Стефания стояла, опершись на парапет.
У нее была короткая стрижка. Правая прядь русых волос длиннее, чем левая. Она закрывала ей часть лба.
- Вы мне хотели что-то сказать, - напомнил я.
- Вы много знаете, - сказала Стефания. - Очень много. Вы, наверное, ничего не успели сделать?
- Я? - спросил я. - Где?
- Дома.
- Ах, дома, - сказал я. - Вы что имеете в виду?
- Что вы вообще делали?
- А вы?
Стефания обхватила себя руками за плечи.
- Я жила, - сказала она. - Думала.
- Я тоже, - сказал я. - Думал.
- Прозой или стихами? - спросила она, глядя на мельничное колесо.
Я засмеялся.
- Все-таки вы ведьма, Стефания, - сказал я.
Она резко повернула голову. У нее были зеленые кошачьи глаза. А мне казалось, что они голубые.
- Я не ведьма, - сказала она на родном языке. - Нэйсем чародейнице.
- Да что вы, Стефания? - спросил я.
Она снова смотрела на колесо.
- Стихами, да?
- Стихами тоже, сказал я.
- Ну прочитайте что-нибудь.
- Стихи на чужом языке трудно воспринимать, - сказал я. - Да еще с голоса.
- Не бойтесь, - сказала она. - Я пойму.
- Я жив, пока я жив, - сказал я, - пока я жид. Это понятно?
Она кивнула, глядя на черную воду.
- Что же вам здесь может быть понятно? - спросил я. - Ведь "жид" по-чешски и "жид" по-русски это разные люди.
- То есть? - спросила Стефания.
- Чешский "жид" это русский "еврей", - сказал я, - а русский "жид" это чешский "жидак", это вам понятно?
- Нет, - сказала Стефания.
- Ладно, - сказал я. - В России я всю жизнь был "жидом". Эмигрировал, чтобы не слышать это слово. И попал в страну, где "жид" это официальное название еврея. Ну не смешно ли, а?
- Действительно, смешно, - сказала Стефания.
- Не вижу в этом ничего смешного, - сказал я.
Мы помолчали.
- Слишком большое значение вы этому придаете, - сказала Стефания.
- Чему этому? - спросил я.
- Еврейской теме, - сказала Стефания.
- Ну конечно, - сказал я.
- Прочтите лучше стихи, - сказала Стефания. - Я пойму, честно.
Я посмотрел на нее. Я почувствовал, что уже устал. Еще до всех этих дурацких объяснений. Если бы все это мне снилось, я бы уже завыл. Но мне это не снилось.
Я прочел десятилетней давности строчки. Теперь уж все равно было, кому их читать.
Я жив, пока я жив, пока я жид,
который жизнь по-русски говорит,
когда вокруг забвения дыра
и сам ты весь на волоске пера.
Иначе не могу и не хочу.
Иначе - обращаются к врачу.
Иначе шеей пробуют петлю,
вот этого я очень не люблю.
Люблю лицо, а не винцо, люблю права,
от коих не одна кружилась голова,
еще страну, где жид всегда герой,
еще себя, - за то, что я такой.
Я достал сигареты.
- Давно не читал стихи девицам, - сказал я.
Стефания выпрямилась и закурила от моей зажигалки.
- У вас все в таком духе? - спросила она.
- В каком таком?
- Ну, в таком, - сказала она, - не могу найти слово.
- Попробуйте по-чешски.
- По-чешски тоже не могу, - сказала она.
- Ага, - сказал я, - ну, значит, действительно, все в таком.
- Очень грустно, - сказала она.
- Да бросьте, - сказал я, - грустно, что вы мне лапшу на уши вешаете.
- Лапшу?
- Лапшу, - сказал я. - Развесистую клюкву.
- А, - сказала она, - мозги вам бетонирую, да?
- Ну, хоть чему-то вас, я вижу, научили в Питере.
- Где же эта лапша? - спросила Стефания.
- Вам виднее, - сказал я, - где.
Она смотрела на меня, стряхивая пепел на асфальт. Лицо ее было совсем близко.
- Ежиш-Марья, - сказала она. - Тэн Ярда йе грозни тлахал.
- Ужасный, ужасный трепач, - согласился я.
- Но вы еще забыли про моравский акцент, - сказал я.
- И о господине Кенинге, - сказал я. - Это у него вы снимаете?
- Оо! - она улыбнулась. - Вы - и злитесь?
- Я? - удивился я. - Ничуть.
- Злитесь, - сказала она.
- Ладно, - сказал я, - зачем вам нужна была эта "пражанка от Влтавы"?
- Знаете, - сказала она, помолчав, - очень интересно себе выбирать разные варианты жизни. Когда тот, который у тебя есть, тебе не подходит. Просто никуда не годиться, да? Очень здорово их примерять. А что если так или вот так, или еще как-нибудь. Но все равно в каждом какой-то изъян. В любом.
- Так Тельч вам не подходит?
- Да бросьте, - сказала Стефания.
- О'кей, - сказал я. - Это все, что вы хотели мне сообщить?
Порыв ветра с реки обрушил на нас шелестящий ворох мятых листьев. Пара их упала Стефании на волосы, но она этого не заметила. Ее лицо было совсем близко, так близко, что я весь дрожал изнутри.
- Есть одна вещь, - сказала Стефания, - которую мне очень важно знать.
Ледниковые периоды могли сменять друг друга, не менялись только мои отношения с женщинами. Все они мне что-то сообщали, в самом начале или в самом конце. Что-то самое важное, с их точки зрения. Вовсе я не был против того, чтобы поместиться на этой их точке вдвоем, но для двоих там никогда не хватало места. В лучшем случае точка эта мгновенно превращалась в наконечник турецкого кола, в худшем, - в вялое многоточие, которое тянулось бесконечно долго, пока логически не переходило в полный абзац.
- У вас что, действительно, нет необходимости в вере? -спросила Стефания.
- Ну, это очень легкий вопрос, - сказал я. - Я-то думал.
Стефания не сводила глаз с колеса. У меня бы уж голова закружилась.
Я докурил и собрался было отправить окурок в Чертовку, водяному на разживу, но потом передумал, растер тлеющий табак о каблук ботинка и оставшийся желтый цилиндрик положил в карман куртки.
- Вам не холодно? - спросил я.
- Холодно, - сказала Стефания. - Но вы мне не ответили.
- Послушайте, - сказал я. - Стефания.
Все-таки какое-то неестественное у нее было имя. Какое-то насквозь придуманное и очень длинное. Я не знал как его сократить. Стефа. Стеша. Но ни в Стефу, ни в Стешу она не вписывалась. Не шло это ей. Пожалуй, действительно, только Стефания к ней и подходило. Стефания из Чешской Канады. Тельчская Девственница. Или Блудница.
- Э-э, - сказал я, - давайте, Стефания, уточним. Вы о какой, собственно, вере спрашиваете, о той самой?
- О той самой, - усмехнулась она. - А еще и другие есть?
- Вагон и маленькая тележка, - сказал я. - Это выражение вам понятно? Может быть, лучше нам на чешский перейти?
- Понятно, - сказала она. - Вы тоже хорошо умеете лапшу на уши вешать.
Мы засмеялись одновременно. Мы смеялись и смотрели друг на друга. Она прятала ладони в рукава свитера. Свитер был ей явно велик.
- Подарок Бенедикта? - спросил я, прикасаясь к ее плечу.
- Нет, - сказала она, улыбаясь, - это отцовский. А юбка теткина. И хватит вам, ладно?
- Ладно, - сказал я. - Пойдемте лучше кофе выпьем, а то это колесо нас здесь перемелет.
Стефания кивнула.
Я смотрел на нее сзади, когда мы уходили с моста, потом догнал.
- Это Грзанский дворец, - сказала Стефания. - Построен в году пятнадцать восемьдесят шесть.
- В тысяча пятьсот восемьдесят шестом, - сказал я. - А за пятнадцать восемьдесят шесть сейчас и пачки сигарет не купишь.
- А, сакра, - сказала Стефания.
Чертыхание, слетевшее с ее губ, шло ей так же как все ее ночные рубашки. Вообще я бы не удивился, если б в году пятнадцать восемьдесят шесть встретил ее у этого дворца в компании каких-нибудь забулдыг-вагантов. А что, университет здесь уже процветал. А я бы тогда гулял по Кампе каменным гостем из "пустыни Тартари" и предложила бы мне Стефания провести с ней ночь за пару грошей или крейцеров или чем здесь у них в то время платили за любовь. А я бы отказался. Как строгий в нравах московит, избегающий соблазна латинян. И латинянок. В то время. В то время, наверняка.
Я поднял голову, но увидел лишь серую, с облупившейся штукатуркой, стену без окон. Визу там была потемневшая доска с плохо различимой надписью. "В этом доме 30 декабря 1859 года родился Йозеф Б. Фёрстер. Своей музыкой возносил он нас к высшей красоте".
- Слышали о таком? - спросила Стефания.
- Никогда в жизни, - сказал я.
- Да? - сказала Стефания. - А вот что у вас было в году одна тысяча пятьсот восемьдесят шесть?
А что у нас было в том году? Да то же, что и всегда. Не так уж много лет прошло с тех пор, чтоб что-нибудь изменилось на просторах Евразии. Всего-то четыреста с хвостиком.
- Хотя нет, - сказал я, - кое-что все-таки изменилось. Одно великое событие все же произошло. С историей Евразии связанное. Но здесь, а не там.
- Это какое? - спросила Стефания.
- Кафедру русистики пришлось основать, - сказал я. - Наверное, для того, чтоб мы там встретились.
- Хм, - сказала Стефания. - Встретились мы с вами у "Кита", где вы глодали текилу.
- Стефания, - сказал я, - глотали, глотали.
- До прчиц, - сказала Стефания.
Велкопршеворская площадь была как раз из той поры, из времени вагантов и латинянок без комплексов, отдающихся за грош. Тесный каменный двор. Мостовая выложена булыжником, в трещинах между камнями пожухлая трава. По обе стороны облетающие деревья под унылым небом. И два гордых флага, вздыбившиеся друг против друга за оградами из поредевших ветвей. Слева революционный, трехцветный, справа красный, еще более революционный, но с белым крестом, похожим на большого рака с четырьмя клешнями.
Я свернул направо. Рядом с деревянными воротами висела большая медная доска. Новая, светлая. "Посольство суверенного ордена мальтийских рыцарей".
Стефания подошла и встала рядом.
- Я, конечно, слышал все эти разговоры о том, что Бог существует, сказал я. - Я и сам вовсе не против того, чтобы в Него поверить. Но как-то, понимаете, все времени нет. Нет времени всерьез об этом поразмышлять. Ну а раз об этом надо размышлять, да еще время находить для таких размышлений, значит, видно, нет и необходимости.