черная тоска на доске. Вообще, кривобокие похожи на шахматных или морских коньков, это аксиома. А страхи… у кого их нет, verdammt noch mal[21]?
Толстяк-3 хохочет во сне. Счастливый… Вообще, толстяки наши все как на подбор сплошные гедонисты-сангвиники. Может, потому что они, в отличие от нас и дылд, не обрезаны. Натянут свой капюшон, как францисканцы, и спят. Пользуют их нечасто. Кормят и поят до отвала. Выгул на свежем воздухе, динамичные игры, купания… Как же тут не захохотать во сне? Вот Дылда-1, например, во сне часто плачет. И не он один. Я сам в первые месяцы частенько просыпался в слезах. Снилась мне часто почему-то оранжерея во дворце Шереметьева, пальмы, суккуленты, бабочки и жуки, с которыми я быстро нашел общий язык. Махаоны охотно садились на мою лиловую голову, овевали крылами. Я умею не только говорить на языке насекомых, но и петь. Песни эти, правда, не все в гареме разделяют. Грозили: «Мы тебя, Кривой-6, прихлопнем как комара, если будешь зудеть». Вообще, коллективная жизнь — ад. Но и одиночество не рай, это точно. Как представишь себя спящим в ларце да под кроватью у какой-нибудь турецкой вдовицы или в чемодане у скитающегося по миру светлокожего вдовца, строчащего по ночам свою графоманскую «Исповедь…» оторопь берет.
Кто-то пукнул. Еще. И еще разок. М-да… сейчас уж, наверно, часа два ночи. Хорошо бы выспаться перед завтрашней головомойкой, а сон что-то не лезет в мою головку. Спится, признаться, мне здесь вообще не очень покойно. Дело не в ночных кошмарах, не в классическом для нас ужасном сновидении, описанном одним английским психиатром в известной монографии «Комплекс мегакастрации у трансгенных фаллических организмов». Нет, черная Vagina-s-Zubami, слава богу, не стучится в мои сны. А вот бессонница, гарем, тугие телеса… Раннее просыпание — бич мой уже как полгода.
Ночью отсюда, сверху, спальня наша имеет вид зело умиротворенный. Спят уды, возложив лиловые головы на подушки. Как будто не было ночных споров, драк и потасовок. Как будто никогда и никому не делали здесь «темную», не обливали спящих мочой из ночного горшка, не подкладывали в постель шершня или медведку…
Вообще лето прошло довольно миролюбиво. Толстяки успокоились, коротышки перестали петь «Тихую ночь» перед отбоем, Дылде-3 наскучило бросаться с балкона, Кривому-4 — бить Кривого-1. Никто никого особо не ревнует и не упрекает. Отчасти потому, что королева наша любит и приветствует разнообразие отношений: сегодня она содомировала мною Конрада Кройцбергского, завтра ее берут на двойные вилы сестры-близнецы графини Нюрнбергские, а послезавтра никто не запретит ей при помощи двух дылд, двух кривых и двух коротышек поднять графинь уже на шестерные вилы или просто устроить широкую sex-party с салочками, флягелляцией, абиссинскими гвардейцами в сахарной пудре и шампанским. Работы хватает всем, даже Толстяку-2.
Часы прошептали половину третьего.
И все-таки — почему я здесь оказался? Какого черта я взбрыкнул? Глупость? Или старость? Мне четыре года. Это средний возраст не только для удов, но и для большинства маленьких. Значит, это обыкновенный кризис среднего возраста.
Пытаюсь дремать, но не очень получается.
Часы прошептали три. И как по команде: возвращение из спальни в сераль четверых измочаленных. Бредут, головы повесив. Судя по их виду, королева, потеряв меня, перестаралась. Противный Коротышка-4 подходит ко мне:
— Радуйся, кривобокий! Vagina Avida приговорила отдать тебя и остальных русских в Saatgut[22].
Вот это уже серьезно. Это похуже чем на вдовий аукцион или в бордели. Это — удойная судьба. Жизнь в лаборатории. Работа адская, без художеств. Пробирки + удобрение. Потоки вымученной спермы. И до самой смерти.
И в этом виноват я, идиот. Зажирел и развратился во дворцах, мудила удалой.
Коротышка завалился спать, Дылда-4 жадно пьет. Прошу его растолкать кого-нибудь из русских.
Вскорости трое сонных наших стоят внизу. Объявляю им:
— Нас отдают в Saatgut!
Вижу из моей клетки, как живописно цепенеют три русских уда. Просто граждане Кале в исполнении Сальвадора Дали…
Недолгие прения заканчиваются единогласным решением: бежать.
Куда?
Непонятно…
Не к графу Шереметьеву же… Четыре года назад он сделал достойный подарок королеве Доротее: четыре русских уда в красных лакированных коробках, расписанных палехскими мастерами. Не думаю, что сей вельможа будет рад нелегальному возвращению нашему в родной инкубатор.
Коротышка-12 по имени Петя сообщает, что завтра поезд, запряженный трехэтажным битюгом, отправляется в Баварию на «Октоберфест». Идея пришла: забраться в уши к гиганту, доехать с ним до Баварии. Заплатить, конечно, придется. В сундучках наших что-то скопилось за годы тяжелого труда. Труда-уда. Хорошо, до Баварии доберемся, а дальше? Где нашему брату всего спокойней? Разве что в Теллурии… Смешно! До слез. Которых уже не осталось…
Ну да ничего. Удалому молодцу все к лицу, к венцу или к концу.
XIV
— Хвоста не было? — спросил Холодов, пока Маша Абрамович порывисто врывалась в прихожую.
— Нет! — ответила в своей неистово-сосредоточенной манере.
И — прочь пуховый платок, и — змеиная лава волос, и — духи, резкие, как она сама.
Глаза Маши блестят сильнее обычного: упрямый антрацит. Большими руками Холодов поймал белую шубку из живородящего меха, метнул на гору одежды — все крючки заняты, все в сборе. Кворум! Сверкнули понимающе жадные глаза. Тонкая фигура Маши в полумраке затхлой прихожей: черный изгиб, ярость новых пространств и желаний. Холодов сумел сдержать себя, чтобы не коснуться мучительного изгиба.
— Все здесь! — утвердительно дернула маленькой головой в старом зеркале.
— Все, — мрачным насильником смотрит он сзади.
Ускользнула от его тела, пролетела коридор, рванула дверь гостиной:
— Здравствуйте, товарищи!
Холодов угрюмо — следом.
Гостиная теплая, канделябры, светильники, сияние в полумраке: нынче среда, электричество отключили.
— Здравствуй, товарищ Надежда! — полетело со всех сторон.
Машины глаза всасывают и осеняют: Неделин, Ротманская, Колун, Векша, трое маленьких товарищей из Болшева, заводские Иван и Абдулла, чернобородый Тимур, безразмерный Вазир, Рита Горская, Зоя Ли, берестянщик Мом, Холмский, Бобер и…
— Ната! — бросилась, схватила, прижала к плоской груди.
Ната Белая, она же Пчела, Ната на свободе, Ната здесь!
Обнялись, сплетаясь ветвями тонких сильных рук.
— Товарищи, займите свои места. — Неделин поправил пенсне и пиджачок внакидку.
Маша — на ковер, к ногам бритоголовой Наты, сжала ее руку, покрытую струпьями и свастиками.
— Сестра Надежда всегда поспевает к главному, — улыбается тихой улыбкой маленький из Болшева.
— Слава Космосу! — Маша прикладывает ладонь к груди и кланяется.
Все улыбнулись.
Ледяные глаза Неделина чуть подтаяли.
— Итак, продолжим. Главное: Зоран и Горан.
Гостиная зашевелилась неуютно. Вопроса ждали.
— Вчера отлита новая партия кастетов. Итого их теперь…
Ном погладил растянутую на коленях умную бересту.
— Шесть тысяч двести тридцать пять.
— Шесть тысяч двести тридцать пять, — повторил Неделин вслед за берестяным голосом. — Что это значит, товарищи? Шесть тысяч двести тридцать пять одержимых, одурманенных эсеровской пропагандой, выйдут на улицы и одним махом разрушат всю нашу кропотливую работу.
В гостиной пауза повисла.
— Товарищ Михаил, ты не допускаешь, что среди этих шести тысяч будут честные рабочие? — наклоняется вперед Холмский, весь сжатый, пружинистый.
— Большинство из них — честные рабочие, — бесстрастно Неделин парировал и тут же в атаку перешел, привставая: — Именно честность и поможет им дискредитировать великую идею. Именно честность и подведет их под пули, а нас всех — под арест. Именно честности благодаря поверили они авантюристам Зорану и Горану! Именно честность отлучила их от нас! От меня, от вас, от решения съезда, от воззвания Двадцати Пяти!
— Честность ли?! — загремел Вазир.
— Вот именно, товарищ Вазир! Честность ли? — повышает голос Неделин. — А может, здесь требуется другое определение?
— Доверчивость! — Ната сжала Машину руку.
— Нетерпимость! — вскинула Ротманская тонкие брови.
— Готовность к революции, — выговорил сложные слова Колун.
— Неуправляемость. — Зоя Ли вытряхнула окурок из длинного мундштука.
— Вот это ближе! — поднял палец Неделин, глядя на красивую Зою. — Неуправляемость. Скажите мне, товарищи, а кто должен управлять рабочими массами?
— Мы! — почти выкрикнула Маша.
— Налицо неумение использовать доверчивость рабочих масс! — Ротманская изгибается в кресле, словно укушенная скорпионом змея.
— Это — грех! Величайший грех! — загремел Вазир.
— Не грех, а провокация! — выкрикнул темнолицый, светловолосый Абдулла.
— Нет, грех! Грех! — вскинул Вазир массивные длани. — Мы, якши-насос, впали в грех сами, но не сумели ввести в него рабочих! Наша доверчивость плюс их доверчивость должны были помножиться на Идею и слиться аки два источника! И забурлить крутоярым солидолом! И выплеснуться! И охватить! Величайшим охватом, якши-насос!
— Банально пугать нас арестом, товарищ Неделин, — усмехается Рита Горская.
— Слава Космосу, мы не бомбисты, — раскрыла веер Зоя Ли.
— И не коммунисты, — усмехнулся Бобер.
— К сожалению… — хмыкнул Колун, папиросу разминая.
— Господа, доверчивость — не грех, а преступление, — заговорил узколицый, остробородый Холмский. — Преступление, когда идущий в народ футурист не способен использовать сие врожденное народное качество. В данном случае, товарищ Неделин, это ваш просчет. И просчет съезда в целом.
— Программу которого готовили вы! — выкрикнула Маша, с наслаждением чувствуя, как кровь ярости к щекам прихлынула. — Программу капитулянтов! Программу годил! Мы погодим, товарищи футуристы, мы погодим!