Он ничего не сказал, лишь молча развернулся и направился к кабинету. Уже у самых дверей он замер и, не поворачиваясь – оттого его голос звучал глухо, будто говорил кто-то чужой, произнес:
– В той поэме старый горец Гасуб, осерчав, выговаривает сыну Тазиту. Завидев купца, тот не напал на него, и отец за это называет его трусом. В другой раз, встретив в горах бежавшего из их дома раба, он не вернул его силой домой, и за это отец называет рабом своего сына. А за то, что тот не смог поднять руку на истекающего кровью врага, отец называет его армянином. Потому что так мог поступить лишь христианин. Для меня синонимом христиан являются армяне, и поэтому я использовал это слово в поэме как символ милосердия, великодушия, благородства. Мне казалось, что это будет ясно всем…
Хлопнула дверь, и она с горечью подумала, что снова осталась одна.
Утро следующего дня было ясным и солнечным, по-настоящему летним, но только Любовь была на работе мрачнее осенней тучи.
Она сознательно загружала себя делами, чтобы не возвращаться к печальным событиям вчерашнего дня, но они сидели занозой где-то на периферии сознания и саднили, словно недолеченный зуб.
– Любовь Николаевна, – раздался в селекторе голос Люси, – Геннадий Соловьев на городском.
– Переключи, – сказала она и взяла трубку.
– Здравствуй, Любаша, – раздался в трубке знакомый баритон.
– Здравствуй, Гена, – ответила она, откинувшись на спинку кресла.
Генка Соловьев, ее однокашник, один из немногих, кто, не изменив профессии, пошел по «физической» стезе. Правда, во-первых, семья там была не из простых, и Генка мог себе это позволить. Ну а во-вторых, он был толковым, головастым и умудрялся оставаться дипломатом, так что, насколько она знала, ему присудили грант на какие-то исследования не то в Германии, не то в Штатах. В общем, двигал понемногу науку вперед.
Она обратилась к нему, немало его удивив, с тем, чтобы он просчитал ее вычисления, естественно, не выдавая самой сути вопроса. Как-никак компьютеры в их в институте были круче ее «персоналки», поэтому расчеты там должны были получиться точнее.
– Просчитал я твоего «крокодила» (так они называли наиболее заковыристые уравнения). Космической точности я тебе не обещаю, но 95 инженерских процентов по старой памяти сделал. Точнее не могу, не обессудь. Так устроит?
– Вполне. Диктуй, что у тебя вышло.
– Что значит «диктуй», мы с тобой чай не в каменном веке. Выслал тебе на е-мейл – йелектрическу чудо-почту. Хватай там хвайл.
– Геннадий, выручил, спасибо, – ответила ему в тон она, открывая почту.
– Да пожалуйста, а вот если мне там возжелается монографию тиснуть или учебничек – посодействуешь?
– О чем речь, академик.
– Твои слова да академикам в уши… ладно, не буду отрывать… Давай, не пропадай…
В ухо ударили короткие гудки отбоя. Она на ощупь положила трубку на место. Все ее внимание было поглощено колонкой цифр, которые пришли в его письме.
Она подставила полученные данные в финальное выражение, просчитала. Проверила методом Лейбница, без цифровых данных, только с измерениями. Все сошлось. Значит…
Она еще раз все просчитала. Потом, переведя конечную цифру в дни и часы, сверила результат с календарем…
– Любонька, какими судьбами! – воскликнул Андрей Петрович, встречая ее на пороге, и вдруг осекся. Улыбка сползла с лица. – Что… что-то случилось?
Сглотнув застрявший в горле горький ком, она только кивнула.
– Так, спокойно, спокойно. Садись сюда и рассказывай, я тебя чаем напою, холодным, правда, зато с малиновым листом, это очень для сердца полезно… Будешь чай?
Она отказалась и, судорожно вздохнув, начала свой рассказ.
Андрей Петрович слушал не перебивая.
– …Вот. Получается, сегодня четвертое, значит пятое – и с пятого на шестое. Аккурат к его дню рождения и выходит…
– Ну, Любонька, это как сказать. Праздник-то да, но он по новому стилю шестое, а по-старому, если мне память не изменяет, то это двадцать четвертое мая…
– А когда вы его встретили там, в «обезьяннике»?
– Какое было число?
Люба кивнула.
– Двадцать четвертое, – проговорил Андрей Петрович, задумчиво отхлебнув из чашки. – Точно, был понедельник, двадцать четвертое мая…
– Что ж, получается, что я не напутала с расчетами, – отстраненно проговорила она, глядя не мигая в одну точку.
– Дела-а-а, – протянул старик, – но почему тогда он на себя не очень похож?
– А где вы его когда-нибудь видели, чтобы знать, похож он или не похож? – вздохнув, спросила она.
– Ну как же, портреты, – ответил Андрей Петрович.
– Художник не фотограф, – покачав головой, сказала она, – он не передает портретного сходства. Он изображает человека, каким видит. А черты Пушкина для живописцев были почти неуловимы, летучи, изменчивы и туманны, как облака. И только его арапская родословная неизменно оставляла свой след на полотнах…. – Что делать, Андрей Петрович, что делать? – совсем по-девчоночьи беззащитно спросила она.
– Если принять твою гипотезу как рабочую, то попал он сюда с дуэли, – задумчиво произнес Андрей Петрович. – Потому что, когда его арестовали, при нем был пистолет. И еще он говорил мне о каком-то деле, которое у него было в лесу. А какие дела могли быть там? Вероятнее всего, дуэль. Дальше, когда я спросил, какой сейчас год, он ответил: «1837-й». Значит, то была последняя дуэль, на которой его смертельно ранили. Но поскольку он жив, здоров и даже не ранен, возникает резонный вопрос: кого же ранил 12 дней назад Дантес?
– Еще не ранил, – отрешенно сказала она.
Старик вопросительно посмотрел на нее.
– За двенадцать дней в нашем времени в прошлом пролетел только миг. Его отсутствия в лесу пока еще никто там не заметил. Человеческий глаз не в состоянии различить события короче одной десятой секунды; на этом ведь зиждутся многие фокусы. И я предположила, раз его отсутствия там никто не заметил, – а ведь ни один из свидетелей дуэли даже не обмолвился о том, что Пушкин на какое-то время из виду исчез, то это означает только одно— он отсутствовал там не более одной десятой секунды. Поэтому его короткого исчезновения никто и не заметил. Осталось только сделать расчеты и выяснить, сколько времени пройдет у нас за эту десятую долю секунды. Так я узнала, когда он вернется назад.
– Но как он здесь оказался? – спросил ее Андрей Петрович.
– Есть гипотеза, что путешествовать во времени можно благодаря таинственным тоннелям, так называемым кротовым норам, – сказала она. – После того как Артем Юров вместе с испанцами опубликовал в журнале Nucl. Phys. статью о создании такой норы в лабораторных условиях, путешествие во времени из разряда фантастики перешло в ранг сенсаций.
– Машина времени… – задумчиво сказал Андрей Петрович.
– Андрей Петрович, скажите… – слез не было, но голос дрожал, – а если его… его предупредить о том, что… что противник схитрит и выстрелит за шаг до барьера. Чтобы он… чтобы он опередил Дантеса и выстрелил раньше.
– Это бессмысленно. Что было, то уже было. Историю не изменить. Мы же знаем, что Дантес его ранил, – покачал головою старик.
– Яа-а-асно, – вздохнула она, – значит, нужно готовиться к его возращению. Одеть в одежды, вернуть прежний вид…
– Любонька, ты не переживай, – погладил он ее по руке, – я все сделаю… Только вот боюсь, что денег… сколько-то понадобится… Чтобы одежду его вернуть и оружие.
– Это не проблема, Андрей Петрович, это решаемо, – сказала она. – Вы мне вот что скажите, ему говорить? Или… не надо?
– Девочка хорошая моя. – Он вдруг совершенно неожиданно для себя подошел к ней и обнял, прижал к себе, провел ладонью по волосам. – Предупреди. Все должно быть так, как должно быть…
– Даже если будет наоборот, – всхлипнула она и улыбнулась ему, хоть слезинки – две капельки – прочертили мокрые полоски по щекам.
– И вот еще что, – начал было Андрей Петрович, но его вдруг прервал резкий телефонный звонок.
– Да, понятно, оставайтесь на месте. Еду, – проговорила Люба в трубку совершенно другим уже – собранным, серьезным, начальственным тоном.
– Андрей Петрович, – резко поднялась она, – машину я за вами пришлю. Шофер и охранник будут в полном вашем распоряжении. Деньги вам, сколько скажете, выдаст Филипп Георгиевич. Я очень полагаюсь на вашу помощь. Мне сейчас нужно ехать, сработала сигнализация…
– Где?! – заволновался старик.
– Дома, входная дверь. Охрана уже там, говорят повреждений замка нет, но без меня открывать квартиру не будут. Так что…
– Езжай, Любонька, конечно. И не беспокойся, я все сделаю и сразу же отзвонюсь, как только… Но и ты держи меня в курсе дела, пожалей старика… – виновато добавил он.
– Обязательно, – улыбнулась она, порывисто подошла к нему, поцеловала в колючую щеку и быстро вышла.
Замок действительно был цел. Вообще дверь казалась неповрежденной, такой, какой она была утром, только над входом мигал тревожным красный сигнал, вместо мирного, зеленого.
Пожав плечами, она оглянулась в сторону начальника охраны. Увидев, что тот едва заметно кивнул, она стала открывать дверь. Все замки работали идеально.
Поколебавшись, она решительно потянула дверь на себя. Свет в прихожей, как ему и положено, зажегся автоматически. А у порога ее встретил он, взволнованный и немного сконфуженный. Собранный. Одетый и обутый.
– Это я… Хотел открыть дверь… Всегда получалось, а нынче что-то… Завыла сирена. Я хотел тебе протелефонировать, но не смог вспомнить номера…
– Сережа, все в норме, отбой, – отворив дверь, устало сказала она начальнику охраны и вновь ее затворила. Щелкнул замок.
– Куда вы собрались? – спросила она.
– Я не хочу быть приживальщиком, – ответил он, упрямо сжав губы.
– Вот, значит, как, – сказала она, – и могу я узнать о причине такого заявления? Но давайте на кухне. Выпьем хотя бы чаю. Я сегодня очень устала. Итак, говорите, «приживальщик»? – спросила она, помешивая специальной деревянной ложечкой заварку в керамическом чайнике, – объяснитесь.