Он на ватных ногах подошел к нему, коснулся пальцами шершавой коры и словно бы почуял ток живой силы, что струилась от корней вверх, туда, где на узловатых, будто натруженные руки, ветвях тянулась юная поросль. И дерево словно узнало его и, удивленно раскинув свои ветви, приветливо зашелестело листвой.
А он стоял, прижавшись щекой к морщинистой коре, и плакал, совсем не стыдясь своих слез. А еще он почувствовал, как та струна, что, казалось, оборвалась и сгинула в нем, осталась – она была внутри! Просто истончилась настолько, что на миг ему показалось, будто ее боле нет…
Когда он оглянулся, Тани рядом уже не было. Она исчезла, будто и не существовало ее. Но это почему-то его не огорчило. Она дала ему то, ради чего сюда позвала. Как, впрочем, и он отдал ей то, что ей было нужно.
Вечерело, и стремительно синеющее небо опускалось на верхушки деревьев. День угасал, и ему было пора, он знал – теперь уже наверняка. Иначе не успеть. Поймав такси, он откинулся на спинку сиденья и всю дорогу, пока авто протискивалось через пробки вечернего города, нанизывал на призрачную нить слова и строчки.
Любовь глянула на часы. По здешним меркам время еще детское, но он опаздывал уже на четверть часа… Стоило ей об этом подумать, как сразу же увидела в дверях его.
Все время, пока он шел к ее столику, она наблюдала за ним и пыталась понять, какие в нем произошли перемены, а они были, она это чувствовала всем своим естеством. Он наклонился и ласково коснулся ее губ. О да, перемены были. Теперь уже это была не догадка, а твердая уверенность.
Но в чем?
Какое-то время они молчали, пока степенный сомелье откупоривал бутыль, подносил пробку и темно-багровый напиток струился в бокалы.
– За что пьем? – спросила она, взглянув на него.
– За жизнь. За настоящую, живую жизнь, о которой хочется петь. И за тебя, – ответил он с застывшим взглядом, будто думая о чем-то своем.
Вино было густым и терпким.
– Тогда позволь сказать и мне, – сказала она, беря в руку бокал.
Он почтительно склонил голову.
– Знаешь, мой отец говорил – самый дорогой подарок – это то, что человек сам себе не может позволить. По любой причине. Ты… подарил мне то, чего у меня никогда не было и не могло быть. Если бы не ты… Спасибо тебе. За тебя.
Тонко запел хрусталь.
Он думал о том, что наконец-то понял и осознал, зачем же его сюда занесло. Чтобы укрепить Веру, вновь обрести Надежду и снова познать Любовь…
А она думала о том, что все пройдет, и жизнь продолжится, но какая-то ее часть, крохотная, но очень важная, останется в морозном феврале, за полтораста лет до ее рождения…
И настало время, и руки разомкнулись. За стенами ресторана их ждал Андрей Петрович. Не похожий сам на себя, ухоженный и печальный, он молча вручил ему пакет.
По проспекту он уже шел в своей привычной одежде, пряча пистолет под полу сюртука.
Стоя под громадой памятника, он еще раз взглянул в неразличимое отсюда лицо. Он знал, что оно задумчивое и даже грустное. Шум слева заставил его оглянуться. Над полупустой, по ночному времени, проезжей частью рабочие вешали перетяжку.
Часы показывали пять. Все! Что должно было произойти – уже произошло. Пора… И звездное небо вдруг озарила яркая вспышка… Не успела она отойти, как он вновь оказался на окраине Санкт-Петербурга, в районе Черной речки, где упал, сраженный достигшей его пулей.
– Я ранен, – сказал поэт.
Секунданты бросились к нему, противник тоже.
– Подождите! Я чувствую достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел… – морщась от боли, сказал Пушкин. – Извольте вернуться к барьеру!
Дантес стал на свое место боком, прикрыв грудь правой рукой. На коленях, полулежа, опираясь на левую руку, Пушкин сделал выстрел. Дантес упал.
– Убил я его? – спросил Пушкин д’Аршиака.
– Нет, – ответил тот, – вы его ранили в руку.
– Странно, – прошептал Пушкин. – Я думал, что мне доставит удовольствие его убить, но я чувствую теперь, что нет…
Город спал. И ему снились разные сны. Был среди них и такой…
У темнеющего памятника с нехитрым букетиком в руках читала стихи пожилая женщина. Она приходит сюда дважды в год. Декламирует, танцует и величает себя не иначе как музой великого поэта. На ней белоснежная юбка, кружевные перчатки и тюлевая шаль. Серебристые волосы украшены красивой заколкой, а на шее – жемчужная нить. Ни дать ни взять дама из XIX века!
Чуть поодаль стояли красивая женщина и старик, что держал ее под руку. Они не плакали, нет. Просто молчали, глядя на бронзовый, совершенно неразличимый даже в свете фонарей лик.
И все было как всегда. Совершенно обычно и даже буднично. Уехала автовышка, и над проезжей частью можно было прочесть «209 лет бессмертному поэту!». А на сухом, бледно-желтом от неверного фонарного света тротуаре таяли последние крохи колючего снега. Да еще сиротливо поблескивало сердоликовое кольцо…
29 января 1837 года. Санкт-Петербург
Вяземский вышел из комнаты и как можно аккуратнее затворил за собою дверь. Лицо его было скорее растерянным, чем смущенным печалью. Ведь то, что прерывистым голосом, морщась от боли, поведал ему Пушкин, было поистине невероятным. И если кому это рассказать, не поверит никто…
Эпилог
1 сентября 2008 года. Москва
Осень наступила словно по календарю. В воскресенье еще шумел пыльной уставшей зеленью август, а в понедельник, первого, с утра небо ватное, и дождь печатает желтые листья в асфальт.
Любовь, доставая плащ, подумала, что лето промелькнуло незаметно, словно его и не было вовсе.
Не было…
Все это время она сознательно грузила себя работой, а тактичный Андрей Петрович не напоминал ни о чем.
И ближе к середине августа она поймала себя на мысли: «А может, ничего и не было вовсе?»
Не было…
В ту квартиру она с тех пор не заходила ни разу. А тут, вечером, внезапно для себя решила зайти. И едва успела, переступив порог, щелкнуть выключателем, как сразу ей в лицо зевнул раскрытой дверью кабинет. Все там было так, как всегда…
В углу стоял ее любимый с детства пуфик. Над ним горою нависал громадный книжный шкаф. У окна стоял аккуратный письменный столик, на котором одиноко белела сильно исхудавшая стопка бумаги. Впрочем, белела ли?! Сощурив глаза, всмотрелась внимательнее и с сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, подбежала к столу. Облизав пересохшие вдруг губы, неспешно, словно в замедленной съемке, опустилась в стоящее рядом кресло…
На самом верхнем листе летящим, чуть уходящим вверх, знакомым каждому мало-мальски посвященному в поэзию человеку почерком было начертано: «Таня Ларина, написано мною собственноручно в Москве в 2008 году от Рождества Христова». А ниже текст…
Знай, в каждом городе живет
Посланник ангельский, хранитель.
В сердцах растапливая лед,
Как по щитам, читая в лицах
Людских, что в душах их творится…
Он гениев сопровождал,
Неискушенных ограждал,
Заблудшим помогал найти
Маршруты к светлому пути.
Случилось в некую мне пору
В московский приземлиться город.
И все, что дальше приключится,
Расскажут вам теперь страницы.
Хотя о том не говорят:
С собой уносят и хранят
На небе память о заданьях,
Но повстречал в Москве я Таню…
Ей было двадцать, может, боле,
На первый взгляд – одна из тех,
Кому никак не наиграться,
Не повзрослеть, не налетаться,
Но осуждать летящих – грех…
Ныряя cнова в облака,
Ее крылатая душа,
Сводя с ума друзей и близких,
Могла такое натворить!
Но разве можно не простить
Инопланетное созданье!
В ней – ни угрозы, ни вреда,
А уж тем более тогда.
(Она ж пока еще не знала,
Что значит взрослая игра.)
Она сидела утром ранним
В одной из светлых «Кофеманий»
В саму себя погружена,
Таких инфант не видел я,
Признаться вам, уже давно.
Что поразило – у нее
В глазах отсутствовало дно —
Лишь отстраненность от Москвы,
Витая там, где, горы, море,
С собою на салфетках споря,
Держала ручку как перо,
Зачеркивая, исправляя,
В исканиях своих сияя…
Вот так, по названным приметам
Я встретил юную комету.
Вы, верно, ждете от меня,
Ее подробных описаний…
На удивление, друзья,
Мою хариту звали Таня!
Так появившись ниоткуда,
Ее окликнула подруга,
Рассеяв тотчас все черты
Нездешней, чистой красоты