Он видел лишь спины идущих впереди и руки, что тянулись к полкам. Поштучно и упаковками они брали, брали и брали… Он словно очнулся, найдя себя далеко от входа. Перед ним была наполненная корзина. О Господи, он и не вспомнил, откуда она взялась и как в ней оказались эти предметы, назначения и стоимости которых он даже не знал!
Усилием воли он погасил начавшуюся было панику и продолжал с отсутствующим видом идти вдоль полок, теперь уже переключив все свое внимание на людей.
Они вели себя иначе, чем тогда, на проспекте. Там они шли единым потоком, глядя вниз или прямо перед собой одинаково невидящим взглядом.
Здесь поток ломался и разделялся, движение было хаотичным и то и дело прерывалось. А глаза…
Равнодушие и отстраненность сменила прицельная, хваткая алчность, ежели перед ними были полки с товаром. В иное время они катили тележки перед собой, разговаривая друг с другом или с телефоном. Молодежь оглушительно смеялась, более зрелые люди были скупы на эмоции, на их лицах застыла отстраненная маска безжизненной скуки. Словно бы отбывали они здесь повинность, не слишком обременительную, но и совершенно не радующую.
Женские наряды заслуживали отдельного описания: откровенность уже не вызвала такого отчаянного сердцебиения, такого взрыва чувств; от обилия открытого тела они притупились, реагировала лишь плоть, внезапно овладевая частью сознания и так же неожиданно отпуская. С удивлением и некоторым даже стыдом он поймал себя на мысли, что от обожания не осталось и следа. Он выбирал, даже перебирал: у этой зад толстоват, у этой бюст невысок, вот эта ничего, только уж больно лицом не задалась…Откуда столь постыдные мысли взялись в нем, он не знал, они словно вынырнули из потаенного кармана души, с самого дна.
Дети, живые и полные энергии, вносили немного жизни в этот вялотекущий поток потребления. Еще не полностью подчиняясь правилам взрослой жизни, они, однако, так же тянулись ручками к полкам. Подносили родителям, капризничали и убеждали взять то или это.
Внезапно ход его наблюдений прервался, он обнаружил пищевой оазис посреди этого вещевого Вавилона.
Хоть он и хорошо вошел в роль заносчивого и всезнающего иностранца, но ей-ей, не удержался и замер с раскрытым ртом, аки самый настоящий пейзанин, впервые попавший на порог барского дома.
Он не считал себя гурманом, хотя и был им. При всем внешнем, достаточно снисходительном отношении к кулинарии, любил вкусно откушать и с практической и с эстетической точки зрения. Ну а страсть к сладостям, вполне простительную слабость, поймет всякий, кто ощутил, как божественно легко тает во рту настоящий эклер или как рассыпчиво ломко тончайшее печенье мадам Мари-Анжу…
Голова шла кругом от обилия съестного и питья. Казалось, здесь было все, без оглядки на сезон или местность. Желтобокие дыни соседствовали с неизвестными фруктами. Дивные спелые помаранчи лежали рядом с крупными яблоками, которым время только в сентябре…
Всего было много и всего было столько, что глаза разбегались, а желудок и знать не хотел про недавнюю трапезу.
Батареи бутылок сделали бы честь царскому погребу, одних сыров он насчитал более пятидесяти сортов!
Все лежало совершенно свободно, без какой-либо нормы, бери, сколько хочешь, сколько унесешь. Чудо, да и только.
Может быть, это гастрономическое царство изобилия настолько покорило его, поскольку он более-менее понимал, что стоит на полках, а может, и оттого, что после нескольких дней в амплуа бездомного стал иначе смотреть на самое простое, требующееся человеку для жизни, – еду и питье. Хоть какое-нибудь, а здесь…
Он метался меж рядов, сдерживая себя, чтобы не хватать с полок то, что привлекало внимание рассудка с желудком пополам, и вглядывался в лица, ловил взгляды и искал глаза.
Тщетно он искал изменения, радости да просто осмысленного восприятия окружающей действительности.
Он не мог взять в толк, отчего это изобилие, такое всеобъемлющее и такое доступное, не вызывает у кого-либо положительных эмоций. Одних сортов вина здесь столько, что и не перепробовать. Собраться с друзьями и устроить не пирушку, а славную застольную беседу, подкрепленную изысканной едой и питьем. Не главное дело, но весьма и весьма необходимое. Разве это не радостная перспектива?
Ладно, положим здесь, в этом огромнейшем дворце изобилия собрались нелюдимые домоседы, чурающиеся компаний, предпочитающие проводить время наедине с семьей и, скажем, книгами. Пусть так.
Но неужто их не радует хотя бы лишь мысль о том, что и завтра, и месяц спустя они будут сыты, и все это никуда не денется? О том, что их дети не умрут с голоду и, более того, их, да и себя, конечно, можно будет побаловать чем-то… Здесь, в этом «Ажане», всего много больше, чем можно съесть, выпить или сносить за всю свою жизнь. Здесь все, что необходимо для поддержания бренной, земной жизни. А коли бренное тело насыщено, можно подумать о душе, есть время и главное – возможность. Это уже должно, обязано наполнять сердце радостью – гарантированное благополучие близких и свое…
«Отчего же вы не рады?!» – хотелось закричать ему во всю силу своей глотки.
Но он сдержался, уж неведомо, чем и как. Опустив голову, не глядя ни на кого, он брел в потоке людей вдоль полок с изобилием, внезапно померкшим. Вдруг накатило равнодушие и облепило мокрой простыней.
Идущие впереди него внезапно остановились. Остановился и он. Остановился и стал невольно прислушиваться к разговорам спереди и сзади. Оказывается, что «…Синдеев, редкая сволочь, у него отдел на дотации, потому он на нас сваливает всю черную работу. И в командировку в Италию летит опять он, а мы кукуем здесь. Ну ничего, когда будем оформлять отчет, он у меня, с-с-сучий потрох, попрыгает, получит по полной…» А «…Лелька, стерва, ухватилась за своего аллигатора и теперь ходит, сияет кольцом новым от Булгари, оно просто сумасшедшее, ага. Тамара говорила, что хоть он и катает ее на яхте и летали они на Сейшелы – туда знаешь, скко-о-о-о-олько путевка стоит, – но не может ничего. Поэтому она связалась с танцором из клуба и просила, чтобы никому об этом ни слова – если ее Евдокимыч узнает, он их просто завалит, ага. Так что ты уж молчок…»
– У вас карточка есть? Мужчина, я к вам обращаюсь! Карточка дисконтная у вас имеется?
Вынырнув из липкого омута чужих разговоров, он и не сразу понял, что вопрос обращен к нему.
Оказывается, место, где он стоял, венчали воротца с прилавком-полочкой, в придачу ко всему самодвижущейся. На них выкладывали все выбранное. Взмокшая оплывшая женщина, сидевшая за прилавком, брала товар в руки, заставляла его пикнуть – честное благородное, он сам слышал звук! – и в итоге выдавала бумажную ленту.
Он, оказывается, незаметно для себя подошел к ней и ничего не выложил на движущийся черный язык, потому как, собственно, ничего покупать не собирался.
– Карточка у вас есть? – повторила женщина, безуспешно стараясь быть вежливой. Он отрицательно покачал головой.
– Простите, но… я не хочу ничего покупать.
Она с недоумением уставилась на него. Сзади зашушукалась очередь.
Он попытался сдать назад, но те, которые стояли за ним, были недвижимы, как скала. В их глазах читалось равнодушие, едва сдобренное ленивым любопытством: ну-ка, ну-ка, как ты выкрутишься. Кто-то откровенно хмурился, а он стоял, вглядываясь в лица, ища если не поддержки, так хотя бы капли понимания.
Ведь может такое случиться, что набрал кто-то всего в затмении, сам того не желая, а после решил не покупать. Ведь может. Да, он задерживает других, которые торопятся. Но такое же может случиться с любым. Не только же на еде и вещах все замкнуто? Ведь правда?!
Однако весь его немой призыв наталкивался на пустое безразличие. Каменное. Непробиваемое.
Тем временем к ним подошли каменнолицый крепыш в черном костюме с табличкой «охрана» и шустрый малый в рубашечке с галстуком. У этого на клаптике бумаги, пришпиленном к нагрудному карману, кроме слов «менеджер-администратор» добавлено было еще Рассохин Е.В.
Собственно, сам он присутствовал здесь только телесно, сознание же было поглощено разговором по телефону. Глядя в пустоту, он с приторной улыбкой убеждал невидимого Виталия Всеволодовича, что «…здесь у них все нормально, так что не стоит волноваться, все под контролем и никаких проблем».
Закончив говорить, он пристально взглянул на женщину, сидевшую рядом с движущейся полкой. Улыбка погасла, глаза сделались льдистыми, колючими.
– Павлова, опять у тебя что-то случилось? Третий раз за неделю. Ты что, работать не хочешь? Или не умеешь? Так желающих на твое место, моложе и расторопнее, хватает. У нас принцип: клиент должен быть доволен всегда. Это твоя работа. Не понимаешь, не хочешь, не умеешь, никто держать не будет, наши покупатели – это наша репутация.
Говорил он так, чтобы слышали все. Словно вбивал гвозди. Каждое слово острым жалом входило в несчастную женщину; она совсем сникла, слушала, опустив голову, и даже не пыталась возразить. В очереди прошелестел одобряющий ропоток.
– Что здесь происходит? – спросил он его.
– Я не хочу ничего покупать, – внятно проговорил он, не мигая, глядя на мужчину.
Тот смерил его цепким взглядом. Кивнул своим мыслям и сдержанно вежливо скомандовал:
– Пройдемте со мной, сейчас мы во всем разберемся. А ты, Павлова… – Указующий перст мужчины был направлен в сторону смертельно испуганной женщины, скорбно и послушно поднявшей глаза. – В следующий раз я тебя оштрафую.
Окинув взглядом место происшествия, ослепительно улыбнувшись очереди, мужчина жестом пригласил его следовать за собою.
– У вас какие-то нарекания к качеству продуктов? – осведомился мужчина, когда они отошли в сторону.
– Нет, – пожав плечами, ответил он.
– Зачем же вы тогда их брали? – Бесстрастный взгляд становится колючим, губы поджаты.
– Не знаю, – честно ответил он, – будто бы какое-то наваждение, честное благородное слово…
– Наваждение, – эхом повторил мужчина, а сам перебирал, разглядывал лежавшие в корзине товары, – а набрал на несколько штук, причем знал, что брал, хех, разборчивое, однако, у вас наваждение… Значит, ничего не будете покупать, – уже не спрашивая, а утверждая молвил тот, и обратился к каменнолицему охраннику: – А ну-ка, Толик, глянь, этот честный, благородный ничего не прихватил по карманам