преступления?
(Я пока закончил свои дела и вернулся)
Он чуть скосил взгляд на рукопись. Она лежала на столе, невинная, ничуть не похожая на ожившее чудовище; просто листки бумаги, которые складывались во что-то большее. И никогда не притворялись, не пытались выдать себя за что-то другое.
– Ты знаешь ответ? – спросил он у рукописи. И тут же подумал: «Писать. Надо писать. Возможно, ответ отыщется, родится из работы. Так бывало всегда с трудными поворотами сюжета. Рождалось порой такое, о чём и сам не подозревал. Повороты, неожиданные ходы, но и ответы тоже».
Пусть он потом над этим посмеётся, над этим то ли первобытным, то ли детским колдовством, но сейчас он обратится кое к кому, кого всегда считал своим другом, кто стоит над рукописью и в редкие счастливые минуты диктует, но всегда приходит на помощь в трудный момент. Некий скрытый от мира огромный писатель, возможно, Великий Урод, ведающий текстами, с которым в самые счастливые, иногда до слёз, мгновения удаётся побеседовать; древнее божество, что вбирает в себя таких оракулов, жрецов, типа него, маленьких, взыскующих, беспокойных, любопытных человечков, которых он то милосердно одаривает, то, наоборот, бывает непереносимо жесток. Но бесполезно спрашивать напрямую, он не слюнявая муза, чтобы вымаливать на коленях; дистанция, ирония и много-много слов, чтоб он иногда, на мгновение показал себя и тут же скрылся, оставив на столе такую вот рукопись. И спрашивать, обращаться надо к собственным персонажам, они такая же часть…
– Заговора, – хихикнул он. И снова огляделся по сторонам. Взял лист бумаги, ручку, пробормотал:
– Ну что, вздумал поиграть? Урод…
И написал, обращаясь к Телефонисту: «Кто ты? Откуда ты взялся? Из какой тьмы пришёл? Я ведь могу и убить тебя, и мы оба знаем, как. Поэтому ответь, где зловонное логово, в котором ты спишь?» Подумал, написал: «Какая твоя часть была в моём доме?» тут же это зачеркнул и написал: «Кто ещё, кроме меня?»
Подумал, усмехнулся, написал почему-то наискосок: «Решил побыть живым персонажем? Супергероем? Давай! Все эти вопросы войдут в пятую книгу. Подумай над тем, каким из них ты подавишься. Уверяю – рано или поздно так и будет. А потом я соберу вопрос, который заставит тебя выползти, показать свою успешную обаятельную физиономию и ту больную тварь, которая за ней маскируется. Я ещё не знаю, как он прозвучит, этот вопрос, но ни ты, ни я его не спутаем».
Он перестал писать. Это всё не то! Даже в качестве детской молитвы-колдовства. Очень похоже, что он бранится, и очень похоже, что ему страшно. Посмотрел на рукопись. Лежала аккуратным самодовольным прямоугольником, словно усмехаясь над его беспомощностью. Но…
– Есть контакт, да? – спросил он у рукописи.
Это было так. Где-то в неведомой тьме своего собственного логова Великий Урод ему снисходительно улыбнулся.
36. Снова вести из Тёмной зоны
Эй, дай чиркалку, просишь ты. Моя сестра. Я даю, хотя мне страшно. Большая спичка; мы их называем «Охотничьи», проходит по ребристой поверхности коробка, осыпаясь искрами, и воспламенятся. Мы знаем, кто это сделал, но не беспокойся ни о чём. Огонь священен, а всё остальное я изгнал из нашей памяти, и Тьма уже не сможет ничего изменить. Я укрою тебя от неё, спасу, как ты всегда спасала меня. Ты разделила нашу силу пополам и взяла на себя Тьму, но теперь уже всё закончено. И Тьма, наша старая подружка, знает об этом; она стала приходить к тебе всё реже, возможно, ещё и заявится разок, чтобы исчезнуть навсегда. Потому что тот, кого мы ждали, теперь пришёл. Я чувствую его, осталось только протянуть руку.
– Вы не понимаете: это очень важно для него, – говорил Форель. – Простите, я не знаю, как это звучит по науке, но обладание – очень важный аспект его психологической картины. Символика и обладание – можно сказать, системообразующие векторы его психофизики, личности Телефониста.
– Вы сейчас цитируете свои книги? – улыбнулась Ванга.
– Да. Но и он цитирует мои книги. Хотим мы того или нет.
– Хорошо, – кивнул Сухов. – Сейчас мы поговорим об обладании, хотя ваша мысль, тот, опять же ваше словечко, аспект, который вы рассматриваете, кажется мне абсолютно ненормальным.
– А он и есть абсолютно ненормальный, – сказал Форель.
– Это ваше слово… семья… какая-то чудовищная дикость.
– Это просто термин. Для удобства. Семья в кавычках. Да, я взял его из своей книги, признаю, только потому что не нашёл более подходящей кальки.
– Хорошо. Но прежде – символика. Вы полагаете, что с этой цифрой он не просто дурит и издевается? Что под неё подведён какой-то базис?
– И да, и нет, – сказал Форель. – Конечно, дурит; цифра немыслимая, похоже на глумление… Но ещё раз: символика важна для него, необходима. Можно сказать, что он в этой системе координат, как в клетке, и по-другому действовать не способен. Конечно, способен, когда он – тот, другой, холодный, очень логичный, прекрасный актёр и манипулятор; думаю, он очень умён. Но Телефонисту эта клетка необходима, это и делает его… особенным. В этом соль его… активности, его игры, и, как говорит Ванга, его кайфа. И таким он нравится себе больше. Нет этого, и нет этой напряжённой остроты и, следовательно, удовлетворения от содеянного. И опять-таки, Ванга права, никакого раздвоения личности! Его болезнь в чём угодно, но не в этом. Он полностью осознаёт свои действия. Как… необходимую составляющую его личности. Он – хищник, такова его природа, и копаться в ней – то же самое, что копаться, уж простите, в природе вампира. Мамы, папы, детские травмы – это всё не про него. Хищник, пожирающий чужую энергию. Хищник, напавший на нас. И его ничего не изменит, все психушки мира, и ничего не остановит, кроме… – усмехнулся, – осинового кола.
– А как же психологические мотивы? – улыбнулся Сухов, но скорее, напору, с каким говорил писатель.
– Они – да. Они для него важны. Только они позволят расшифровать, а если повезёт, предугадать его действия. Но не природа… Там ловить нечего. Коровка ест травку, а тигр её мясо. И когда вы пойдёте охотиться на тигра, вы будете думать, как он себя поведёт, где затаится, в какой момент предпочтёт напасть; его действия, поступки, модель поведения, но не почему он съел бедную коровку. Иначе, Сухов, он съест вас.
– Ещё один бихевиорист, – Ванга указала пальцем на Форель, а потом очень мягко, даже нежно улыбнулась.
«Опять эта улыбка, – подумал Сухов. – То она его подозревает и готова распять, то, вон, почти без ума, прямо-таки расплылась вся… Господи, ты так и не научил меня понимать женщин. А мне сейчас как никогда надо научиться понимать».
Они сидели втроём в том самом кафе, где когда-то после бильярда они с Вангой затеяли драку с толстыми байкерами. Форель был очень напуган после сегодняшних событий, звонил несколько раз, – но Сухову и Ванге самим сегодня хватило по полной, – и с благодарностью откликнулся на предложение о поздней встрече.
– А Простак и Умник опять копают под меня, – удручённо заявил Форель.
– Простак и Умник? – Сухов вскинул брови. – А-а… ясно.
– Так я их прозвал, – пояснил писатель.
– Неудивительно, – усмехнулась Ванга. Уточнила: – Что копают.
Сухов поморщился:
– Ну хорошо, символика… та цифра – сто девяносто тысяч… чего-то там…
– Сто девяносто тысяч четыреста три, – сказала Ванга.
– Ну да, – Сухов кивнул, посмотрел на Форель. – Что она может для него значить? Есть какие-нибудь мысли?
– Не знаю, – тот пожал плечами. – И не для него, для кого-то из нас скорее… Старый номер телефона, банковский счёт, сумма неотданного долга, почтовый индекс, чья-то зарплата… что-то простое. И адресное.
– Ну, у меня не такая зарплата, – с облегчением вздохнул Сухов.
– Я даже посмотрел, сколько стоили наши с Ольгой поездки, – кисло признался Форель. – Не совпадает. Хотя Ольга для него тоже, безусловно, теперь часть «семьи»; видите, я и её поставил под удар.
– Ладно, хорошо, – Сухов снова поморщился. – Давайте теперь к этому вашему… термину. Уточните всё-таки.
– Ну, и тут я не знаю наверняка, – признался Форель. – Могу только сказать, как у меня в книгах. Но это, некоторым образом, сборный, сконструированный образ по тому, что описано в специальной литературе по серийникам.
– А супергерой? Изменённое состояние сознания? Ступени восхождения к… сверхчеловеку – это уже ваше? – поинтересовалась Ванга.
– Нет, это всё тоже встречалось. В разных количествах и пропорциях.
– И неужели с психиатрической точки зрения описывалось как «норма»?
– Это не ко мне, – улыбнулся Форель. – Я не знаю, что такое «норма». Да и с психиатрами нынче непросто.
– Пусть с вопросом, насколько он психопат, всё же доктора разбираются, – предложил им Сухов.
– Ну да, – кивнул Форель. – Совершенно дееспособный психопат. Вне какой-либо гуманистической парадигмы. В том смысле, что полная дегуманизация: для него люди – лишь функции или даже отражения его самого.
– Человек-желудок, человек-вагина, – Ванга бросила на него прямой, чуть насмешливый взгляд.
– Как ни странно, именно так. Поэтому – обладание. В том числе, и в крайней форме тоже. Они все с ним, кого он убил. Как бы… шаги, ступени к супергерою, он возносит их с собой.
– А куда? – вдруг отвлёкся от раздумий Сухов. – Это может быть физически объективизировано? Или только внутри его больного ума? Простите, кто о чём, а лысый о расчёске: искать можно?
– У меня в романе есть такое место… Он называет его…
– Счастье? – улыбнулась Ванга.
– О, запомнили, – Форель ей покивал. – Он, конечно, абсолютно свихнулся, и в своих предсмертных видениях, перед тем, как взлететь, пробив лёд, супергероем, он уверен, что чуть ли не облагодетельствовал всех, кого убил. Испытывает к ним что-то типа чудовищной формы нежности, такая жуткая любовь обладания. Опасный аспект любви, гипертрофированно доведённый до своей противоположности.
– Но это всё же книжный персонаж, – указал Сухов.