— …Все делается очень просто, малыш. Жизнь коротка, и ты можешь простесняться еще десять-двадцать лет. А потом… Потом однажды поймешь, что уже не боишься и не стесняешься, да только время твое уйдет.
— В каком смысле?
— В смысле упущенных возможностей, Жень. Потому что сегодня ты можешь все. Ну или почти все. Завтра — многое, послезавтра кое-что, а послепослезавтра…
— Ничего.
— Не совсем так. Ничего — это полная беспомощность, а мы, поверь, всегда можем что-то изменить, пока живы, пока дышим и двигаемся.
— И что же делать?
— А ты уже ответил на этот вопрос. Надо именно что-нибудь делать. Главное, без резких телодвижений, без грубости. Все остальное — пожалуйста. Подойди к ней, загляни в глаза, заговори. Не можешь заговорить, просто возьми за руку Нежно и осторожно.
— А она не даст мне по морде?
— Вот и проверишь. Или ты раньше по морде не получал?
— Так это от парней.
— Девушки бьют ничуть не больнее. Обиднее — да, но и тут мы всего лишь проверяем себя на прочность. Во всяком случае, ты попытаешься. И вот тогда… Тогда, малыш, может статься, все твои похороненные способности удвоятся и утроятся.
— Вы думаете, я сумею взлететь?
— Я почти не сомневаюсь в этом. Пойми, Жень, у каждого в этом мире своя заветная программа, своя миссия. И выбор весьма прост: сидеть и ждать, когда механизм заржавеет и осыплется трухой, либо сделать шаг, а за ним второй и третий. И я знаю, что вы сделаете эти шаги: и ты, и все твои друзья в Ковчеге…
Сказать было легко, услышать и героически согласиться — еще легче. А вот предпринять искомые шаги и решиться на что-нибудь у меня никак не выходило. И не очень успокаивало, что совет мне был дан в нашей тесной будочке по телефону доверия. И когда! Давным-давно, еще до теплиц и нашего похода на озеро. Я, может, потому и обходил с тех пор телефон, — знал, что придется юлить и оправдываться. Голос, который я слышал из старой эбонитовой рубки, ни разу не обвинял и не упрекал меня, но и я ведь уже вырос из слюнявых подгузников. Достаточно было интонаций, довольно было легкой усталости в голосе. В самом деле, со мной говорили, как со взрослым, мне давали дельный совет, а я ничего по сию пору не сделал. Да чего там! — даже не попытался сделать.
Я задержал дыхание и взял Викторию за руку. Она оказалась совсем даже не холодной. И глаза ее не изменили выражения. Сидя на полу, я держал ее за руку и молчал. Как сундук какой-нибудь, как табурет безъязыкий. Только и Вика молчала. Смотрела немного загадочно и улыбалась. Я выдохнул из груди воздух. Хотел тихо, но получилось с каким-то безобразным шипением.
И снова она не улыбнулась шире, не проронила ни единого звука. Ну прямо еще одна Мона Лиза… До меня вдруг дошло, почему она ничего не говорила. То есть это я не знал, что говорят и как говорят в таких ситуациях, а она знала. Не могла не знать. Да только боялась спугнуть. Меня, дурака, спугнуть! Потому что видела мое щенячье состояние, слышала заходящееся воробьиной дробью сердце.
Иная мысль может приводить в чувство, и я тоже пришел в себя. Точно разморозил свои умственные способности.
— Вик…
— Аюшки? — не-то пропела, не-то проворковала она. Еще десять секунд назад я принял бы это за насмешку, но рубикон был уже перейден. Тот голос из телефонной трубки не соврал. Неверных шагов нет, неверно лишь, когда их вовсе не делаешь. И Вика надо мной вовсе не смеялась. Ведь не вырвала руку до сих пор и по морде не дала. А она могла. Сам я не видел, но парни рассказывали, что получали от нее кренделей по полной. Даже гордились, олухи такие, кто больше и сильнее получил.
— Вик… — снова шепнул я и тоже улыбнулся. Наверное, уже не самой глупой улыбкой. И все-таки руки были смелее языка, — я взял и погладил ее по ладони — той самой, что еще совсем недавно прижигала и лечила мои ссадины. И, ёшкин кот! — я снова не получил по морде!..
Шкафоид из УВЗ знал, чем пугать. Взялись за нас основательно. Летающие «дыни» исчезли, но вместо них по всем палатам теперь сновали существа куда более миниатюрные — этакие мушки чуть крупнее дрозофил, но меньше комаров. Мелочь, конечно, однако, по мнению Тошибы, эти крохи представляли куда большую опасность. Во-первых, потому что могли сновать повсюду совершенно незаметно, а во-вторых, несмотря на свои размеры, эти крохи собирали о нас всю необходимую информацию не хуже электронных дынь. Одна, скажем, мушка, пасла Скелетона, другая — Гольяна, и то же самое у всех воспитанников Ковчега. Еще, наверное, страховали друг дружку, — стучали персонально и перекрестно. Ну а информация стекалась на пульт к директору, откуда уже упорядоченным потоком уходила в центр УВЗ. Стоит ли говорить о том, что на мошек мы негласно объявили охоту. Летали они, по счастью, не слишком быстро. Давить их не получалось, а вот ловить и прятать в глухие коробки — очень даже вполне. Отлично справлялись с ними обычные водные пульверизаторы. Стоило прыснуть на такую мушку порцией воды, как вся ее немудрящая механика временно выходила из строя. Подбирай да приклеивай к скотчу.
Хобота из Ковчега не выгнали, но перемену в нем не заметил бы только слепой. По коридорам он бродил какой-то понурый, и глаза у него точно выцвели. А на первом же уроке вместо прежней истории Рэм Павлович взялся готовить из нас команду. Как определили Скелетон с Тимуром — команду для заведомого проигрыша. Мы не знали в точности, кого к нам привезут и в чем именно нам предстоит с ними соревноваться, но дело сразу запахло керосином. Собственно, и времени для подготовки нам не дали. Это мы только думали, что все еще впереди и к грядущему соревнованию мы сто раз успеем подготовиться. На деле получилось смешнее. Команду и впрямь собрали, но сразу после этого Хобот грустно объявил, что сводная команда наших соперников уже готовится в концертном зале, и не мешало бы нам тоже привести себя в надлежащий вид — умыться, причесаться, одеться понаряднее.
Я прямо расстроился. Ну никогда еще Хобот не говорил нам подобной ерунды. Мятыш, сгонявший в противоположное крыло Ковчега, доложил, что все правда, что на сцене сидят какие-то молодые индюки и индюшки — видимо, дожидаются нас. Еще и директор весь расфуфыренный ходит туда-сюда, плюс один из тех управленцев — на этот раз тот, что поскромнее да посутулее. Видать, плечистого преподаватели побоялись к нам выпустить, хотя нам-то какая разница. Тем более что мужчина красовался все в тех же боевых очках, а значит, плечи тут роли не играли. Шансы изначально были неравны.
Много времени на приведение себя в симпатичное состояние мы тратить, понятно, не стали. Пригладил волосенки Мятыш, натянул поверх фуфайки рубаху Кайман, ну и Дуст со вздохом смыл растворителем очередное трафаретное тату со щеки. Все остальные и менять ничего не стали — руки из карманов вынули, и ладно.
Так, арестантской колонной, и прошли в зал, где уже сидели прочие воспитанники Ковчега. Наши гости, румяные да яркие, расположились на сцене. Там же расхаживал и службист из Управления. Стоило нам появиться, как свет в зале поугас и заиграла бравурная музыка. Нас рассадили напротив команды гостей, а с места вскочил один из принаряженных парнишек. Включив на лице улыбку, он тут же повел речь о славном и долгом пути к прогрессу, о терниях и непростых ступенях, что шаг за шагом преодолевало человечество, о том, что мы просто обязаны любить друг друга, протягивать руку помощи и проявлять знаки внимания и сострадания. Это место про «знаки внимания-сострадания» мне особенно понравилось. Я даже испугался, что Скелетон или Тимур что-нибудь сотворят с парнем. Но, покосившись в их сторону, успокоился. Они тоже слушали монолог красавца — даже почти не щурились. В общем, трогательная такая речь получилась. Единственное, что я не совсем понял, это кто и кому тут собирался оказывать помощь и проявлять знаки внимания. По всему выходило, что это они заявились сюда из светлого будущего, а мы, бедные, до их долгожданного приезда вроде как прозябали в тоске и печали. Короче, луч солнца под темными сводами подземелья, голос кукушки среди лесного безмолвья. Что-то типа этого…
— Клоуны! — шепнул мне Хома, и я согласно кивнул.
С места поднялся управленец. Я ждал, что он, как и его плечистый коллега, обрушится на нас и нашего Хобота, но этот тип оказался куда хитрее и дипломатичнее. Да и голосок у него был бархатным, немного вкрадчивым.
— Ребята, не буду ходить вокруг да около. Знаю, что вы давно уже считаете себя взрослыми и много чего передумали о том, что видите и слышите. Разумеется, вы понимаете и то, что вы особенные. Хочу подчеркнуть: не хорошие и не плохие, а именно особенные. В этом как раз и кроется камень преткновения, поскольку, вступая в новую эру, люди принимают и новый мир — мир непростой, со своими опасностями, своими сложностями. И именно в вашей ситуации проще простого потеряться и запутаться, поскольку свою особенность вы можете истолковывать не всегда правильно. Если человек не желает своего выздоровления, лечение затягивается. И напротив, если уже сегодня вы скажете «да» и согласитесь принять помощь, вступление в новый мир и новое сообщество, безусловно, пройдет легче…
— Это он про айпирование… — шепнула Викасик.
— А вот фиг ему в оба кармана! — тем же шепотом отозвался Дуст. — Понаехали тут! Бараны…
Я засек мимическую гримасу высокого паренька. Он сидел шагах в десяти от наших стульев, но глядел прямо на нас. Я сразу понял, что он расслышал слова Дуста. А может, прочитал по губам. Конечно, и выводы свои особые сделал. Я мысленно поставил его против Каймана, и подумал, что еще большой вопрос, кто кого сделает.
А в общем, ребятки были как ребятки: четыре парня, три девчонки. Парни со спортивным ежиком на головах, крепкие, подтянутые, знающие себе цену. Враждовать с такими и впрямь не хотелось. Да и девчонки были ничего себе: очень похожие друг на дружку, этакие куколки из магазина, стройные, спортивные. И все бы ничего, но уж больно аккуратненькие. Наша вихрастая Викасик всем им фору могла бы дать. Уж не знаю почему, но лохматые девчонки всегда мне нравились больше. Да и парни, если честно. Тот же Скелетон, отрасти он приличную гриву, стал бы в десять раз симпатичнее. Правда, исчез бы его замечательный иероглиф на черепушке, — ну так не в иероглифах счастье! Все равно значения этого иероглифа никто не знал, сам же Скелетон предпочитал хранить по этому поводу двусмысленное молчание. Хотя… Все это я называл понтами. Рокеры-шмоккеры, готы, эмо — сколько этого кефирного народишку поперебывало на планете! А до них вон скауты в галстучках щеголяли, комсомольцы с гитлерюгендом — и что? И я бы мог тату себе наколоть безбашенное, цепь на шею накрутить, лосины натянуть. А были герои — булавками щеки прокалывали, гайки сорокаграммовые на пупы подвешивали. И все только для того, чтобы грудку потом гнуть и губы пучить. А пойди разбери, что я хотел этим сказать или выразить. Да вот как раз и хотел, чтоб все вокруг глазели да мозги ломали! Комплекс, короче. Неполноценности. Про это, кажется, и говорил сейчас парнишка, что глазел на Дуста. Красиво так говорил. То есть не просто грамотно, а складно, с интонациями. Кто-то в зале даже хохотнул несдержанно. Оно и понятно, мы такого давно уж не слышали.