– Да знаю я всё, но сколько уже можно?! Люди вообще-то развиваются! Сама говорила. Ладно, совру. Врать – так врать. Сказать, что я тебе только что про Форель написала?
– Даже лучше прямо сейчас отправь мне сообщение в Ватсап, вдруг показать придётся. Страховка.
– Эх, врать ты можешь не хуже меня, – похвалила я.
– Обе мы бесстыжие, – сказала Ванга своим заговорщическим тоном, и я подумала: хорошо, что у меня есть такой друг, который меня понимает. – Скажешь, что ты не лезешь в расследование. Просто была на лекции и не придала этой информации большого значения. А сейчас вспомнила, и…
– Ванга, не прокатит, – говорю. – Остынь.
Она немного подумала.
– Да, наверное. Ну тогда так: скажешь, что боялась ему признаться…
– Так это правда! Из-за него всё же…
– Так даже проще: боялась, как есть, знала, что важно. И решилась. Сегодня. Призналась и ему, и мне. Главное, чтобы не понял, что мне всё известно с воскресенья.
– Что тебе раньше? С воскресенья?
– Ну, вроде того…
Я молчу. Потом говорю, наверное, с горечью:
– Не был бы он таким, не пришлось бы…
Ванга отвечает не сразу, будто подбирает слова.
– Твой папа, Сухов, он, наверное, самый… Ведь ни у тебя, ни у меня пока нет своего ребёнка, чтобы судить его.
Мне, правда, совсем кисло – ведь на самом деле я очень люблю своего папу. Признаюсь тихо:
– Он всегда говорил про крылышки. Что мы с ним типа как два крыла у одной птицы. И одному без другого летать не получится. Не бог весть, какая поэзия, но… К тому, что враньё, вроде, по мелочи, а выходит по-крупному.
– Я понимаю, о чём ты.
– Вот, – говорю я. И думаю, что не хочу расстраивать её. И решаю объяснить. – Правда, в первый раз он сказал так, указывая на попугая.
– На… попугая?!
– Ага. Какаду в зоопарке. Классный был.
– Хе…
– Такая вот была птица. Бестолочь висел вниз башкой, а папа…
– Узнаю Сухова, – смеётся. – В этом весь он.
– Если б только так не парился. Ну прям невозможно иногда.
– И это понимаю. Обещаю тебе поговорить с ним.
– Сейчас не надо.
– Не сейчас.
– Ладно, лови сообщение в Ватсап, чтоб нам не проколоться. И ему сейчас что-нибудь напишу, типа разговор срочный. Скажу, что ты уже успела перезвонить, и я тебе рассказала подробности.
– Ксения! Да ты… – она одобрительно усмехнулась.
– Угу. Мата Хари… Ничего смешного! Ну вроде хоть не палевно.
– Ну да, нормально будет.
– Блин, хряпнуть, что ли, – я вздохнула.
– Чего?! – изумилась Ванга.
– Выпить, – поясняю и уже сама не знаю, с вызовом или с отчаянием. – Для храбрости.
– Вот тогда он точно тебя убьёт, – обещает Ванга.
– Мне уже пятнадцать!
– Четырнадцать. Ксения Сухова, тебе пока четырнадцать.
– Ещё скажи, что алкашку с двадцати одного продают, – говорю я. И слышу, как папа открывает дверь своим ключом.
Всё – сейчас начнётся.
Гризли была помощницей Ольги. И её прозвище, и утверждение, что она «лесбуха», принадлежали авторству Форели. Первое ей понравилось, второе было неверным.
– Я рослая, темпераментная и обожаю мотоциклы, – объяснила Гризли известному писателю в присутствии своей работодательницы. – И вон у твоей Ольги тоже татушки на теле.
– С твоими не сравнить.
– Не все, у кого много татушек, любят чужие вагины, – усмехнулась она.
Форель нравился Гризли. Но только как секси-блок. Её постоянный мужчина был куда более субтильным, и Гризли окружала его материнской заботой. Этот выбор спутников жизни (а все её более или менее постоянные мужчины были похожи) странным образом диссонировал с некоторыми другими её любовными интересами. На самом деле, не меньше, чем мотоциклы, Гризли обожала групповой секс. Не часто, скорее даже редко, но ей были нужны такие выходки. И потом она снова становилась верной пай-девочкой. Её постоянный спутник Лёшик, с которым, судя по всему, всё обстояло более чем серьёзно, не догадывался об этом. Или делал вид, что не догадывается. Летом, в июле, они с Лёшиком собирались пожениться. И Гризли уверяла, что её бурные приключения теперь в прошлом.
– Лёшик… Нет, она всё-таки лесбуха, – настаивал Форель. – Латентная.
Гризли в этот момент принесла ему кофе.
– Если б не она, – ухмыльнулась Гризли, указывая на Ольгу, – я бы тебе показала, насколько латентная.
И ткнула его своим сильным бедром.
– Так, я всё вижу, – предупредила Ольга.
– Нет, а чё? Она довольно интересная женщина, – одобрил Форель.
Это было правдой. Крупная весёлая Гризли казалась очень пластичной, она прекрасно двигалась, и в её миловидности был запрятан прямо-таки фугас сексуальности. Её интересность оценил не только Форель. Ольга знала многих состоятельных мужиков, которые западали на Гизли. Особенно забавно в этой связи было наблюдать за реакцией их спутниц, как недоумевают и бесятся их вешалки-модельки.
– Мир меняется, – заметил по этому поводу Форель.
– Угу, – кивнула Ольга. – Мужики теперь хотят более естественных женщин.
– Нет, – возразил он. – Просто люди хотят людей.
Но главное для Ольги, что Гризли оказалась верной, очень надёжной, немой, как могила (она в числе немногих была в курсе Ольгиного романа), и на неё можно было положиться, как на самого себя.
В своих разъездах Ольга со спокойным сердцем оставляла галерею на Гризли. Кирилл Сергеевич странным образом оценил это, иногда передавая с Ольгой для неё небольшие подарки.
В тот вечер Гризли заработалась допоздна, готовила пространство галереи для выставки Форели: этому Ольгиному писаке понадобятся ещё оборудование и мониторы под видеоинсталляции, и специальным образом выставленный свет, – и выходила лишь попить кофе со свежей выпечкой в кафе напротив. В галерее была своя кофе-машина, но на людях – оно веселее. И конечно, Гризли не обратила внимания на припаркованный по соседству автомобиль «Субару» неброского или с точностью неопределяемого в сумерках цвета. Может, потому что её не интересовали авто такого класса или действительно её подлинным интересом были мотоциклы, а может, потому что за добродушной Гризли просто некому было следить – за всю свою жизнь она не сделала никому ничего плохого.
Ольга сегодня должна была вернуться со своим писакой, хотя её муж, Кирилл Сергеевич, вроде бы вернётся только завтра, и могли бы ещё ночь провести в своём гнёздышке в горах. Очень романтично… Наверное, Кирилл Сергеевич – хороший мужик и, конечно, крутой, но… и потом Ольга, она вся такая… И они с писакой такая красивая пара! А там большая разница в возрасте… Скорее всего, Гризли не до конца осознавала суть собственных претензий к Ольгиному мужу, она и видела-то его всего пару раз, и оба раза ни за что не стала бы ему перечить. А с людьми, которым нельзя перечить, слишком всё сложно и… Ладно, не важно.
Закончив дела, Гризли налила себе Ольгиного портвейна «Тауни», – вот, что ещё она действительно обожала, так это настоящий порто, – и с наслаждением, не торопясь, выпила его.
– В них игра, а не болезнь, – пробормотала она, вспоминая Ольгины слова.
Фотокартины писаки (или как их ещё назвать, его работы?) до открытия выставки хранились у неё дома. Галерея – всё же открытое пространство, а Форель был помешан на секретности. Гризли расставила их в гостиной и даже поиграла со светом и с тем, как будет выглядеть предстоящая экспозиция. Хотя, конечно, окончательное решение примут (или уже приняли) Ольга с писакой. Сперва его картины Гризли не понравились. Не потому что мрак и жесткач, в них была какая-то правда, какое-то знание о чём-то очень нехорошем. По делам Ольгиной галереи Гризли как-то была в Женеве (Ольга, вот уж душа-человек, даже оплатила билеты Лёшику, чтоб не скучал), и там на другой стороне озера, в Лозанне, они с Лёшиком посетили музей с работами шизофреников. Очень-очень впечатляло, с картинами Форели было что-то общее. О чём, с присущим ей простодушием, Гризли сообщила начальнице.
Ольга улыбнулась и сказала:
– Всё-таки не совсем. Шизов я бы не стала выставлять.
Гризли поймала себя на том, что непроизвольно задела её, но Ольга, указывая на работы, объяснила:
– А здесь… В них игра, а не болезнь.
Странно, но после этого разговора картины Форели стали ей скорее даже нравиться. Словно ей объяснили, что пугаться нечего: рассматривай всякие детальки с любопытством ребёнка, отыскивай скрытые смыслы, намёки и отсылки к известным произведениям.
Закончив с портвейном, Гризли проверила камеры наблюдения, включила сигнализацию и сдала объект на охрану. «Объект» было Ольгиным словечком. Своим же знакомым Гризли говорила только о галерее. Она заперла дверь, датчики охраны поменяли цвет своих огоньков, и вышла в московский вечер. Апрель в этом году выдался просто чудесным. И конечно, она опять не сразу обратила внимание на припаркованный автомобиль «Субару». И на тот факт, что в нём, скорее всего, всё это время кто-то сидел. Сейчас Гризли свернёт за угол и по нарядному ярко освещённому переулку добредёт до Бульварного кольца. Осталось несколько шагов, да и тут не особо темно, всё-таки самый центр.
Гризли вдруг остановилась. И обернулась. Наконец её настигло воспоминание. Она видела этот автомобиль. Или точно такой же. Но она его уже видела сегодня утром, выходя из дома. И там… вроде бы тоже кто-то сидел. На водительском месте. А потом, когда она пошла попить кофе… Одним из несомненных достоинств Гризли, по крайней мере, для Ольги, были до педантичности развитый глазомер и фотографическая память. Очень помогало в работе. И хотя следить за Гризли было некому, она пробормотала:
– Третий раз за день…
Третий раз за день одна и та же машина. Ну, или такая же. Или это просто совпадение.
Гризли отвернулась и пошла в прежнем направлении. И услышала, как за её спиной завели мотор. Странно, но она вздрогнула. И ускорила шаг.
– Всё-таки у этого Форели шизоидные картины, – пожаловалась она апрельскому вечеру.
Автомобиль за её спиной тронулся с места. Гризли впервые на собственном опыте узнала смысл пословицы про ушки на макушке. Автомобиль двигался за ней, но не приближался. Неизвестно, было ли в этой пословице что-то про холодок на затылке…