Глава девятая
20. Выставка
– Ого, столько модных личностей собралось, – прошептал ей в ухо Сухов. – Люд из телевизора.
– Не тушуйся, – сказала Ванга. – И будь обаятельным.
– Конечно, буду, – заверил он. – Работа такая.
– Ну, хочешь покурить или заходим?
– Хочу курить, но заходим. Смотрю, народ там разминается вовсю халявным бухлом.
– Сухов!
– Что?
– Обаятельным. Успеешь накидаться.
– Мы же под прикрытием, – хихикнул он. – Что может быть надёжней вискарика?
– Кстати, Форель любит пастис. Выпей с ним и похвали.
– Эту анисовую гадость?! Никакая работа не заставит меня так издеваться над собой. Шучу. Ладно, идём. Кстати, смотри, вон – в том зеркале… Мы с тобой очень даже сладкая парочка! Можно я тебя за ягодицу ущипну?
– Точно бородатый…
Они прошли гостеприимно распахнутые двери галереи, и Сухов не преминул похвалить, как организован вход.
– Хорошо, что у вас нет рамы, – заметил он приятной крупноватой девушке. – С металлоискателем. А то я, знаете ли, с пистолетом.
Та удивлённо посмотрела на него, но тут же улыбнулась.
– Пригласительные на имя Рутберга, – сказала ей Ванга. – Двое.
– Да, есть, – та отметила в списке галочку. – Игорь Рутберг… Проходите, очень рады вас видеть.
– Это она – Игорь Рутберг, – Сухов указал на Вангу и сокрушённо вздохнул. – И я уже замучился умолять перестать носить женское платье… Я, кстати, Алексей.
– Ах ты гад ревнивый! – зашипела Ванга.
Крупноватая девушка, казалось, сияет от радости.
– А я знаю, кто вы, – сказала она Сухову и заговорщически подмигнула. – Проходите скорее, а то самое вкусное скоро закончится. Сингл молт, я выбирала лично.
– Какое ценное умение, – изумился Сухов. – Спешу попробовать.
Они прошли вперёд несколько шагов.
– Это помощница Ольги, – объяснила Ванга о крупноватой девушке на входе. – По-моему, её называют Гризли.
– Очень вежливо, – отметил Сухов.
– А что? – не поняла Ванга. – Недостаток, доведённый до абсолюта, становится несомненным достоинством.
– Я о том же, – с энтузиазмом согласился Сухов. – А-а… Этот… Игорь Рутберг, что, прям тот самый?
– Да.
– Ни хрена себе… Думал – да что там, надеялся! – просто однофамилец.
– Нет, тот самый.
– Так, – Сухов взял Вангу за плечи, чуть отстранил и поставил прямо перед собой. – Признайся как на духу, сколько в тебе ещё сюрпризов?
– Перестань, на нас люди смотрят, – засмеялась та. – Кстати, так и не оценил моё платье.
– Конечно, – на Ванге было простое длинное платье в пижамную полоску, которое, видимо, простым не было и очень ей шло. – Оно вызывает у меня эрекцию.
– Господи, Сухов, не настолько же светским…
– Спокойно, мы под прикрытием. Допустимо всё.
Им уже предложили напитки, и Сухов выбрал сингл молт, дабы оценить познания Гризли; Ванга пока решила ограничиться водой.
– Пьянеть стала быстро, – призналась она Сухову. – Старею.
– Тебе идёт.
– Вот уж спасибо.
– Я имею в виду – пьяненькая. Такая милая, прямо… И вся твоя сексуальность обнажается. Терпеть не могу пьяных женщин, а тебе идёт.
– Сухов! Неужели ты ко мне подкатываешь? Мы же друзья.
– Конечно, когда у нас Игори Рутберги… Дай хоть повосхищаться своей напарницей.
– Ну вот и открытие, – сказала Ванга. – Обещано было небольшое шоу.
Свет потух и снова включился, но уже более приглушённый. Оказалось, что экспозиция была задёрнута двумя занавесами: непроницаемый поднялся, полупрозрачный остался на месте, и по внутренней его стороне заскользили цветовые пятна. Звуковое сопровождение тоже сначала оказалось приглушённым, но громкость постепенно нарастала. Сухов быстро отпил глоток виски – эта музыка… не прямо, конечно, но…
– Музычка, – чуть надтреснуто произнёс Сухов.
Звук нарастал, вступительные такты какой-то арии, и вот густой женский голос пропел первые ноты. Цветовые пятна превратились в изломанные разноцветные линии, нервно скользящие по обороту занавеса.
– Фига себе, Генри Пёрселл, – прошептала Ванга.
– Что это, всезнайка? – тихо спросил Сухов.
– Английский композитор семнадцатого века. Remember me, «помни меня», ария… Но… по-моему, немного переделанная.
Сухов отпил ещё глоток.
– И немного похоже на музычку… ту, да? Телефониста, – сказал он спокойно.
Звук нарастал, линии становились всё более острыми и более нервными. И, словно сопротивляясь им, в центре занавеса проступил овал и стал расти – лицо той, кто пела. Лицо было прекрасным, всё украшено драгоценными каменьями, словно невероятным пирсингом; может, так оно и было, а может, камни всего лишь приклеили, но в сочетании с этим чарующим голосом, несомненно женским, казалось, что лицо принадлежит кому-то, лишённому…
– Это мужчина или женщина? – прошептал Сухов.
Ванга молчала. Сухов попытался осознать, что именно вызвало беспокойство. Даже не то, что невозможно было сразу определить, мужчина это или женщина, а… словно лицо принадлежало кому-то, лишённому самой идеи половой принадлежности.
– Глупость, я без всякого шовинизма спрашиваю. Просто человек, да? Который ещё болтается по райскому саду и не надкусил своего яблочка?
Ванга улыбнулась. Лицо было прекрасным, но Сухов поймал себя на том, что это отсутствие гендерного контекста почти пугало, восхищало и одновременно переводило куда-то в зону некомфорта. Наконец Ванга тихо заметила:
– Сейчас андрогин, видимо. А так – женщина, конечно. И поверь, без всех этих штучек очень красивая.
Сухов помолчал. Эти переливающиеся камни, эта ария из старой оперы…
– Немного похоже на предсмертные видения, да? – сказал он.
Ванга опять молчала. Она хотела бы с ним не согласиться; она любила классическую музыку и часто ходила слушать, в основном, одна и ни разу с Игорем Рутбергом. И эта ария из «Дидоны» была у неё в нескольких версиях, даже в современной обработке, но…
– Наверное, – чуть слышно согласилась она с Суховым. – На это и расчёт.
А потом звук стал нарастать. А лицо видоизменяться. Прекрасное только что лицо стало трансформироваться во что-то пугающее, вытягиваться и впадать внутрь самого себя, и Сухову стало ясно, для чего было подчёркнуто это отсутствие пола. Ванга чуть подалась к нему, Сухов и не заметил, как его пальцы сжали стакан, тумблер с виски. То, что сейчас появлялось… было знаком, оно и не могло иметь гендерных различий, как на многих работах нового искусства. Даже если им больше сотни лет. Овал уродливо стянут. Но всё же это был просто человек, смертельно перепуганный человек. И Сухову было хорошо известно это произведение нового искусства, на его пробковой панели висела одна из его многочисленных копий.
Звук нарастает, и вот уже голос певицы сэмплирован в визг, вопль и становится криком. И в этот же миг трансформация овала достигает своей кульминации, превращаясь в картину Эдварда Мунка. Ванга с Суховым переглянулись:
– «Крик», – сказал он.
Звук обрывается мгновенной темнотой. Снова свет, и занавес уже поднят. На переднем плане четыре видеомонитора, обычные большие плазменные панели. На заднем экспозиция всё ещё скрыта огромным листом бумаги. На мониторах фигуры без лиц быстро печатают на старых машинках «Ундервуд», за их спинами на видео такой же лист бумаги. Что-то изнутри начинает разрывать его. Фигуры настораживаются, перестают печатать, поднимают свои головы, овалы без лиц, словно выглядывают в реальное пространство, следят за рвущейся бумагой. Свет размыт, бумага на видео и в реальности сцены рвётся одновременно. Рука, вот вторая, быстро, безжалостно и нервно рвёт лист; кто-то в темноте подхватывает, разрывает лоскуты, но помощников не видно. Только обнажённая мужская фигура остаётся в центре, согнутая, почти скрюченная в позу эмбриона. Нет, фигура не обнажена, хотя виден изгиб каждой мышцы, на ней тонкое трико, как на танцорах. Опять музыка, для Сухова незнакомая, но на миг его охватывает ощущение, что он попал на новорожденную планету. Ощущение лишь усиливает игра вновь появившихся световых пятен. Мужская фигура начинает разгибаться, слепо натыкаясь на какие-то невидимые препятствия. Поднимает лицо, встаёт. Это Форель, его движения достаточно пластичны. Фигуры на мониторах и Форель словно перепуганно вглядываются друг в друга. Потом фигуры возвращаются к прерванному занятию, они печатают всё быстрее, а Форель будто просыпается, оживает, вот он уже поднимается в полный рост. И спокойно говорит:
– Здравствуйте.
Сухов чуть сгибается к Ванге, шепчет:
– Шоумен прямо.
Но свет уже гаснет. На мониторах бежит надпись: «Пришло время поиграть». И хоть это всего лишь невинный слоган с книг о Телефонисте, Сухов с Вангой вновь переглядываются. Букв на мониторах всё больше, они меняют цвет, разваливаются, схватываются снова и вот уже становятся текстом из книг.
Во всём пространстве галереи включается полное освещение. Форели больше нет на прежнем месте. Только его работы – расставленные инсталляции и фотокартины, развешанные на стенах. Экспозиция открыта. Собравшиеся начинают аплодировать.
– Эффектно, – замечает Сухов. И слышит чуть подсевший, словно простуженный голос Ванги:
– Ты тоже это видишь?
Центральная работа, наверное, самая крупная здесь. По крайней мере, по размеру. И дело даже не в том, что им чудовищным образом уже знаком её сюжет:
– Спокойно, Ванга, – говорит Сухов.
Она смотрит на него. Всего лишь одно мгновение в её взгляде плавает что-то беззащитное.
– Похоже, не зря пришли, – говорит она.
Сухов кивает.
– Фигня какая-то, – произносит Ванга. Еле заметно качает головой. Центральная работа выставки называется «Две свечи».
– О, не мой поклонник! – вечеринка была в самом разгаре, когда Форель и Ольга подошли к ним.
– Почему это я немой? – насупился Сухов.
Форель посмотрел на него с весёлым любопытством.
– Сухов, для игры словами у нас здесь есть целый писатель, – сказала Ванга.