Из-за открытой двери конторы раздался Женькин голос. Сперва я подскочила, думая, что он обращается ко мне, но поняла, что он говорит по телефону.
— Хорошо, что я застал тебя, Феликс. Да, это я, из Тель-Авива. Ну удружил ты мне, ну удружил! Какую суку ты мне подсунул по дружбе, сволота! Иврит у нее, видите ли, великолепный! Она тут показала нам свой иврит. Не понимаешь? Ничего, скоро поймешь! Теперь тебе вовек за ее фокусы не расплатиться. Так что готовься, Феликс, молись перед сном!
Он со звоном шмякнул трубку, а я стояла онемев, словно кипятком ошпаренная — вот она, оказывается, великая любовь!
Когда я вечером рассказала всю эту историю дома, мама даже забыла, что мне тоже угрожала опасность. Она вскочила и стала натягивать пальто:
— Надо немедленно найти Дину и предупредить.
— Где вы будете ее искать, Шарман, она давно небось, целуется со своим Феликсом! — трезво возразил Никита и затосковал, переключившись, как всегда, на себя: — Может, лучше вы поищете себе работу, как обещали? А то непонятно, как без Нонниной зарплаты мы теперь расплатимся за печь?».
Дунский выдохнул воздух и замолчал. Габи вгляделась в его лицо и поняла, что он дочитал до конца:
«Как, это все? А что стало с Диной? И с Феликсом?»
«Откуда я знаю? Это уже другой рассказ».
«Но мне-то ты можешь сказать!».
«Ты что, не знаешь разницы между литературой и жизнью?».
«Раз ты их придумал, ты должен знать, что с ними стало потом», — решительно сообщила Габи.
«Значит, тебе понравилось!» — счастливым голосом объявил Дунский.
«С чего ты взял?».
«Раз тебя волнует судьба героев...» — начал было он, но Габи вскочила и бурно принялась его щекотать, выкрикивая «Неужели ты гений, Дунский? Неужели гений? Сознайся, это не ты написал такой гениальный рассказ?»
Дунский повалился на пол, стараясь увильнуть от быстрых рук Габи, — щекотки он боялся больше, чем непризнания своих талантов. Исходя мелким щекотным смехом, он просипел:
«Сознаюсь, это не я, не я! Это моя подруга-уборщица из массажного кабинета!».
Габи села на него верхом и произнесла приговор:
«Врешь ты все про подругу-уборщицу! Сознавайся, ты сам это все сочинил?»
И приблизила к его лицу указательный палец, словно намеревалась продолжить щекотную игру. Глядя на надвигающийся палец, он немедленно отрекся от своих слов:
«Сознаюсь во всем!»
«В чем?»
«Во всем, что ты хочешь! Только не прикасайся!»
Габи сжалилась, опустила палец и затосковала без всякого перехода: «Рассказ, конечно, гениальный, но славы он тебе не принесет, Ни славы, ни денег. Зачем надо было писать про массажный кабинет? Написал бы что-нибудь трогательное, душещипательное...»
«Ну что, к примеру?».
«Что-то вроде сказки о Золушке. Я недавно видела по телевизору передачу про одну девушку, которая считалась самой некрасивой в своем классе. Она была очень бедная и такая длинная, что ее прозвали «вешалка». Она носила убогие платья, которые сама перешивала из старья, и никто никогда за ней не ухаживал. И вдруг она попалась на глаза фотографу из журнала мод, и ее сделали моделью. На одном показе в нее влюбился английский граф, женился на ней, и теперь она одна из самых богатых женщин Англии. Ей принадлежат четыре загородных дворца и роскошная квартира в центре Лондона. Представляешь, еще три года назад она, чтобы не умереть с голоду, торговала овощами на рынке, а теперь, застенчиво улыбаясь, признается, что очень любит дорогие бриллианты. И покупает их в свое удовольствие. Написал бы ты о ней, и я тоже могла бы покупать бриллианты в свое удовольствие! А ты потратил свой талант на блядей!».
Дунский начал было возражать, но на улице внезапно поднялся ужасный шум — завыли пожарные сирены, заголосили полицейские визжалки, и, обгоняя друг друга, мимо дома помчались машины скорой помощи.
«Ого, сколько их! Три, четыре, шесть, восемь — начала было считать Габи, но быстро сбилась. — По-моему, не меньше десяти. Уж не твой ли массажный кабинет горит?».
«Вряд ли, — вдруг сник Дунский. — По-твоему, не успел я дописать, как он загорелся? Неужто ты веришь в силу слова?».
«Давай сходим, посмотрим! — позабыв про усталость, предложила Габи, но Дунский отказался. Он вдруг вспомнил, что у него с утра маковой росинки во рту не было:
«Ты, кажется, предлагала мне гречневую кашу?».
Они сели за стол и, дружно прикончив всю кастрюлю каши, без сил рухнули в кровать и заснули, невзирая на вой сирен и тянущийся из окна запах гари.
Наутро Габи проснулась поздно — занятий у нее в тот день не было, и незачем было лихорадочно вскакивать с постели, наспех натягивать одежки на влажное тело и, держа в одной руке чашку кофе, другой безжалостно раздирать щеткой намертво спутавшиеся за ночь волосы. Она протянула руку к подушке мужа и с удивлением обнаружила, что подушка пуста.
«Дунский! — крикнула она, — ты в уборной?»
Но Дунский не отозвался, Тогда Габи преодолела приступ утренней лени и босяком прошлепала в уборную — там тоже было пусто. Дунский исчез, не оставив даже записочки. А ведь он обычно спал по утрам гораздо дольше, чем Габи — особенно с тех пор, как стал профессиональным безработным. Что бы это могло значить?
Надеясь, что эта загадка как-нибудь разъяснится, Габи стала было шарить в буфете в поисках кофе, но вспомнила, что вечером в доме не было ни крошки съестного. Уж не отправился ли Дунский за покупками, хоть уверял ее, что истратил всю свою подкожную заначку на массажный кабинет? В ожидании она пристроилась у окна. Хотя только верхняя часть его возвышалась над уровнем тротуара, ноги прохожих видны были во всей красе, и она сразу узнала походку Дунского, еще до того, как опознала его джинсы и сандалии.
Ноги в джинсах не просто шли, они парили над грязными плитами, устилавшими тротуар у них под дверью, почти не касаясь этих плит сандалиями. Еще не видя лица мужа, она уже знала, что он чем-то сильно взволнован. Он вихрем влетел в квартиру, с грохотом скатился по каменной лесенке, ведущей от двери вниз, и поднял над головой газетный лист:
«Вот! — выдохнул он и швырнул газету Габи. — Читай!»
Габи развернула газету, и не увидела на первой странице ничего интересного — обычный набор: левые клевали правых, правые — левых.
«Что стряслось, — русская армия вошла в Тель-Авив?».
Дунский нетерпеливо выдернул у нее газету — «Главного не видишь!» — и поспешно зашелестел страницами. Ненужные он швырял на пол с таким остервенением, будто это были его личные враги, а нужная все не находилась.
«Да где ж она? Где она? Только что тут была!».
«Может, ты обронил ее по дороге?» — робко предположила Габи, заранее предвидя гневный взрыв. И не ошиблась — глаза Дунского округлились и рот искривился, готовый произнести нечто крайнее и оскорбительное, но тут, к счастью, пропавшая страница отыскалась в самом конце газеты, рядом с объявлениями о пропавших собаках.
«Вот, читай! Сама убедишься!»
Габи потянулась прочесть, но он не решился доверить ей такое ответственное дело. И начал читать сам:
«Пожар в борделе, расположенном на тель-авивской улице Бен-Игали, не повлек за собой сильных разрушений.
Все работницы дома под красным фонарем остались живы, впрочем, как и их клиенты, которым в эту ночь явно не повезло. Пять пожарных нарядов, прибывших на место происшествия в течение короткого времени, локализовали очаги возгорания и спасли от огня перепуганных «девушек».
Тель-авивская полиция начала расследование, инцидента. По версии стражей порядка — вполне возможен вариант преднамеренного поджога заведения, с целью заставить «мадам» платить по счетам».
«Ты, что ли, сам это написал?» — усомнилась Габи.
«Ты забыла, что ни одна газета меня не печатает?».
«Так откуда они взяли твою идею?».
«Из жизни, дорогая, из жизни! — Дунский скомкал газету, швырнул ее на пол и начал в восторге пинать ее и подбрасывать в воздух, как футбольный мяч. — Только убогие души считают, что литература должна отражать жизнь! Только убогие! Мы с Набоковым с этим не согласны. Нет, мы с этим категорически не согласны! Мы держимся противоположного мнения: жизнь, этот великий плагиатор, создает лишь бледные копии литературного оригинала!».
Габи, изловчившись, выхватила газетный комок, и, аккуратно его разгладив, перечитала заметку о пожаре в публичном доме.
«Выходит, ты действительно Черный Маг, Дунский. Только, пожалуйста, умоляю, не пиши в другой раз о том, что в Тель-Авиве произошло страшное землетрясение!».
Глава третья
ЛЮБИТЕ ЖИВОТНЫХ
Ждали поэта Перезвонова, заезжую знаменитость высокого полета. Поэт запаздывал и застолье откладывалось. Тоскливо поглядывая на нарядно накрытый стол, проголодавшиеся гости небольшими стайками клубились вокруг лакированного подноса с крекерами и сырами, окаймленного колоннадой разноцветных бутылок.
В конце концов женщины устали от затянувшегося стояния с бокалами в руках и дружно выпорхнули на балкон — щебетать и сплетничать. А мужчины заговорили о политике. А о чем бы еще? Не об искусстве же им было говорить в этой комнате, так густо увешанной картинами, что не было видно стен. Картины были выстроены строго по линейке, — все, как на подбор, яркие, в крупных размашистых мазках, купленные по случаю — Габи сразу определила опытным глазом — у бродячих художников, робко звонивших по вечерам у двери.
Стандартный дверной звонок Ритуля давно заменила мелодичным двузубчатым колокольчиком — пусть в живописи она разбиралась слабо, зато искусством быта владела, как ... как чем, черт побери? Габи порылась в закромах памяти, но там нашлись только пыльные глупости, вроде «птицы для полета», и ничего приятного на вкус. Смирившись, Габи взяла крекер и ткнула вилкой в растекшуюся по тарелке маслянистую мякоть камамбера. Ничего не зачерпнув, вилка бесплодно проскрежетала по пустой, прочерченной голубым фарфоровой поверхности, на что Ритуля отреагировала мимолетным поворотом шеи — без взгляда, словно клюнула. И опять повернулась к Дунскому.