Обжегшись, поостережешься, к счастью.
И я жила, пожалуй, как весталка,
Священнодействуя на сцене.
Н а д я
Правда!
М а р и я Ф е д о р о в н а
Нет, ныне я воистину люблю,
Со страхом до озноба, с изумленьем,
Боясь поверить в счастье, как девчонка,
Когда вокруг кричат все громко: "Горько!"
Старик и студент останавливаются поодаль, явно посматривая в сторону Марии Федоровны Андреевой.
С т у д е н т. А ведь я написал ей письмо.
С т а р и к. Кому — ей?
С т у д е н т. Вы прекрасно знаете, о ком речь.
С т а р и к. Ну, да. И какую же глупость ты сочинил?
С т у д е н т. Я писал о нас. Как, выходя из театра, мы всегда сосредоточенно молчали. Мы боялись, чтоб кто-нибудь с нами не заговорил. Мы бережно, как святыню, выносили из театра, лелеяли любовно в своей душе то золотистое просветление, которое вливалось от Вас. И вот — незаметно для меня самого — в моей груди постепенно создался Ваш обаятельный образ. Он стоит там, разливая немеркнущий свет.
С т а р и к (крякнув). И правда. Ух, ты!
С т у д е н т. И перед его глазами проходят мои мысли, мои чувства. Он — высший суд. Он говорит мне о чудесной красоте, зовет к ней, обещает ее. Он неудержимо заставляет меня искать лучшей жизни. Он требует от меня, чтобы я сам стал лучше, как можно лучше.
С т а р и к. Так-с!
С т у д е н т. Вы — обещание идеальной жизни; Вы — призыв к прекрасному; Вы — самая чарующая греза…
С т а р и к. Ну, ну, лучше не скажешь.
С т у д е н т (со смущением). В конце я попросил прислать на память карточку. Вот это, наверное, глупо, и теперь я боюсь попасться ей на глаза, вдруг она меня узнает, хорошо зная вас.
С т а р и к. Мария Федоровна и поглядывает на нас с лукавым видом. Боюсь, ты и меня впутал в эту романтическую историю, что мне не к лицу, не по летам.
Где-то на хорах раздается мощный и пленительный бас.
Х о р у ч е н и к о в
О, звуки чудные! Не ангел ли сошел
С небес, чей глас — божественный глагол,
Ликующий, рыдающий и гневный
В борьбе добра и зла вседневной?
Шаляпин? Он! Как Горький, из низов,
С привольных волжских берегов.
У Мамонтова он себя обрел
И воспарил на сцене, как орел
Встречь солнцу без усилья
Могучие расправив крылья, —
Вся мощь стихии, светлый зов,
Как и Серов, из молодых богов,
Сошедших здесь на пире,
И Правда торжествует в мире.
Показывается Серов с женой; отовсюду раздаются слова приветствия со словами: "Как себя чувствуете? Все хорошо?"
С е р о в
Что все толкуют о моем здоровье?
Был болен, что за новость в жизни сей?
О л ь г а Ф е д о р о в н а
Боялись за тебя, за жизнь твою;
Столь дорог многим ты, я и не знала.
С е р о в
Ну, хорошо. Боюсь, сейчас расплачусь.
Но смерти не минуешь. Как же быть?
О л ь г а Ф е д о р о в н а
Ну, я-то нахожу спасенье в Боге.
С е р о в
Спасенье в смерти? Мир несовершенен.
Все безобразное отринуть прочь,
Лишь в красоте спасенье и отрада.
О л ь г а Ф е д о р о в н а
Что, тянет танцевать? Ах, да, нельзя.
С е р о в
Тебе-то можно. Отвлекись, развейся,
Как в юности на наших вечерах.
(Передает руку жены одному из знакомых; Ольга Федоровна уносится в танце.)
(Про себя.)
Прекрасно! Как я рад, что вынес муки
Предсмертные, казалось, в страхе: жизнь
Вот-вот прервется, с погруженьем в сон
Беспамятства, гниения и тлена.
Небытие! Зачем? Что сие значит?
Непониманье и рождает страх.
Не видишь смысла и боишься казни,
А деться некуда — идешь на казнь
Без преступленья, без вины какой-то.
В душе, как в детстве, нарастает страх,
С предчувствием непоправимых бедствий.
Вдруг словно гаснет свет и вновь вспыхивает, всколыхнув многолюдный зал в тревоге и смятеньи. Проносятся шепот и возгласы: "Война?! Японский флот бомбардирует Порт-Артур". Между тем музыка вальса кружит в танце беззаботные пары.
5
Санкт-Петербург. Академия художеств. Одна из аудиторий на втором этаже с окнами на площадь перед Николаевским мостом слева и 5–4 Линии. Серов, Матэ; то и дело входят и уходят преподаватели и ученики.
1-й у ч е н и к (выглядывая в окна). Это солдаты Финляндского полка. Их ружья составлены в козлы; сами они возятся, как дети, чтобы как-то согреться. Через мост никого не пускают.
2-й у ч е н и к. Повозка Красного креста!
1-й у ч е н и к. Везде в домах припрятаны войска. Неужели стрелять будут?
1-й п р е п о д а в а т е л ь. Вход с 4-ой Линии закрыт. Меня последнего пропустили. Сторож говорит, велено никого не пущать и не выпускать — скоро рабочие придут, к мосту их не пустят и что тут будет?
2-й п р е п о д а в а т е л ь. Тут и уланы. Вчера вечером они стояли у нас во дворе. Ученики объявили, не будут работать, если уланы не уйдут. Я как дежурный зашел к офицерам, находившихся в квартире Репина, сообщил им о волнении, которое вызвало среди учеников их присутствие в Академии. "С удовольствием уйдем, если пристав укажет нам другое место для ночевки", — сказали они. Пристав же сослался на приказание градоначальника и вице-президента Академии графа Толстого.
С е р о в (глядя в окно и что-то зарисовывая). Войска-то подчиняются разве не великому князю Владимиру Александровичу, президенту Академии художеств, то бишь главнокомандующему Петербургским военным округом? Вот какая заковыка тут выходит.
2-й п р е п о д а в а т е л ь. Граф, оказывается, не ведал о впуске уланов во двор Академии, по его настоянию уланы ушли, и ученики успокоились.
М а т э. Уланы далеко ушли, до угла 5-ой Линии. Здесь, у стен Академии, войска устроили форменную засаду рабочим.
С е р о в. Надо полагать, у всех мостов. Однако это странно. Отчего же испугались власти попа Гапона? Ведь он возглавил рабочие собрания с одобрения полиции, чтобы противодействовать влиянию революционеров. Плеве убит, и поп Гапон, очевидно, почувствовал вкус к власти. Он призвал свою паству обратиться непосредственно к царю-батюшке с петицией. В ней-то все и дело. Там, говорят, много чего написано, вплоть до избрания народных представителей.
М а т э. Как же! Настоящая крамола.
Разносится быстрый и дробный цокот копыт.
1-й у ч е н и к. Два вестовых прискакали. Докладывают офицеру, он вскакивает на лошадь и дает знак.
Раздается сигнал трубача.
Это в атаку! Засверкали шашки на солнце.
2-й у ч е н и к. Скомандовал и пехотный полковник, и передняя шеренга финляндцев, став на колено, дула ружей направила вдоль улицы.
2-й п р е п о д а в а т е л ь (вскакивая на подоконник и открывая форточку). А рабочие здесь, совсем близко, на расстоянии шести-семи саженей. Толпа огромная. Много женщин и детей. Там и студенты.
Слышен голос офицера: "Смирно! Наступать!"
Уланы понеслись вперед, толпа подается в стороны, пропуская их.
Слышны голоса мужчин и женщин: "Товарищи, не бейте! Братцы! Не стреляйте! Мы мирно пойдем! Не убивайте, ведь мы — ваши же! Слушайте, товарищи!"
Разносится неистовый голос: "Не смейте! Ни шагу! Всех перебьем, если двинетесь с места!"
Это пристав командует. Лошади наступают на рабочих, все смешалось. Бьют, рубят… (Падает с подоконника, его подхватывают Серов и Матэ, бледные и безмолвные.) Толпа подает назад, к Большому проспекту, часть бежит в Академический переулок. Раненые мечутся, лежит убитый у нас под окном, всюду кровь, иконы и хоругви.
1-й у ч е н и к. На крышу! Оттуда мы увидим!
Одни уходят, другие то и дело заглядывают с новыми известиями. Серов, продолжая лихорадочно водить карандашом по листу блокнота, пошатывается.
М а т э (суетясь). Тебе нехорошо? Идем. Нет, лучше сядь. И не молчи.
С е р о в
(про себя)
О чем тут говорить? Какой кошмар!
М а т э
Бледней, чем смерть. Таким тебя не видел.
Ну, не держи у сердца эту тяжесть,
Отринь весь этот ужас с возмущеньем.
С е р о в
(про себя)
Я возмущен, я в бешенстве, я в гневе,
Но голоса не слышу своего,
Как будто я удавлен и раздавлен,
Лишь бег коней и взмахи сотен сабель
Над головами женщин и мужчин
С детьми, с иконами — пред светлым ликом
Христа и богоматери, — что ж это?
Как сон ужасный, душу мне замутил;
Боюсь, не вынесу я этой пытки.
Я на дыбе, и тяжек даже стон.
(Словно бы приходя в себя.)
Однако как расчувствовался, а?
М а т э
Ах, кровь вновь прилила к щекам твоим.
А то, как ворох пожелтевших листьев,
Безжизненно выказывая лик,
Поник, ну, краше в гроб кладут, пожалуй.
С е р о в