крышей и внутри четырехугольника (многоугольника, овала, круга) стен представлялась древним ирландцам не только вздорной, но и опасной. Чтобы не быть голословными, позволим себе процитировать отрывок из древнего ирландского прозаического эпоса. История называется «Опьянение уладов», повествует она о борьбе этих самых уладов с племенем коннахтов, а также о том, что происходило между самими уладами, среди которых, кстати говоря, жил тот самый герой Кухулин, чьим фирменным боевым приемом был «бросок лосося из-под воды». Что значит этот лосось и как он бросался из-под воды, сказать сейчас не может никто, но в древние времена Кухулин, оснащенный таким гаджетом, был непобедим.

Однако мы позабыли о домах! Отрывок из «Опьянения уладов» звучит так: «И вот расположились улады для отдыха в том доме. Пришли к ним слуги и разожгли в доме огонь. Принесли им много еды и пива. Но по мере того, как приближалась ночь, слуги и виночерпии потихоньку по одному выходили из того дома, а последний из них незаметно вышел прочь, заперев за собой дверь. И тогда дом опутали семью железными цепями, а дверь приперли семью каменными столбами, что ранее лежали вокруг на зеленом лугу. Трижды по пятьдесят кузнецов собрались со своими мехами, чтобы раздувать огонь вокруг дома. Три круга заграждений сделали вокруг дома, и огонь стал разгораться со всех сторон, так что непереносим стал жар снаружи и внутри дома». Итак, дом – ловушка, куда заманили отважных уладов, напоили их пивом, чтобы потом зажарить на предательском огне. Счастье, что с уладами был Кухулин, он-то быстро справился с преградами и все закончилось к вящему удовольствию хороших парней. Но философ демократической эпохи, когда уже нет героев, подобных метателю лосося из-под воды, должен задаться вполне резонным вопросом: «Если доблестные улады, предводительствуемые самим Кухулином, еле вырвались из ловушки под названием "дом", то обычный добрый ирландец, какой-нибудь Патрик или Пэдди, он-то точно заживо изжарится на кострах врагов?». Вот отсюда у де Селби и берет начало сокрушительная критика обычая строить полноценные дома; здесь наш философ продолжает древнюю национальную традицию. Разве иностранцу, какому-нибудь Ле Фурньеру дано понять это?

iii

«ЗЛО». Проблема «зла» в рассуждениях насчет де Селби завуалирована, судя по всему – намеренно. И действительно, в «Третьем полицейском» описана ситуация «преступления и наказания», только не в морально-психологическом контексте и совсем не с христианской точки зрения, а с какой-то совсем иной, заставляющей вспомнить аналитическую философию и даже Людвига Витгенштейна. Герой, совершивший убийство и одержимый жаждой денег, попадает в странные ситуации, каждая из которых представляет собой неразрешимую логическую загадку, чаще всего сводящую с ума своей параноидальной последовательностью. В этом мире нет ни добра, ни зла – лишь логика рассуждения и простейшая метафизика, мастером которой, как мы видим, и был де Селби. Что это? Логический ад? Или царство Зла, куда мы, чуть что, ослабив оборону, мгновенно погружаемся? Вот совершенно непраздный вопрос, который задает себе любой чуткий читатель «Третьего полицейского». Однако не будем заранее раскрывать карты. Обратим внимание на это, казалось бы, вполне невинное выражение «неизбежное зло», промелькнувшее в рассуждении об отношении де Селби к домам. Если оставить в стороне банальное, вульгарное, профанное значение этого словосочетания, то мы оказываемся в мире самого настоящего гностика. Обычный человек, даже обычный христианин считает Зло злом (с маленькой буквы), какой-то мерзкой нечистью, вроде крыс или тараканов, которая заводится там, где ощущается нехватка Добра. Зло – возникает при нехватке Добра, и ничего больше; более того, стоит присыпать Добром почву, пораженную злом, и все будет хорошо – дуст Добра непременно выведет паразитов зла. Зла можно избежать. Гностик думает совсем по-иному. Для него зло есть Зло, и оно неизбежно, как дома в рассуждении де Селби. Зло столь же онтологично, как и Добро, оно в своем праве; более того, его стоит уважать так же безусловно, как и Добро. Последнего, кстати говоря, довольно мало в нашем мире, и его позиции следует защищать не покладая рук. Что, собственно говоря, де Селби и делает в случае с домами. Как предстоит обнаружить просвещенному читателю, наш философ, прекрасно понимая всю злокозненность построек со стенами и крышей, все-таки не отказывается от всего с ними связанного; он безусловно уважает это самое неизбежное зло как один из двух главных столпов нашего мира, оттого и предлагает компромиссы один комичнее другого. Комизм рационализаторских затей де Селби кроется в природе человеческой глупости и недомыслия, а не в основаниях его суровой монолитной мысли. «Великий гностик» – вот как следовало бы его называть, даже, пожалуй, «Великий Гностик Метафизики»; любые, самые превосходные степени не могут описать всего восхищения и даже преклонения, которое испытывают истинные знатоки перед отважным философом.

iv

«ДЕГРАДАЦИЯ». Этот неожиданный поворот мысли ставит под вопрос все написанное и подуманное нами о де Селби. «Измельчание», а тем более «деградация» – понятия совсем не из арсенала ни истинного гностика, ни настоящего метафизика. Здесь мы сталкиваемся с мифологическим сознанием в самом чистом, незамутненном виде. Предполагается, что некогда человек имел счастье жить в Золотом веке, за которым последовал уже не столь блестящий, но все равно замечательный век Серебряный, за Серебряным наступил Бронзовый, который можно счесть даже вполне ничего, приличным, несмотря на серьезные пороки его и явное ухудшение общей обстановки. Из какого века де Селби рассуждает о современной ему деградации? Из «Железного»? «Свинцового»? «Деревянного»? Сложно сказать. Очевидно одно: либо философ намеренно вводит нас в заблуждение касательно собственных взглядов (а мы и рады клюнуть на сию приманку!), либо в его мировоззрении есть некий запасной вариант мироздания, который включается, когда два других по каким-то причинам теряют напряжение. Скажем, подкачал вариант «гностицизма», а в «метафизике» внезапно сдох источник питания. Вот тогда-то на поверхность и всплывает рассуждение о деградации рода человеческого, совершенно невозможное при работе остальных версий философии де Селби.

С другой стороны, можно предположить, что идею «деградации» мыслитель вводит в качестве неправдоподобной гипотезы, чтобы, обсуждая ее, лишний раз продемонстрировать свой богатейший аналитический инструментарий, а потом с блеском отвергнуть собственное же утверждение. Сказать сложно, так как в дальнейшем изложении эта тема вообще не появляется – отсюда у меня возникла еще одна версия. Не исключено, что перед нами – намеренная цитата из неизвестного нам (или обобщенного) античного автора, что де Селби вдруг решил поупражняться в историзме, вообразив себя философом эпохи позднего эллинизма, когда в хождение было пущено немало самых причудливых философских и религиозных концепций – чего стоит скандальная идея «непорочного зачатия», придуманная где-то на Ближнем Востоке и окончательно сформулированная уже греческими авторами. Наконец, можно предположить, что де Селби примеряет на себя мушкетерский плащ одного из героев известного романа Александра Дюма-отца – того самого сильно пьющего графа, носящего в качестве псевдонима название греческой горы; этот герой как-то заметил: «мы – карлики на плечах титанов». Специалист по средневековой литературе тут же укажет на истинный источник этой сентенции, но мы, будучи людьми светскими, не будем мучить читателя дальнейшими изысканиями в цветущих дебрях истинной учености.

v

«СВЕТ БОЖИЙ». Ура! Мы возвращаемся к гностической идее онтологичности Добра и Зла, каждое из которых имеет даже некую – свою – территорию. Согласно де Селби, любой дом есть территория Зла, область Добра начинается за порогом, там, где царствует Свет Божий. Отметим также совершенно томистское уподобление Света Божьего, который есть не что иное, как Разум и Истинное Знание, территории безусловного Добра. Этим, кстати, объясняется и – на первый взгляд, совершенно старомодный – просветительский пыл де Селби; мы-то думали, что перед нами метафизик в вытертом сюртуке начала XIX века, а оказалось, что он – последователь Аквината… Каков наш философ!

vi

«ЧТЕНИЕ». Антикультурный пафос роднит де Селби с Руссо, и это ставит еще один вопрос, но уже не о, собственно, философии нашего мыслителя, а о его стратегии – как мышления, так и поведения. На что он вообще рассчитывал, этот де Селби? Кем он хотел стать? Маргинальным любителем порассуждать на разные темы? Подпольным философом, которого изумленное человечество откроет уже после его смерти – и содрогнется от ясности и провидческой силы позабытого гения? Властителем дум? Идеологом? Вот последний-то вариант и представляется самым вероятным. Нет-нет, де Селби не мечтал о лаврах, увивающих Марксов серп и Энгельсов молот, он думал, конечно же, о великом мастурбаторе, педагоге, публицисте, пропагандисте теории «общественного договора». Он чистил себя под Руссо – да так тщательно, что вычистил все намеки на возможное родство душ с автором «Новой Элоизы». Нам же остается лишь реконструировать яростный руссоизм де Селби по случайным намекам вроде этого.

vii

«ИГРА В ШАХМАТЫ». Совершенно непонятно, почему де Селби считает игру в шахматы занятием, которому можно предаваться исключительно в четырех стенах. Прежде всего, напомню о существовании старинной мифологической традиции, согласно которой герои (или даже боги) играют в шахматы (или в похожую на шахматы игру) под открытым небом; более того – некоторые из них в качестве фигурок используют живых людей, чаще всего – воинов. Не стоит забывать и о почтенной культурной практике, согласно которой великие полководцы разыгрывают не сражение, а шахматную партию; теория эта вызывала живейшее недовольство Льва Толстого, однако трудно отказать ей в верности хотя бы в отдельных исторических случаях. Военное искусства Запада с некоторых времен тяготело к «шахматной форме» – кампании вели немногочисленные профессиональные армии, где каждый солдат был дорог и находился на особом учете. Оттого полководцы «эпохи кондотьеров» XV-го века или «войн за европейские наследства» XVIII-го предпочитали решать исход войны искусным маневрированием, а уж если дело доходило до сражения, то нередки бывали случаи, когда противники, трезво взвесив все сильные и слабые стороны друг друга, единодушно присуждали победу наиболее достойному. Это разумное человеколюбивое ведение войны было, увы, отвергнуто, как только в ход большой истории вмешались народы. Свергнув законные монархические режимы, французы, итальянцы, немцы заявили о необходимости вооружить граждан, о больших национальных армиях, о необходимости возложить сотни тысяч жертв на алтари свободы. Воистину, где является Свобода, там кончается мирная, разумная, тихая жизнь! О, как мы сегодня понимаем Шатобриана, Жозефа де Местра и даже политическую публицистику Тютчева!!! Где те блаженные времена, когда священнослужители молились и блудили, дворяне сражались и блистали, а простой народ трудился на ниве прогресса, приращения материального достатка и создавал нехитрые творения здоровой крестьянской и городской культуры? Где?!

viii

«ПЬЯНСТВО». Грегоровиус («Fugas rerum, securaque in otia natus») решительно проводит различие между «пьянством в четырех стенах» и «пьянством под открытым небом». Первое характеризуется им как «отвратительное порождение мещанской цивилизации», во втором он видит «прекрасный обычай наших предков». Отсутствие должного количества кислорода в помещении, где доблестные мужи и их прекрасные подруги предаются возлияниям, оказывает на них, согласно этому просвещенному автору, прискорбное воздействие: «их нутряные жилы сжимаются, стягиваются, кровеносные сосуды лопаются, отчего на носу (и по всему лицу, увы, тоже) проступают багровые пятна». Общая затхлость атмосферы, изобилие молекул перегара и тяжких испарений от возбудившихся тел приводит к тому, что пиянствующие перестают замечать вкус вина, прихлебывают его слишком часто, бездумно, не дожидаясь здравиц, произносимых вождями, бардами и старейшинами. Так зарождается социальный непорядок, который потом выливается в отрицание существующего строя, революции и прочие пагубные последствия. Грегоровиус отмечает также негативное влияние «пьянства в четырех стенах» на общественную мораль в области отношений между полами. Будучи охвачены похотью, пиянствующие совершают прелюбодеяния прямо здесь, у пиршественного стола, на глазах у почтеннейшей публики, которая сопровождает сие одобрительными или уничижительными ремарками, несдержанными выкриками, издевательскими советами, а также непристойными жестами. Эти жесты настолько поражают воображение представителей подрастающего поколения, что некоторых из них совершенно невозможно оторвать – когда тому приходит срок – от материнской груди; бедные малютки норовят спрятаться от ужасов грубого мира взрослых за телом матери. Это соображение, увы, совершенно ускользнуло от Зигмунда Фрейда, который намеревался посвятить специальную работу психоаналитическим аспектам этих двух видов пьянства, однако тяжелая болезнь, сведшая его в могилу, не дала реализоваться планам великого ученого.

Что же до «пьянства под открытым небом», Грегоровиус находит в нем все те добродетели, которые являются оборотной стороной возлияний в закрытом помещении. Особенное внимание он обращает на природные ландшафты, расстилающиеся перед глазами тех, кто неторопливо осушает свои кубки, бокалы, стаканы и рюмки на свежем воздухе. По мнению исследователя, величие и покой Природы внушают пиянствующим мысль о собственной причастности к Божьему Творению и отбивают всякое желание осквернить случайным совокуплением (один русский переводчик дал любопытный вариант этой формулы: «осквернить внеплановым перепихоном») высокую гармонию земли и неба. Грудные младенцы также довольно быстро отвлекаются от источника своего наслаждения и питания, они во все глаза наблюдают полет птиц, прыг-скок кузнечиков, они следят глазами изгиб травинки, шевеление листа на вековом дубе, прислушиваются к шелесту тучной нивы, волнуемой легким ветерком. В библиотеке де Селби (см. ее подробное описание, сделанное по заказу Сведенборговского общества: «De Selby: Liber, Librarium, Librium") хранится затрепанный экземпляр "Fugas rerum, securaque in otia natus" Грегоровиуса, однако, когда мы имеем дело с нашим философом, сложно установить точную причину такого физического состояния того или иного издания (проблема обращения с книгами подробно разбирается в колонке известного в свое время ирландского фельетониста Майлза на Гапалинь, озаглавленной Buchhandlung. Отсылаю просвещенного читателя к ней). Сие может быть как следствием простодушного предпочтения, отдаваемого хозяином библиотеки именно этой книге, так и плодом хитроумного плана, целью которого является ввести в заблуждение окружающих и потомков. Но нас-то на мякине не проведешь, не так ли, дорогой читатель?

ix

«МАТРИМОНИЯ» (см. «пьянство»). Все имеющее отношение к пьянству прямиком связано с матримониальными узами. Браки, рождение и крещение детей, поминки по супругам – все сопровождается потреблением разнообразных хмельных напитков. В свою очередь, их неумеренное потребление в четырех стенах ведет к несдержанному проявлению сластолюбия, которое, в конце концов, оборачивается браками, рождением и крещением детей, а также поминками. Круг замыкается – точно так же, как замкнуты стены настоящего дома. Так что де Селби прав – впрочем, как всегда.

x

«БОЛЬШОЙ ГРОБ». Сложно сказать, на какое именно прочтение рассчитывал де Селби. С одной стороны, уподобление «дома» «гробу» глубоко укоренено в европейской, особенно христианской, культурной традиции. В доме живут живые, в гробу обитают мертвые. Первые объективно стремятся (и неумолимо движутся!) к тому, чтобы переехать в обиталище вторых. Вторые – если следовать за христианским учением – ждут-не-дождутся, чтобы переселиться из гроба куда-то еще, в окончательное жилище, где бы оно ни находилось, в Раю или в Аду (или уж, на худой конец, в Чистилище, которое, впрочем, тоже есть временный вариант прописки). Иными словами, и «дом», и «гроб» – не вечны; даже в атеистическом сознании могила есть промежуточное состояние перед окончательным растворением в Природе. Получается, что для де Селби нет оппозиции «постоянный дом»/«временное убежище от непогоды и холода», его возмущение и холодную ненависть вызывают лицемеры, считающие «дом» чем-то устойчивым, феноменом социального и экзистенциального успокоения и довольства. От этой позиции нашего философа так и несет самым оголтелым романтизмом. Вот за это мы и любим де Селби – благонамеренный просветитель оказывается метафизиком, почтенный метафизик оборачивается яростным руссоистом, руссоист – просто-таки байронической личностью.

С другой стороны, протест против «дома-гроба» можно рассматривать как еще одно проявление вечной тяжбы де Селби со смертью. «Дом» провонял смертью – вот что хочет сказать мыслитель; давайте проветримся на свежем воздухе, глядишь, тогда мы будем жить вечно. Кажется, никто столь аргументировано и страстно не опровергал принцип, лежащий в основе нашего отношения к смерти и бессмертию; ведь мы по обыкновению считаем, что «построенное на века» есть преодоление конечности человеческого существования. Древние египтяне городили свои пирамиды, эти дома мертвых, чтобы отвергнуть саму идею исчезновения (или уничтожения); в новейшее время не сыскать более резкого и убедительного критика высокомерных фараонов, чем де Селби. Пирамиды – следы, которые оставляет смерть в человеческом мире, и только жизнь за пределами стен может вылечить нас от неизлечимой болезни исчезновения. Дай де Селби волю, он снес бы всю эту каменную рухлядь, где бы она ни находилась – в Египте или Мексике. Думаю, что даже к идее воспетого поэтами «нерукотворного памятника» он относился с заслуженным подозрением.

xi

«ЛАБИРИНТ». До нас дошло бесценное свидетельство служанки де Селби – записки некоей Дженни Коннор; точнее, даже не «записки» (женщина была неграмотна), а записанные поклонником философа Эндрю Беллом ее рассказы о том, как был устроен быт в доме нашего героя. Не удивляйтесь, да-да! в «доме»! Надеюсь, читатель не разделяет вульгарной идеи о так называемом «практическом применении» философских постулатов в повседневной жизни. Нет ничего более глупого, чем считать, что, скажем, Сократ на вопрос одного из учеников «Где мы сегодня собираемся?» отвечал согласно известной своей максиме: «Я знаю, что ничего не знаю!», а в ответ на недоуменный взгляд юноши добавлял: «Но я знаю больше других, ибо они не знают и этого!». Боюсь, в таком случае великий философ пил бы свою цикуту в полном одиночестве. Или представим, как Вольтер, прогуливаясь по Парижу, бросается на первого встречного аббата или кюре, низвергает его на мостовую и принимается приплясывать на поверженном теле, деловито бормоча «Раздавите гадину… раздавите гадину…». В конце концов, если «ад – это другие», то почему Сартр так охотно проводил в аду кафе на бульваре Сен-Жермен свою жизнь?

Иными словами, нет ничего удивительного в том, что известный ненавистник домов де Селби жил в доме, причем собственном. Это был коттедж на западе Британии, в Уэльсе, около небольшого городка Абериствит Дом достался ему по наследству; более того, все скромные доходы философ тратил на поддержание своего обиталища в идеальном порядке. Бедная Дженни проводила сутки, пытаясь обнаружить и уничтожить пыль в самых потаенных закутках коттеджа, медные ручки надраивались до немыслимого блеска каждый Божий день (де Селби, будучи весьма религиозным в быту, разговаривал со служанкой почти исключительно библейскими цитатами). В остальном он был скромен. Вставал в восемь часов утра и пил кофе (континентальная привычка, которой он обзавелся в юности во время трехдневного пребывания в Париже в рамках Grand Tour. Недруги утверждают, что другой вещью, которой обзавелся де Селби в столице всего изящного, была неприличная болезнь, навсегда отвадившая его от интимных отношений с противоположным полом, однако мы не будем тратить драгоценное время на опровержение нелепых домыслов. Заметим только, что путешествовал будущий философ в сопровождении дядюшки, который, подарив племяннику возможность изучить великое культурное наследие континента, благородно защищал его от всех возможных искушений большого города. Иными словами, юный де Селби ни на секунду не исчезал из виду старшего родственника; они никогда не расставались: ни в Лувре, ни в Версале, ни в «Мулен-Руж», ни в знаменитом борделе на рю Бонапарт, описанном в бессмертном анонимном путеводителе "Parifornication"). После чего философ выходил на ежедневную прогулку к берегу залива Святого Георгия. Дорога его проходила мимо Абериствитского колледжа Университета Уэльса; каждый раз, обходя это эдвардианское здание, де Селби смачно плевал в его сторону и отворачивался. В записках Дженни Коннор, увы, нет никаких объяснений такому поведению; можно лишь предположить, что злостное непризнание академическими философами его вклада в сокровищницу мысли огорчало нашего героя: уж кто-кто, а он-то знал и истинный масштаб собственной личности, и цену своим воззрениям! К тому же, Коннор утверждает, что эта ежедневная процедура успокаивала несколько раздраженные (утренним кофе, этим дьявольским напитком лягушатников, по мнению невежественной служанки) нервы де Селби и настраивала его мысли на нужный лад. И действительно, дойдя до абериствитской набережной, философ обычно садился на скамейку и – при любой погоде! – задремывал. Освежившись дневным сном, мыслитель направлялся в паб «Корабль и Замок», где подкреплял силы двумя-тремя пинтами прекрасного местного эля. Здесь же де Селби наблюдал местные нравы и черпал вдохновение для своих книг. Не исключено, кстати говоря, что идея злокозненности домов пришла ему в голову именно в «Корабле и Замке»: имеются свидетельства того, что он вел долгие разговоры с фермерами, специализировавшимися на разведении овец. Все знают, что скотоводство было исконным сельскохозяйственным занятием валлийцев, которые – будучи вынуждены на лето отгонять скот на горные пастбища – не очень ценили уют постоянных жилищ, до которых они, впрочем, вообще не были большими охотниками. Как и в Ирландию, в Уэльс обычай возводить дома с крепкими стенами принесли англо-нормандские оккупанты, отсюда и подозрительность местных жителей (истинных патриотов!) к гражданской и военной архитектуре. Впрочем, сегодня валлийцы с лихвой отомстили захватчикам: дерут непомерные деньги за осмотр замков и церквей, построенных их, туристов, предками. В результате высокомерный и грубый англичанин расплачивается за жестокости, совершенные на валлийской земле разными Монтгомери, Клари и Фицджеральдами. Справедливость торжествует.

Но мы забыли нашего де Селби! Вот он расплачивается у стойки и бодрой, хотя несколько нетвердой походкой выходит на абериствитскую улицу. Путь его снова пролегает мимо колледжа, однако, занятый собственными мыслями, философ не обращает на него ни малейшего внимания: он что-то бормочет себе под нос, издает неясные восклицания, иногда даже насвистывает залихватскую мелодию. Прогулка явно укрепила его силы и дала пищу для размышлений. К тому же, дома его ждет и пища материальная: Дженни хлопочет на кухне, аромат йоркширского пудинга наполняет коттедж. Давайте воспоем интеллектуальное мужество нашего героя – обитая в столь уютном доме, полном милых черт давно ушедшей старины, он в своих сочинениях отринул все это ради дерзкой попытки соревноваться с самой Смертью!

Свежий морской воздух, йоркширский пудинг в сопровождении непременной пинты-другой портера, заинтересованное обсуждение с мисс Коннор состояния домашнего хозяйства – все это размягчало суровые черты лица де Селби и настраивало его на более снисходительный лад. Дженни вспоминает тонкие шутки философа и непринужденные розыгрыши, которыми он любил развлекать ее. К сожалению, служанка не приводит ни одной из острот, не рассказывает она и о том, в чем состояли эти невинные проказы. Обо всем этом нам остается только догадываться, смиренно склоняя голову перед великим «не дано знать!». Так или иначе, утомившись веселой возней, де Селби отправлялся подремать в гостиную, служившую ему и библиотекой, и кабинетом. Дженни тихонько прикрывала дверь комнаты и отправлялась на кухню – мыть посуду и готовить чай. Наш философ явно не был согласен со Львом Толстым, считавшим послеобеденный сон «серебряным», а дообеденный – «золотым». Де Селби, мыслитель отважный и не боявшийся авторитетов, дерзко бросил вызов русскому графу-моралисту, пустив в хождение в своей жизни и серебряную, и золотую валюту разом. И он преуспел в этом! «Трудно даже передать, – повествует Дженни Коннор, – насколько деловым и энергичным был хозяин, когда я тихонько вносила в гостиную поднос с чаем и ромом». Философ приветствовал служанку коротким восклицанием, спускал ноги с дивана (одна из любопытных привычек его заключалась в том, что он снимал башмаки и верхнюю одежду только перед отходом к ночному сну – да и то не всегда) и подходил к столику, где уже были сервированы его любимые напитки. Да, он пил кофе по утрам – в знак уважения к Вольтеру, Руссо и Огюсту Конту, – но в другое время суток только чай мог согреть его и вернуть остроту мысли. Дженни не жалела дров, чтобы в коттедже было тепло (и даже иногда получала нагоняй от хозяина за расточительство), но де Селби все равно мерз – оттого добавлял ром в ароматный настой чайных листьев. Иногда это не помогало, и он переходил на чистый ром, способствуя тем самым процветанию хозяйства далеких стран Западного полушария.

Вечера де Селби проводил дома. Он сидел у пылающего камина, погруженный в собственные мысли: ноги вытянуты к огню, одна рука подпирает голову, другая вольно свисает, глаза полузакрыты, а то и вовсе закрыты. За окном шумит ветер, Дженни отправилась навестить кузена в соседнюю деревню, чай в чашке остыл, ром выпит. Ничто не мешает работе мощного ума – и ничто так не возбуждает аппетит, как созерцание очага. Де Селби встает и нерешительно, держась за мебель, отправляется на кухню. Увы! холодными остатками пудинга уже беззаботно лакомится кузен Дженни, в буфете пусто, не считая баночек с крупой и сахаром. Лучшее средство против голода есть сон, благоразумно решает философ и идет в спальню. Холод донимает его, оттого он отказывается от идеи снять пальто и ложится в кровать прямо так, сделав предварительно несколько глотков из бутылки виски, припрятанной под подушкой (не вводи в искушение малых сих! Де Селби, неукоснительно следуя этому правилу, старался избавить служанку, эту слабую – как всякая представительница прекрасного пола – женщину, от прямого контакта с алкоголем. «Социальная ответственность», – так бы мы сегодня назвали высокие принципы поведения мыслителя). Уже через несколько минут коттедж наполняется звуками, обычно сопровождающими сон нашего утомившегося джентльмена.

xii

«Ящик». Ящик был вынесен штормом на берег в понедельник утром, а уже во вторник о происшествии знала вся округа. Дело было так. Мальчик, который обычно собирал камушки на пляже (его посылал туда отец-ремесленник, изготовлявший из местной гальки вполне изящные украшения; в сезон их охотно раскупали туристки), обнаружил новехонький ящик, казалось, совсем не пострадавший от стихии. Он попытался его открыть, однако поверхность была настолько гладкой, а доски так ловко пригнаны одна к другой, что сорванец не нашел ни одной щели, чтобы просунуть туда лезвие своего перочинного ножика. О, этот ножик был его гордостью, мне хотелось бы когда-нибудь рассказать его историю: о том, как мальчугану пообещали подарок за хорошие оценки в школе, как он смог уговорить одноклассника написать за него контрольную работу, как учительница, проверив ответы, не смогла сдержать слез, и пришлось воспользоваться не очень чистым носовым платком, как одноклассник потребовал расчета сразу после триумфального урока, но был нещадно бит и ушел восвояси, ничего не получив, как наш герой вернулся домой и гордо положил тетрадь с оценкой на грубый деревянный стол, сколоченный отцом сразу после выхода из тюрьмы, куда он попал за ничтожную провинность, тоже мне правосудие, как тот же самый отец дрожащими руками лихорадочно листал страницу за страницей, пока не нашел искомое, как мать обняла своего сынулю и сказала, что, наверное, он пойдет в университет и станет врачом, как отец возразил, что, мол, не врачом, а адвокатом, как вспыхнула ссора, которую пришлось унимать воплем «Ножик-ножик-ножик-ножик-ножик!!!!!!», как отец в сердцах швырнул тетрадь на стол и отправился в соседний ломбард менять бусы, изготовленные им из гальки, на перочинный ножик, заложенный по пьяни ловцом устриц, как он вернулся и вручил приз мальчугану, а тот потом, задыхаясь от счастья, бежал по берегу и кричал во весь голос: «Дураки! Дураки! Дураки!», но я не буду ничего этого рассказывать, так как речь идет о ящике, а не о ножике, и вообще, с критическим реализмом давно покончено. Итак, открыть ящик не получилось, и за дело взялись взрослые. Чего только не пошло в ход! Ножи, топоры, молотки, зубила; один моряк даже попробовал несговорчивый предмет на зуб, после чего сказал: «Важное дерево, однако». Все тщетно. После того, как загадка оказалась – в прямом смысле этого выражения – не по зубам народным массам, за дело взялось образованное сословие. Местный аптекарь извел на ящик несколько мензурок зловонной жидкости, но она стекала по идеально ровной поверхности, не оставляя никаких следов. Офицеры полиции расстреливали загадочный предмет из табельного оружия, но пули отскакивали от него, будто от титановой брони новейших лимузинов. Пытались его и взрывать, но ничего, кроме грохота и воронок на берегу, где проводились испытания, из этого не вышло. За властью светской последовала духовная. Ящик окуривали благовониями, над ним читались проповеди, его возносили и проклинали – все тщетно. Он стоял – новехонький, идеально ровный, загадочный и самодостаточный. На остров зачастила пресса, Би-би-си прислала сюда своего корреспондента, который пообещал вернуться через пару месяцев со съемочной группой и подарками для местных жителей. Впрочем, своего обещания он не сдержал. То ли не нашлось денег на изготовление очередного занимательного солидно-британского документального фильма, где презентер (по возможности, известный актер, скажем, Стивен Фрай) поведает публике обо всем, что необходимо знать по столь важному и любопытному поводу, то ли просто о ящике забыли. Скорее всего, последнее. На острове начался туристический сезон, повалили розовотелые алкоголики-британцы, доброжелательные брюхатые русские со своими стервозными подругами, шумные немцы, молчаливые скандинавы, пьющие не меньше британцев и русских, но как-то незаметно, учтиво для окружающих, и стало не до удивительной находки. Ящик отнесли в дом начальника полиции; хозяин распорядился поставить его в угол одного из многочисленных сараев, забитых старыми велосипедами, инвентарем для парусных гонок и прочей курортной параферналией. После чего о нем забыли, забыли навсегда. А зря. Однажды ночью ящик открылся, сам по себе, безо всякой помощи; внутри него лежала огромная книга в сафьяновом переплете, на обложке огромными светящимися буквами было выведено «Де Селби». Если бы кто-нибудь открыл эту магическую книгу, то обнаружил бы, что она состоит из чистых листов бумаги. Ни слова, ни буквы, кроме тех, что горели серебряным светом на обложке. Но, как я уже говорил, этого никто не видел.

xiii

«ПРОСТРАНСТВО». Как заметил уже, наверное, читатель, философия де Селби строится вокруг понятия «пространства»; «время» же наш мыслитель совершенно блистательным образом игнорирует. Это можно объяснить самыми разными способами, приведя множество противоречащих друг другу резонов – а можно ограничиться одним, но самым сокрушительным доводом. Де Селби ненавидел время. Для него не было большего врага, философ не только никогда не носил часов и не имел их в доме, он не выносил самого их присутствия. Немногочисленные друзья и (увы) еще более немногочисленные поклонники его сочинений старались убирать все приборы, измеряющие время, при первом же приближении мэтра. Если де Селби звали в гости, первым делом хозяина было проверить, не оставил ли кто брегет на каминной доске, не раздастся ли предательский бой, приглушенный дверцей шкапа, куда сослали дедовские еще часы с кукушкой, которая, впрочем, уже давно откуковала свое и лежит, безгласная, в ящике с игрушками, оставленном младшим отпрыском благородного семейства по выходе из поры детства. Да, интересно было бы узнать, где сейчас та кукушка, ловко вырезанная из хорошего дерева мастером в далеком немецком городе, куда в старые-добрые времена (ушедшие, черт возьми, так далеко!) приплывали корабли со всего мира и где в порту толпились довольные разноязыкие матросы: их уже окружали местные красавицы, наскучившие обществом земляков и сограждан: на лицах радость встречи, ожидание праздника, в дыхании толпы уже завелся неслабый такой спиритуоз, на набережной играет оркестр, мальчик из хорошей семьи теребит папу за рукав и спрашивает: «Папа! Папа! Почему эти тети не оделись как следует? Им же холодно!», но отец фамилии не отвечает, а только пытается отвлечь внимание мальчика на обезьянку, которой потешает почтеннейшую публику одноногий загорелый кок (мало ему попугая на плече!). Но вернемся к визиту де Селби. Вот он сидит в гостях, жаркое съедено, портвейн выпит, сонное добродушие витает в воздухе. Хозяйка уже не хлопочет возле стола, а томно перебирает клавиши фортепьяно, модная в этом сезоне песенка наигрывается ею с изящным простодушием селянки, хозяин пускает колечки из своей трубки, наш мыслитель дремлет. Его алый нос опущен на тщедушную грудь обитателя философских эмпирей, глаза полузакрыты, левая рука, упрямо держащая пустую рюмку, подрагивает. Ничто, кажется, не может вернуть его к беседе, коей он с наслаждением предавался еще каких-нибудь десять минут назад. Время действительно не присутствует в этой картине, оно не то чтобы спрятано в шкап или засунуто в ящик комода среди вороха розовых атласных панталон милой хозяюшки (а какой там стоит запах лаванды! О, эти простые нравы старины!), нет, его просто нет. Здесь существует только пространство, которое можно измерить сантиметрами и метрами – скажем, расстояние между креслом, где мирно посапывает де Селби, и буфетом, который осторожно открывает хозяин, чтобы достать оттуда заначенную верную бутылочку ямайского рома, равняется трем метрам и семнадцати с половиной сантиметрам, если считать от одной ножки до другой. Но чу! услышав предательское позвякивание бутылки, извлекаемой из-за стопки тарелок, наш философ мгновенно стряхивает с себя сон, вот он уже во всеоружии и готов продолжить дружескую беседу, хозяйка уступает несколько старомодной (но столь милой!) мужской солидарности и отправляется наверх, проверить, улеглись ли дети. Впереди долгая ночь, ночь разговоров о пространстве жизни, не испорченном влиянием злокозненного времени.

xiv

«КРЫША И ЧЕТЫРЕ СТЕНЫ». Мы намеренно опускаем имевшие хождение несколько лет назад темные слухи о том, что причиной ненависти, которую испытывал де Селби к сочетанию четырех стен и крыши, были долгие годы, якобы проведенные им в одном из исправительных учреждений. Но раз уж мы завели этот разговор, следует заявить раз и навсегда: это наглая ложь. Как известно, современная пенитенциарная система строится на идее трудового перевоспитания преступников, причем труд этот должен быть физическим. Мы пропустим легкую возможность поставить под сомнение плодотворность этой гипотезы, заметив только, что ничего более идиотского, чем ручной труд (например, вскапывание грядок или таскание на плечах мешков с мукой), представить себе невозможно. Как бессмысленное напряжение мышц, сопровождаемое глухой усталостью и нарастающим раздражением, может превратить убийцу или мошенника в законопослушного гражданина? – ответить на этот вопрос не решится никто. Мы тоже – потому отойдем от этой загадки, оставив ее разрешение будущим поколениям. Итак, де Селби не любил ручной труд и никогда не осквернял им своих рук. Если, как утверждают его недоброжелатели, он провел многие годы в каторжных работах, то где тогда его сноровка? его мозоли? его трудовые мышцы? Многочисленные свидетельства говорят о том, что ничего подобного у нашего философа не наблюдалось. Он был невероятно тщедушен, не умел забить гвоздя в стену и с радостью уступал радость таких ремесел, как Столярное и Слесарное Дело, Электричество, Саперные Работы, другим – более опытным – согражданам (и даже иностранцам). Никто никогда не видел де Селби с лопатой или молотком в руках! Столь же нелепым выглядит предположение, что, мол, мыслитель провел свои тюремные годы в качестве секретаря начальника исправительного заведения. Ложь, говорю я вам, гнусная ложь! Дело в том, что де Селби рассматривал писание от руки (и тем более печатание на машинке) как наихудшую из разновидностей физического труда; рискну даже сказать, что он испытывал сильнейшее отвращение к нанесению букв на бумагу вообще. Многие помнят его знаменитый клич «Хватит переводить бумагу!». В этом можно углядеть не только (и не столько) проявление вполне оправданной для нашего перипатетика и оратора подозрительности к начертанному слову – нет здесь явно брезжит иной смысл. Де Селби, безусловно, был одним из тех, кто понял необходимость нового, экологического мышления; его призыв имеет такое же отношение к проблеме защиты амазонских джунглей, как и к недовольству фактом фиксации на бумаге бессмысленной болтовни. «А как же его многочисленные труды?» – спросите вы. «Полно, аписал ли он их?» – ответим мы вопросом на вопрос. Да, существуют книги, подписанные именем де Селби, но разве является это доказательством того, что он их в действительности сочинил? Неужели вы думаете, что столь великий человек, этот мощный подвижный ум, мог произвести на свет нелепые убогие сочинения, смысл которых ускользает даже от самых искушенных комментаторов и интерпретаторов? Ответьте мне, господа! Нет ответа.

xv

«ТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ КАЧЕСТВА». Надо сказать, наш философ уважительно относился только к людям несокрушимого физического здоровья. Мы не знаем, исповедовал ли он известный принцип «в здоровом теле – здоровый дух», как не знаем и того, занимали ли его вообще вопросы, связанные с моралью, духовностью и так далее. По крайней мере, никаких следов рассуждений де Селби на эти темы (а ведь он мог поразмышлять о них, не так ли?) в известных нам его сочинениях не наблюдается. Воспоминания Дженни Коннор пестрят историями о том, как ее хозяин высказывался по самым разным вопросам Бытия, но этики (как, впрочем, и эстетики) он – если верить бедной неграмотной служанке (и редактору мемуара Беллу) – никогда не касался. О чем же любил поразглагольствовать де Селби? Прежде всего, его занимало состояние винокуренной и пивоваренной промышленности как собственной страны, так и ее соседей. Дженни не раз слышала сетования по поводу недостаточной, по мнению де Селби, крепости его любимого рома; претензии адресовались не только ямайскому правительству, но и мировой общественности в целом; не забывал он Лигу Наций, Коминтерн и даже Ватиканские соборы (в последнем можно усмотреть проявление невероятной религиозной толерантности, свойственной философу. Будучи воспитан в протестантской среде, он, как мы видим, с большим интересом относился к католицизму, не говоря уже о ремарках в адрес буддизма, которые приходилось слышать миссис Коннор. Например, стоило запропаститься какой-либо вещи, к которой привык философ – портсигару или паре шерстяных носков, – как тот принимался изрыгать проклятия в адрес некоего «блябуды», который пожирает все, на что только падет его злобный взгляд. Очевидно, что де Селби имел в виду концепцию «Пустоты», «Нирваны»; конечно, он трактовал ее намеренно вульгарно и упрощенно, чтобы и Дженни могла присоединиться к философскому разговору). Другой излюбленной мишенью для деселбиевских критических стрел был дублинский завод, где изготовлялся знаменитый портер «Гиннесс». Мыслитель был великим охотником до этого напитка, причем с первого же глотка умудрялся определить степень густоты портера и выверенность действий фабричной смены, ответственной именно за эту бутылочку или пинту. Здесь философ не знал снисхождения. Он – с присущим ему энциклопедизмом – припоминал ирландскому народу все прегрешения перед Богом и прогрессом, которые тот совершил. В его тирадах вспыхивали такие блестки истинной учености, как рассуждения о друидах и филидах, о знаменитом «бегстве вождей», о распространении картофеля на Зеленом острове, даже некоторые литературоведческие ремарки по поводу слабых мест сочинений Синга, Йейтса и Джойса. Впрочем, к литературной части своих инвектив де Селби приступал уже, что называется, на взводе и в подпитии, оттого ирландских литературных героев он именовал исключительно по имени, да еще и грубовато-шутливо. «Джонни-лапоть», «Трепач Билл», «Тупой Сэм» – комментаторам пришлось покорпеть, прежде чем они смогли разглядеть за этими прозвищами (наивная миссис Коннор считала, что речь идет об ирландских рабочих – собутыльниках де Селби) литературных титанов с соседнего острова.

Другой важной темой в рассуждениях де Селби о различных аспектах, даже феноменах, Бытия была характеристика климата – как местного, так и на всем земном шаре. Говоря современным языком, наш философ был противником теории изменения климата; он считал, что «херовая погода» онтологична для Британии, а «солнце, море, бляди и маракасы» есть столь же неизменная основа жизни к югу от Женевы (других населенных пунктов за пределами Соединенного Королевства и Ирландии он никогда не называл). Тут следует вспомнить один курьезный случай. Дженни, которая не знала о существовании латиноамериканского перкуссионного музыкального инструмента, передала Беллу его название как «марксы». Так, собственно говоря, и напечатано в книге мемуаров служанки: «солнце, море, бляди и марксы» (из соображений благопристойности, третий член этого определения был заменен на «неблагородные леди»). Некоторые исследователи увидели здесь выпад против набиравшего тогда силу международного коммунистического движения (сюда же отнесли и упоминавшиеся выше претензии в адрес Коминтерна по поводу недостаточно высокого качества ямайского рома). Самые упорные из ученых даже выдвинули теорию о «тотальном метафизическом консерватизме де Селби», основывая ее не только на инвективах против, якобы, основоположника марксизма, но и на образе жизни самого нашего мыслителя, который один из интерпретаторов, Тюдор Кантли, назвал «стилизацией под самого заурядного сельского алкоголика». Другой исследователь, скрывшийся под рэперской кличкой Zee Nick, отправился за разъяснениями к директору лондонского центра марксистской литературы, располагающегося в том самом доме, в котором знаменитый русский политический изгнанник ХIХ-го века Герцен читал своей юной поклоннице стихотворение другого политического эмигранта, Владимира Печерина, «Как сладостно Отчизну ненавидеть / И жадно ждать ее уничтоженья!». Между прочим, этот самый Печерин стал потом католическим монахом и закончил свои дни в Дублине, исполняя обязанности капеллана в больнице для бедных. Герцен же пережил семейную драму, которая – по некоторым данным – стала причиной его разрыва с Карлом Марксом. Так или иначе, центр марксистской литературы разместили именно в этом доме, и Zee Nick провел несколько недель, пытаясь найти в книгах хоть какие-нибудь намеки на де Селби. Тщетно. Но все-таки толк от его изысканий был. Прочитав отчет о результатах тщательного изучения книг марксового центра, другой комментатор сочинений нашего философа, профессор Нирбок, обнаружил на последних страницах знаменитого интеллектуального издания, где оно было напечатано, объявление о продаже коллекции перкуссии, вывезенной некоей А. из Карибского региона («Продаю тамбурины, конги, бонги и маракасы. Состояние хорошее. Самовывоз из Уимблдона»). В слове «маракасы» почтенный еженедельник, славящийся своими неукротимыми корректорами, допустил-таки опечатку, выпустив вторую и третью «а». Нирбока немало позабавило присутствие автора «Капитала» среди экзотических названий; «сбылась мечта идиота о всемирной революции», – пробормотал он, и тут профессора осенило. Ну конечно же! «Маракасы», a не «марксы» – что же еще может быть рядом с солнцем, морем и блядями! Сторонники теории «метафизического консерватизма» были посрамлены, выскочка Zee Nick поставлен на место, а уже через пару месяцев на прилавках самых изощренных книжных магазинов появилась еще теплая, пахнущая типографской краской книга Нирбока «Еще раз о блядях и маракасах. Де Селби: краткий очерк жизни и творчества».

xvi

«СЕЛЬСКИЙ АЛЬБОМ». «Сельский альбом» издавался несколько раз, и все печатные версии настолько отличаются друг от друга, что целый ряд исследователей называет их «разными книгами». Конечно же, нет недостатка в защитниках того или иного издания; не стихает полемика вокруг роскошного тома Guttenberg Press, где каждый из деселбиевских набросков целомудренно прикрыт листочком папиросной бумаги, и карманной книжечки из нашумевшей серии «Великие идиоты XX века», выпущенной в полуподпольных типографиях Per Anum Domini, – в ней наш философ соседствует с Алистером Кроули, Жоржем Переком, Даниилом Хармсом и Дейлом Карнеги. Критики люксусного варианта «Сельского альбома» справедливо указывают на принципиальную скромность его автора, напоминая, что в своем собственном доме тот вообще не держал никаких книжек, считая это непозволительной роскошью. «Башкой надо думать, собственной, а не книжонки читать!» – так, если верить тандему Коннор-Белл, любил говаривать де Селби. Защитники Guttenberg Press указывают на то, что ни Гомер, ни Овидий, ни Данте не рассчитывали на сафьяновый переплет и мелованную бумагу. Они отмечают, что выпуск столь богато изданного и прекрасно иллюстрированного «Сельского альбома» привлечет к одному из главных сочинений нашего мыслителя читателя из высших кругов общества, финансовой и поп-культурной элиты; а что может быть важнее, чем просвещение и смягчение нравов хозяев жизни? Кто знает, быть может, посмотрев на небрежные рисунки де Селби, на его наброски, в которых можно при желании угадать и проекты строений, и обнаженную натуру, и даже графики ежемесячного потребления спиртных напитков обитателями Абериствита, менеджеры крупных компаний, футболисты, поп-дивы и министры внутренних дел задумаются о смысле собственной деятельности, об общественном благе – наконец, просто об эстетическом стержне нашего бытия, который, следуя Оскару Уайльду, следует рассматривать в качестве главной этической опоры современного мира. В этот спор недавно вмешались экологи, поставив под сомнение нужность «бумажного издания» «Сельского альбома» вообще – мол, вполне достаточно специального сайта, посвященного этому – довольно темному – сочинению де Селби. Но здесь уже запротестовали защитники прав малюток и борцы с детской порнографией – ведь, как стало очевидно после нашумевшей статьи русского культуролога Н.З. Калины-Ильина, некоторые из деселбиевских набросков изображают полуголых, в каких-то лохмотьях, детей, гоняющихся за голубями. Была даже устроена специальная кампания под названием «Say No to The Children of Devolution!», призывающая избавить Всемирную Сеть от «грязных артефактов похотливого старика». В свою очередь, любители и знатоки жизни и творчества де Селби указали на два важнейших, по их мнению, обстоятельства. Прежде всего, невозможно определить, что именно изображено на этих рисунках. К тому же, очертания детей (пожалуй, одного и того же ребенка) действительно можно угадать на некоторых из них, но, как неоспоримо свидетельствует изучение пивных и портерных этикеток деселбиевских времен, это дитя просто срисовано (и довольно неумело) с ангела, украшающего собой бутылки с «Finnegans Ale». Что же до голубей, то они в самом большом количестве населяли обои дома самого философа: в некоторых местах, сетует Дженни, обои отклеились, в частности, над креслом, где проводил львиную (exungue leonem!) долю своего свободного времени мыслитель. Получалось так, продолжает служанка, что их куски свисали над головой де Селби, обойный рисунок оказывался у него перед глазами, голуби буквально парили перед усталым взором философа. Если же учесть, что чаще всего в такие минуты он держал в руках маленькую бутылочку «Finnegans Ale», то комбинация из птиц и обнаженных детей в его экспрессивных набросках не удивительна. Есть и другая школа, увидевшая в этих набросках совсем иное – парусный корабль, очутившийся в центре самой неистовой бури, что, по мнению этих ученых, очевидно доказывает знакомство де Селби с рассказом Эдгара По «Низвержение в Мальстрем». Неожиданным подтверждением такой точки зрения стало наличие у По другого сочинения – «Падение дома Ашеров»; если слово «дом» взять в значении «строение с четырьмя стенами и крышей», то идея того, что «дом» этот «пал», не могла не встретить сочувственного внимания де Селби. Впрочем, как уже говорилось выше, никаких книг философ дома не держал, в библиотеку записан не был, более того, по словам мисс Коннор, никто никогда не видел его читающим – в том числе и произведения великого американского мрачняги. В общем, как говаривали древние, experientia fallax, judicium difficile.

Что до другого – карманного – издания, то здесь, конечно же, сомнения вызывает название серии, в которой вышел «Сельский альбом». Почитатель де Селби вполне резонно возопит: «Почему "идиот"? Пусть "великий", но все же…». Обиду этих людей понять можно – никто ведь не называет бранным словом философов прошлого, отличавшихся некоторыми странностями в поведении, скажем, Диогена, того же Руссо, Ницше, Витгенштейна или Косолапова? Однако, – тут же возражают сотрудники Per Anum Domini, – слово «идиот» взято здесь в совершенно ином значении; в качестве примера они приводят главного героя известного романа Достоевского. «Если вам не нравится князь Мышкин, значит, вам не понравится де Селби. Просто это не ваша чашка чая». Кстати говоря, из этой дискуссии родилась – будто Афина Паллада во всеоружии из головы Зевса, будто прекрасная Афродита из морской пены – новая книжная серия издательства под названием "Your Cup of Tea". В ней печатаются самые сложные авангардистские произведения последних ста лет: романы Роберта Вальзера, дневники Леона Богданова, расходные книги Питера Гринуэя времен создания фильма "The Falls", недавно найденная рукописная биографии Греты Гарбо, сочиненная Уильямом Берроузом. Публика встретила новую серию с энтузиазмом, чего не скажешь о критиках, которые предпочитают листать гладко написанную беллетристику, а не погружаться в запутанные лабиринты самых необычных умов ХХ-го столетия.

Что же до «Сельского альбома», то он издан Per Anum Domini дешево, но очень аккуратно. Все рисунки де Селби приведены; более того, две трети книги представляют собой комментарии разных исследователей, пытающихся расшифровать эти изображения. Такое издательское решение получило поддержку даже тех, кто сомневался в необходимости печатания столь, по их словам, «несовершенной книги совершенного идиота ХХ-го века». Дело в том, что в «Сельском альбоме» почти нет текста. Мы уже видели, какие интерпретационные сложности рождают рисунки де Селби, мы еще обнаружим, насколько эти сложности станут трудноразрешимыми от того, что философ лукаво не снабдил изображения своими пояснениями. Откуда Ле Фурньер взял «множество страниц» в этом сочинении (см. сноску *) – пусть останется на совести француза. В рукописи «Сельского альбома» есть, конечно, пометки, но они, на первый взгляд, носят исключительно бытовой характер: «Читыри фунта Тому» или «Росписка в банке». Все эти загадочные фразы досконально приведены в карманном издании «Альбома», но здесь чувствуется, черт возьми, нехватка текстологического комментария и анализа специалиста по дипломатике. Впрочем, желающие могут обратиться к академическому «Сельскому альбому», увидевшему свет около пятнадцати лет назад. Там любитель точного объективного позитивистского знания попадает в настоящий рай – над опусом трудились лучшие специалисты Северной Америки и Британии. Однако и эта книга не лишена недостатков: так как она вышла «под покровительством Архиепископа Ротундского», то, естественно, это издание не содержит рисунков, ибо они могут навести читателя на греховные мысли. Иными словами, лучше всего читать «Сельский альбом», имея под рукой сразу три перечисленных книги. Среди других изданий главного сочинения де Селби отметим странное начинание Центра Научной Антиурбанистики при Европейской Комиссии (ЦНАпЕК); в напечатанной на его средства книге нет ни рисунков де Селби, ни немногочисленных его текстов, ни даже научных комментариев. Книга состоит из эссе самих сотрудников ЦНАпЕКа, посвященных приятности и полезности жизни на лоне природы. Фамилия де Селби в самом томе не упоминается ни разу – только на обложке.

xvii

«ДЕРЖАТЬ СКОТИНУ». Петр долго возился с балкой, с которой брезент не хотел разматываться ни за какие коврижки, впрочем, какие брезент может любить коврижки? брезентовые? Петр представил себе мир, состоящий исключительно из брезентовых вещей: брезентовые автомобили, брезентовые компьютеры, брезентовые цветы, брезентовые дома. Черт, он же уже две недели жил как раз в брезентовом доме, точнее – в доме с брезентовой крышей. Еще точнее – в доме, где крышу заменял кое-как натянутый брезент. Стоило подуть ветру (а дул он в этих краях всегда), стоило Петру хотя бы неудачно расправить над домом (тоже мне, дом без крыши!) проклятущее полотнище (а он не расправлял его удачно никогда), как над головой открывался кусок неба, в зависимости от времени суток то серо-облачный (солнца здесь не бывает), то черный, освещенный сбоку ядовитым лимонным светом. Слава Богу, дождей не было, однако и вечный холод, и беспокойство, что сверху все-таки ливанет, и ледяное молчание Тани, и, наконец, ожидание какого-то Mr. Tellme или Mr. Sellby (он не запомнил в самом начале, когда их только поселили в этой пыточной камере, а потом имя Того, Кто Придет, не произносили, довольствуясь местоимением мужского рода третьего лица единственного числа) – все это довело его до состояния внутренней лихорадки: руки дрожали, ноги подкашивались, что было очень некстати во время очередной попытки как следует раскатать брезент над головой. Да и она могла бы подсобить, хотя бы один разочек! Вместо этого Таня валялась на огромном диване в полном обмундировании (джинсы, серый свитер, оранжевый шарфик, вязаная небесно-голубая шапочка, салатовые перчатки, на лице – толстый слой крема, губы блестят от тройной порции гигиенической помады, в глазах – тупое безразличие к его жалким попыткам раскатать полог над их же (их же!) ложем). Надо сказать, что назвать это ложе «их» было преувеличением – это сначала он строил планы соблазнения партнерши по архитектурно-социальному эксперименту: скажем, ночью рука, будто бы невзначай, оказывается у кромки ее одеяла, затем, если тихонько стянуть с кисти перчатку, начинает пробираться в жаркую пещеру под одеялом (должна же она быть жаркой, черт возьми! Ведь у этой девки температура тела такая же, как и у него, примерно тридцать шесть и шесть, а у него под теплее, чем над – и значительно теплее). Итак, предположим, что пододеяльная ее пещера жарка. Но что делать дальше – после того, как рука освоится, согреется как следует и продолжит свое змеиное вползание? Ведь за одеялом еще: 1) джинсы, 2) свитер; под джинсами – трусики (вряд ли она обходится без даже столь ненадежного и жалкого в рассуждении утепления, но все-таки покрова), под свитером – майка и (не исключено, так ведь?) лифчик. Снять все это одной рукой, делая вид, что спишь, стараясь не разбудить жертву, – миссия для виртуоза, каковым Петр никогда не был. Он и на гитаре-то не смог научиться играть – каждый новый аккорд ставил перед его нелепыми толстыми короткими пальцами совершенно непосильную задачу. ОК. Может быть, тогда просто без обиняков предложить девушке перепихнуться, все равно же в этом чертовом сарае делать совершенно нечего? Конечно, и он, и она, отправляясь на трехнедельное испытание, захватили с собой учебники – ведь идея-то заключалась в том, чтобы без помех подготовиться к экзаменам, срубив немалое количество бабла, которое организаторы эксперимента пообещали добровольцам. О да! Шуму было много. В их университет пришли рекрутеры и стали петь соловьем, мол, новое слово в архитектуре, мистический метод изучения прошлого, революционные методики, надо прожить 21 день в странном жилище, придуманном каким-то перцем чуть ли не сто лет назад (или пятьдесят, какая разница), и дождаться, когда он сам, собственной персоной, или, скорее, дух его, явится туда и объяснит, зачем он всю эту хрень придумал. И придумал ли он ее вообще. И что он написал в книге с идиотским названием «Сельский альбом». И писал ли он вообще эту книгу. И кто он был на самом деле. В общем, вопросов следовало задать множество, когда этот то ли Tellme, то ли Sellby заявится полюбоваться воплощением своей архитектурной мечты. Спонсором проекта был некий ирландец, удалившийся от дел чиновник, баловавшийся сочинением мистических брошюрок (пара из них, «Дай-ка архив!» и «Душезаточка», валялись в этом помещении, но ни Петр, ни тем более Таня их в руки не брали): он искренне верил, что за идеей дома без крыши (в отличие от другого завирального проекта упокоившегося сто – или пятьдесят, неважно – лет назад джентльмена, дома с крышей, но без стен) не только будущее, но и настоящее. Дело было за немногим: построить такой вот объект, поселить там подопытных кроликов и заманить в него дух автора идеи. Вот тогда-то он расскажет, что имел в виду, и даст советы, как заполонить наш дивный новый мир домами без крыш. В общем, ничего из этого не вышло – не из засады на дух Tellme-Sellby (так как формально оставалась еще неделя), а из эротических поползновений правой руки Петра (Таня всегда лежала на огромном ложе, занимавшем большую часть единственной в доме комнаты, справа от него). Задать ей прямой вопрос о возможности мимолетного обмена телами он не решился – уж больно стервозный был у Тани вид, да и представить себе копошение двух навьюченных одеждами тел было не шибко приятно. Что снять? Что оставить? В каком виде потом бежать в душ? Что делать в следующую ночь? То же самое? Что-то другое? В таком ворохе тряпок сложно представить что-либо иное, нежели хлопково-шерстяной секс с выборочным контактом избранных участков тел. «В общем, не трах, а слабый перепихон», – вспомнил он забавное словечко из прочитанной недавно книжки, в которой один парень оказался в похожей ситуации, однако с крышей там все было в порядке – с крышей дома, где он лежал, умирая от неразделенной любви, рядом с какой-то телкой, у которой с крышей как раз был полнейший швах. В общем, та бескрышная деваха сжалилась над страдальцем и устроила ему один-единственный сеанс передергивания затвора, но это было там, в книге, да и не этого хотел Петр от своей случайной партнерши по странному эксперименту. Чего же он хотел от нее? Любви, что ли? С милым и в шалаше рай? В общем, он промолчал, она тоже не подала виду, никто за две недели так и не объявился, они ели, спали, отгородившись друг от друга айподами, одеждами, бесстрастными взглядами, они почти не разговаривали, да и о чем говорить в таком собачьем холоде, где согреться можно только в душевой кабинке, которая даже не кабинка, а саркофаг, крышку которого открываешь, быстро помещаешься там, волна тепло-влажная, волна горячая, волна холодная, волна сухая, после чего как угорелый выскакиваешь оттуда и, скача на одной ноге, судорожно натягиваешь штаны, носки и прочее обмундирование. До секса ли тут? До любви ли? … И тут – в первый раз за все время заключения в проклятом узилище – ему удалось как следует натянуть брезент на каркас. Он не верил своим глазам: стоило напрячь руку, потянуть угол брезента к себе, как ткань становилась гладкой, ни одной морщинки, вечный сквозняк сверху прекращался, уже за несколько мгновений наличия настоящей брезентовой крыши воздух обретал даже какую-то плотность, обещая тепло, хотя бы относительное, возможность жить, читать, думать, соблазнять девушек, словом, спокойно протянуть еще неделю, чтобы выйти отсюда, получить свои пять тысяч и свалить на неделю на море, да, это было начало совсем новой, уверенной, не продуваемой всеми ветрами жизни, и в тот самый момент наивысшего ликования дверь проклятой халупы открылась, и внутрь ввалился тщедушный человечек, еле стоящий на ногах. Он затормозил, встал, пошатываясь, шмыгнул носом и – увидев на тумбочке «Дай-ка архив!» и «Душезаточку» – заорал чудовищным, каком-то загробным голосом: «Башкой надо думать, собственной, а не книжонки читать!». От неожиданности Петр выпустил угол брезентового покрытия из рук.

xviii

«КОНСТРУКЦИЯ», «РОВ», «АРМИЯ», «НУЖНИК». История «селбианской гармошки» еще ждет своего исследователя, хотя основные факты хорошо известны уже сейчас. Движение физкультурников, получившее это странное музыкальное название, зародилось вокруг одной из авангардных архитектурных студий, которые возникли сразу после начала упадка Баухауза. Сначала и речи не было о том, что в проектируемых зданиях могут быть использованы человеческие тела – термин body использовался исключительно метафорически, обозначая некоторый объем, который следует заполнить строительным материалом. Оттого первым названием нового течения архитектурной мысли было странное слово bodyism. Однако уже через несколько месяцев стало ясно: одними условными единицами и формальными обозначениями не отделаться. Ведь речь шла о том, чтобы воплотить идею некоего полусумасшедшего философа, который – будучи движим странной прихотью – предлагал строить дома двух видов: со стенами, но без крыши, и с крышей, но без стен. Любое завершенное строение, имеющее квадратную, прямоугольную, овальную, коническую, любую другую замкнутую форму, вызывало его живейшее отвращение; руководитель архитектурной студии Ван Хойтен объяснял это «разорванностью сознания европейца, пережившего Великую Войну». Архитектору было невдомек, что наш философ не только не участвовал в Великой Войне, она его просто не интересовала, ни в малейшей степени…

Так или иначе, сотрудники студии приступили к выбору проекта. Проектировать и строить разом и бескрышный, и бесстенный дома представлялось неразумным – из-за ограниченности ресурсов, да и по идейным соображениям. Дом, лишенный крыши, представлялся нашим авангардистам существующим «согласно вертикальной парадигме»: возможность в любой момент лицезреть небо, хотя бы кусочек его, явно намекала на религиозную составляющую всего проекта. Ничто не было столь враждебно авангардистам-архитекторам, как постыдный клерикализм и, не побоюсь этого слова, кантианство («вот мой категорический императив!»). В доме, лишенном стен, экспериментаторы углядели возможность построения «горизонтальных связей», что, несомненно, несло в себе заряд здорового социального сотрудничества и освобождающей децентрализации. Если у строения нет постоянных стен, значит, они могут быть поставлены где угодно, вобрав в себя разные социальные и тендерные группы, вне зависимости от их богатства и отношения к средствам производства. Таким образом, преодолевалась не только социальная пропасть; под вопрос ставился и принцип «классовой борьбы», который проповедовали туповатые марксисты. В общем, авангардисты единодушно проголосовали за второй вариант и принялись за его реализацию.

Тут же возникли сложности. Построить каркас строения и покрыть его надежной крышей не составляло большого труда, но вот со стенами все оказалось совсем по-иному. «Какими такими стенами? – воскликнет нетерпеливый читатель, – Стен же быть не должно!». Отнюдь. Автор идеи предполагал одну постоянную стену с наветренной стороны и временные брезентовые заслоны – со всех остальных. Но такие вещи возможны только в тех местностях, где мы точно знаем, откуда всегда дует ветер. Наша архитектурная студия располагалась в совсем ином месте – ветер дул, как хотел и откуда хотел, частенько его вообще не было. Где же тогда ставить постоянную стену? В ответ на этот далеко не гипотетический вопрос были высказаны два мнения. Приверженцы первого считали, что надо возводить кирпичную стенку в любом месте, где заблагорассудится. Их аргументы были таковы: мы все равно не угадаем с направлением ветра, дуть может и с юга, и с севера, и с востока, и с запада – не говоря уже о юго-западе и юго-востоке, северо-востоке и северо-западе. С точки зрения теории вероятности, шансов у произвольно поставленной стенки примерно столько же, как у нее же, расположенной на другой стороне. Если наше строение – четырехугольник (а оно именно таково), то примерно 25 процентов всего времени обитатели нашего будущего дома будут ограждены от ветра.

Эту точку зрения тут же обозвали «четвертной» и противопоставили ей другую. Противники «четвертников» высказали крамольную идею: надо сложить из кирпича стенку, но сделать ее мобильной. С их точки зрения, следовало водрузить стенку на специальную платформу на колесах, которая будет ездить вокруг здания по специальным рельсам, положенным по периметру. «Вместо 25 процентов мы получим все 100!» – восклицали те, кто вошел потом в историю архитектуры под названием «мобиляры», и добавляли: «Зачем нам четверть, нам надо все!». Подобно любому другому революционному движению, раскол произошел между умеренными постепеновцами, готовыми сосредоточиться на достижении частных целей, и истинными радикалами, якобинцами, большевиками. Сначала, как всегда бывает в истории, преуспели первые – но только с тем, чтобы уступить свои позиции вторым; Временное правительство сменилось Совнаркомом.

Итак, «четвертинки» поставили стенку с южной стороны строения. Почему именно с южной? Ответить на этот вопрос проще простого – кинули жребий, оказалось, что север, запад и проч. просто проиграли. В сущности, какая разница, не так ли? В общем, новый дом выглядел просто замечательно: прекрасная сверкающая двускатная крыша с водостоками и трубой, из которой вился даже уютненький, какой-то реакционный дымок, и новехонький каркас – балки, опоры, одна стена из красного кирпича. Для чистоты эксперимента в доме поселили нескольких нанятых специально отставных унтер-офицеров; они должны были символизировать «старый мир», который прекрасно поддается переделке в новых революционных условиях. Социальный дизайн сопровождает архитектурный. Однако уже на вторую неделю начались неприятности, собственно, одна неприятность – ветер никогда не дул с юга. Он шарашил с севера, завывал с запада, неистовствовал с востока, подленько набрасывался со всех остальных сторон, но никогда – с той стороны, на страже которой стояла стена. Бравые усатые унтера поначалу крепились: прихлебывали чай из чудовищно неудобных модернистских кружек, подаренных архитекторами, нещадно дымили крепчайшими сигаретами, потом перешли на водку и ром, но, в конце концов, сдались и поставили палатку прямо внутри своего строения. На все увещевания «четвертников», что, мол, мы так не договаривались, экспериментируемые отвечали отборными ругательствами, пока, наконец, не выползли из своего убежища и не поколотили кураторов. После чего отставные военные спокойно свернули палатку, сложили вещи и, подобрав за собой весь мусор, скопившийся за три недели жизни в шедевре авангардизма, бодрым шагом отправились в близлежащий город. Избитые постепеновцы были тут же свергнуты «мобилярами» и отправлены в специально созданную для них «бригаду реализации революционных замыслов». За все это время ветер с юга так и не подул – вопреки наблюдениям местных метеорологов за последние сто лет.

«Мобиляры» бодро взялись за дело. Используя труд «бригады по реализации революционных замыслов», они обнесли прямоугольник дома чуть большим прямоугольником рельсовой дороги. Стена была выкопана (впрочем, не без разрушений) и поставлена на специальную тележку, которая приводилась в движение сложной системой тросов, протянутых от моторчика, установленного в середине дома. Оставшихся в строю «четвертников» (некоторые получили разной тяжести травмы при выполнении вышеперечисленных работ) поселили в строении, а их идейного руководителя (и некогда главу студии) Ван Хойтена посадили командовать пультом управления передвижной стеной. Наконец, после краткой вступительной речи и звучного исполнения гимна «Небесный Авангард», эксперимент начался. Как только Ван Хойтен получил информацию о том, что с юга что-то начало поддувать, были нажаты все необходимые кнопки и приведены в движение нужные рычаги. Тросы заскрипели, тележка словно нехотя двинулась с места, быстрее, быстрее, казалось, еще миг – и обитатели строения окажутся надежно защищены от холода… Увы, достигнув угла, тележка встала. Она оказалась ограничена в своих маневрах – от одного угла прямоугольника до соседнего; чтобы защитить другую сторону, стену нужно было осторожно сгрузить с платформы, затем на руках перенести последнюю на перпендикулярную линию рельсов, затем вернуть на место стену – и так далее. Когда выяснилась ошибка в расчетах, «мобиляры» не особенно расстроились: авангард и революция не чураются мускульных усилий, обитателей дома вполне хватит на столь простую – даже своего рода полезную – работу. Однако они ошибались. При выгрузке тяжелая каменная стена несколько раз опрокидывалась, убив двух подающих надежды архитекторов и серьезно поранив еще трех. Переставляемая платформа отдавила ноги еще нескольким. Но главная беда была совсем в ином – люди не играли здесь большой роли, ведь в запасе всегда был десяток-другой постепеновцев, ждавших своей очереди поучаствовать в великом эксперименте. Нет, весь ужас заключался в том, что они не успевали. Пока юные архитекторы, подвывая от бессильной злобы и отвращения, сгружали уже изрядно поврежденную стену, ставили ее на землю, пока они на руках перетаскивали тележку на другие рельсы, проклятый ветер менял направление и все приходилось начинать сначала. Начальствующие «мобиляры» проклинали медлительность «четвертников», обрушивались на них с бранью, оскорблениями, угрозами, получая в ответ то же самое. Каждый день эксперимента заканчивался драками, количество жертв которых сопоставимо с числом пострадавших от стены и тележки. Наконец, все кончилось – силы у постепеновцев, терпение у радикалов. Последняя схватка произошла как раз у пульта управления мобильной стеной, который, несмотря на все сложности переходного периода, не покидал Ван Хойтен. Он все так же тихо сидел в своем огромном уютном кресле, в толстенном аранском свитере, пальцы играют кнопками управления, иногда перебегая с них на рычаги, у ног его душат друг друга соратники и бывшие подчиненные, слышны крики, стоны, а он спокоен, как и погода в тот знаменательный день – ни ветерка.

Ван Хойтен был единственным участником эксперимента, которого не арестовала прибывшая через час полиция; остальных увезли в кутузку, где им предъявили множество обвинений: от хулиганства и причинения тяжкого вреда здоровью до покушения на убийство и убийства. Он остался на месте; после того, как сыщики провели все необходимые следственные мероприятия, а парочка местных крестьян уничтожила следы побоища, Ван Хойтен обернул строение по периметру брезентом, затопил печку и принялся размышлять. Он был не из тех, кого могут остановить досадные случайности, – реализация великого плана стоила временных неудобств. Никто не знает, сколько времени он провел вот так, в кресле, за чашкой чая, за брезентом завывает южный ветер, но в доме достаточно тепло – по крайней мере, тому, кто сидит в шерстяном свитере, укутав ноги тартановым пледом. Известно только, что через месяц он появился около строения с группой цирковых гимнастов и акробатов из странствующего китайского шапито. Они разбили поблизости свой шатер и принялись – следуя указаниям Ван Хойтена – сворачивать брезентовые стены. Вскоре дом архитектурного эксперимента стоял в своем изначальном виде: каркас и на нем крыша. Вид портили только брошенные рельсы, какие-то ямы, выкопанные вокруг умеренными и радикальными авангардистами, окровавленные тряпки и так далее. Но не это занимало Ван Хойтена. На следующее утро он выстроил циркачей в две шеренги и подробно объяснил стоящую перед ними задачу. У каждой шеренги был назначен распорядитель – именно он передавал приказы Ван Хойтена своим подчиненным. Наконец все было готово. Ван Хойтен послюнявил большой палец и поднял его вверх. Через мгновение он отдал резкую команду подручным, те, в свою очередь, побежали к подразделениям. В несколько секунд расстояние между опорами той стороны дома, что глядит на север, было заполнено человеческими телами: циркачи составили две пирамиды, одну обычную, другую – острым углом вниз, и, тем самым, сложились во вполне надежную стену. Те из акробатов, кто находился на верхнем контуре, быстро раскинули плотную ткань, ее примяли ногами гимнасты, оказавшиеся у основания живой стены. Ван Хойтен быстро зашел внутрь дома, уселся в кресло, налил себе чашку чая, отхлебнул, поводил плечами, а потом легким движением сбросил с ног плед. Жарко!

Эксперимент продолжался неделю – до полного физического и психического опустошения циркачей. Это был настоящий успех, сенсация – дом с одной только стеной может существовать, в нем можно жить! К строению Ван Хойтена потянулись журналисты, за ними – инвесторы. Измученных гимнастов сменили другие, больше количеством, вокруг удивительного дома вырос целый городок шапито, через пару месяцев к нему прибавились мотели для любопытствующих, приехавших взглянуть своими глазами на такое чудо авангардной архитектурной практики, закусочные, а уже через год рядом выросло большое здание «Института Ван Хойтена» и коттеджный поселок для его сотрудников, начала плести свою сеть городская инфраструктура. Государство не могло оказаться в стороне от столь громкого события; к тому же, национальные интересы не позволяли использовать в стратегически важном деле иностранных наемников. Китайских гимнастов и акробатов сменили местные, но когда оказалось, что число их невелико и профессиональные навыки не на высоте, было принято смелое, пожалуй, даже дерзкое решение. Министерство спорта основало специальное молодежное физкультурное движение, призванное готовить юных граждан к составлению мобильных стен в «доме Ван Хойтена». Делу был придан патриотический оборот: участникам движения предоставлялись льготы при обучении в университете и в получении кредита на первый в своей жизни дом. От желающих не было отбоя, пришлось даже проводить жесточайшую селекцию, как по физическому, так и по идеологическому принципу. Спортивные инструкторы изощрялись в разработке техник построения «живых стен», лучшая из них и была названа «селбианской гармошкой» – в названии великодушное государство отдавало дань далекому мыслителю, который первым предложил строить дома с крышей и всего лишь одной стеной.

xix

«СОВРЕМЕННЫЙ». Вот над этим словом придется немало покорпеть. Что такое «современный» в контексте разговора о де Селби? «Современный» нам, читателям его трудов? Но ведь таких читателей уже несколько поколений, и нет ничего более далекого друг от друга, нежели миллионер баснословного «века джаза», лениво листающий роскошное издание «Сельского альбома» (Guttenberg Press) в гостиной своей виллы под Лос-Анжелесом, и немецкий хипстер нулевых (в ушах айпод со Strokes, тощие ноги обтянуты черными джинсами, серые конверсы рифмуются с серой же майкой, украшенной надписью Lobotomy Instructor), который погружен в изучение растрепанного экземпляра карманного издания (Per Anum Domini) того же «Сельского альбома» в ожидании третьей чашки кофе. Это разные особи, нет – это разные виды! Более того, разве можно сказать, что наш миллионер «современен» даже для своей эпохи – если взять в рассуждение не Северную Америку, а, к примеру, Китай или Советскую Россию? Отнюдь. А хипстер, этот тонконогий стрекулист, населяющий всего лишь несколько городов нашего огромного мира? Разве его признали бы современником жители, скажем, Юба-Сити, штат Калифорния, или Хьюстона, штат Техас? Я уже не говорю об обитателях Абакана или Катманду. Нет, современностью здесь не пахнет; точнее, так: что мы называем оной, таковой она и является. То есть, и миллионер на вилле, и хипстер в кофейне – современны: себе, друг другу, окружающим; но современны исключительно в нашем сознании. Только вот лично я отказываюсь считать их таковыми, оттого дезавуирую любое рассуждение о «современности». Впрочем, «вечность» – столь же неопределенное понятие. Можем ли мы говорить о «вечном читателе» де Селби? Вряд ли, положа руку на сердце. Прежде всего, как мы знаем, «вечность» оттого и является таковой, что не имеет ни начала, ни конца. Труды де Селби были когда-то написаны, соответственно, до своего появления на свет читателя не имели. Можно, конечно, предъявить к этому платоновское возражение, мол, в качестве архетипа, скажем, «Сельский альбом» существовал всегда. И тогда у него мог быть вечный читатель – Единое неоплатоников или их же Ум, не говоря о Душе. Заманчиво, конечно, представить себе неизреченное, сверхсущее Единое, перебирающее в самосозерцающем Уме деселбиевские доводы, в то время как Мировая Душа терзается от того, сколь несчастен будет автор этой нерожденной еще книги, когда появится на свет. И все-таки оставим в стороне идеалистические концепции вечного чтения трудов нашего философа и обратимся к доводам здравого смысла, того идола, которому неустанно молился де Селби. Здравый смысл говорит, что книги философа стали читать по мере их поступления в магазины и библиотеки и что наверняка придет тот момент, когда о них просто-напросто забудут. Вот этот миг – между тьмой нерожденного и тьмой посмертной – и есть то, что мы называем «современностью»; так, немного велеречиво, но несомненно точно определил бы сложное философское понятие сам де Селби. И был бы прав. Ибо, как говорил Витгенштейн, философ не занимается изобретением новых вещей, его задача – привести старые вещи в самый наилучший порядок. Что мы и пытаемся делать по мере наших слабых сил.

xx

«ГИГИЕНА». Дженни Коннор вспоминает, что мудреное для нее слово «гигиена» («Хозяин гоготал-гоготал, гыгал-гыгал, потом принялся болтать о каких-то там гиенах») де Селби почему-то всегда упоминал в рассуждениях насчет отношений между полами. Если верить служанке, философ нечасто высказывался на такие темы – но уж если принимался говорить об этом, его просто невозможно было остановить. Как известно, при определенных обстоятельствах де Селби был блестящим оратором и превосходным рассказчиком; конечно, прямых свидетельств этому мы не имеем, кроме мемуаров безграмотной Коннор, однако градус ажитации, с которым она передает любопытнейшие реплики хозяина, да и сам тот факт, что, что де Селби считался своим в самом изысканном и красноречивом обществе завсегдатаев «Корабля и Замка», свидетельствует об одном – философ был выдающимся ритором и прекрасным собеседником. Можно также предположить, что взгляды свои на тему отношений полов он высказывал в присутствии не только Дженни, но и абериствитских джентльменов – за пинтой эля, конечно же. Именно такое предположение заставило молодого селбиведа Морта Рейчел-Пейпера (в миру сотрудника AMIS – American Megatrends Incorporation, Seattle) отправиться на поиски тайных эротических сочинений нашего философа. Рейчел-Пейпер предположил, что де Селби, который многое из написанного им сначала опробовал на собеседниках, здесь действовал в том же самом духе. «Если он говорил о сексе со служанкой и собутыльниками, он должен, просто обязан был записывать потом эти свои мысли!» – восклицает темпераментный американец, пыл которого, впрочем, пытается остудить другой селбивед, его оппонент, француз Жюль Реболф. Реболф справедливо замечает, что нам ровным счетом ничего не известно о каких-либо высказываниях де Селби на эротические темы, ни о его сексуальной ориентации и сексуальном поведении вообще. «Такое впечатление, что он был совершенно бесполым», – замечает французский исследователь, – «да и о том, были ли другие сочинения де Селби опробованы на окружающих, ничего достоверно не известно. Мы не можем делать далеко идущие выводы на основании отсутствия фактов – материалист де Селби нас за это не похвалил бы». Однако ничто не могло остановить Рейчел-Пейпера. Он уволился из AMIS и провел несколько лет в абериствитских архивах; не найдя там ничего, американец отправился в архивы издательств, публиковавших сочинения нашего философа. Опять пусто. Попутно выяснилось довольно любопытное обстоятельство: в этих самых издательствах, в Guttenberg Press, в Per Anum Domini, в академическом BSHT-Press, наконец, даже в Центре Научной Антиурбанистики при Европейской Комиссии нет ни намека на рукописи, с которых производился набор, скажем, «Сельского альбома». Небольшое расследование, которое устроил Рейчел-Пейпер, явило миру удивительную истину – никто никогда рукописей де Селби не видел. Более того, не видел их и Ле Фурньер, рассуждавший о возможном случайном графическом происхождении знаменитых деселбиевских планов домов без крыш и стен. Это позволило американскому энтузиасту не только опровергнуть устоявшееся мнение (и низвергнуть авторитетную среди специалистов фигуру), но и нанести ответный удар своему французскому оппоненту. «Галльский дух, высокомерный и велеречивый, пытается выказать себя защитником позитивизма и твердых фактов. На деле все это – сплошное надувательство, еще одна попытка дерридизировать почтенную область знания», – восклицает Рейчел-Пейпер в статье «В отсутствие реальности». Поставив под вопрос само существование рукописей де Селби, ловкий американец – от обратного – вернул актуальность вопросу о наличии эротических рукописей философа. «Если мы видим, что бумаг де Селби просто нет, а книги его – есть, значит, вполне возможен такой вариант: эротических рукописей его нет, а сочинения вполне могут быть!» В ответ Жюль Реболф лишь меланхолично заметил, что – если следовать той же логике – человек, не выказывающий ровным счетом никакого ума, может быть гениальным математиком: считать не умеет, но вот трактат об уравнении Клейна-Гордона написать вполне способен.

Так или иначе, Рейчел-Пейпер продолжил поиски. Через два года он предложил читающей публике сенсационный результат: окончательный, великий эротический шедевр де Селби найден! Оказывается, философ опубликовал его анонимно во французском издательстве Zeus-Taranis Press. Первое издание книги разыскать не удалось, что неудивительно, учитывая полуподпольный характер всего заведения, специализирующегося на печатании самой жесткой и грубой порнографии. Все, что мы знаем, – пересказ одного эпизода из этого анонимного сочинения в другой эротической книге, вышедшей десятилетия спустя в том же самом издательстве. На странице 126 романа Якуба Радостны "Genial Genitals" (пер. с чешского на английский Сирила Снейка) читаем: «Он набросился на нее со всей лихорадкой добропорядочного бюргера, которого заставили прожить целую неделю в доме без стен и крыши. Проникнув в податливое, теплое, трепещущее внутрь, он с некоторым даже успокоением принялся за привычную механическую деятельность, однако мысли его витали далеко. "Где, черт возьми, я читал про дома без крыши и стен? Какого Зевса я вообще об этом вспомнил?" Мысль свою он не закончил: отчаянные вздохи партнерши переместили его сознание из сферы книгочтения и книгопечатания к более насущным сейчас вопросам совокупления, кое он довел до конца с присущим ему блеском. Финал был исполнен в самых пасторальных, элегических тонах, что заставило его вспомнить сентиментальных пастушек XVIII-го века и сельских помещиц века XIX-го с их вечными альбомами. "Беее", – проблеял он и вцепился в золотое руно дамы». Рейчел-Пейпер торжествовал: «Если вас не убедят эти дома без крыш и стен, этот издательский Зевс, наконец, эти сельские альбомы, то мне остается сказать лишь одно: вон из науки! Вон из Селбиведения!»

Что же до Жюля Реболфа, то он благоразумно молчит и пока не отвечает на страстный выпад оппонента. Поиски утерянных рукописей и тайных сочинений де Селби продолжаются.

Часть 2