— Это знакомо… — с грустной улыбкой кивнул Латиф.
— Ох как знакомо! — воскликнул Арнольд Константинович, поправляя пенсне.
— Да-да, знакомо! Мои колени обнимает очаровательная, рыдающая дама. Душераздирающая картина, господа. Но, несмотря на внешнюю мягкотелость, в своей профессии я человек жесткий. Отнимаю руки от колен. Сообщаю ей размер штрафа за ложный вызов, санкции от всех артелей, саквояж беру, гвоздодер везу к выходу. Тогда она бросается к алтарю с голограммой, хватает с подстолья какую-то коробку черного бархата, ко мне — и опять на колени. Открывает эту коробочку. А там лежит золотой самородок. Приличного размера, такой вытянутой слегка формы, где-то фунта на полтора. Ну самородок и самородок! Я к золоту равнодушен, вы знаете. Говорю: «Мадам, этот самородок не способен поколебать моих профессиональных принципов». Она говорит: «Послушайте, послушайте, послушайте. Это никакой не самородок. Это золото, которым по приказу нашего деспота залили горло моему мужу. Это то, что осталось у меня от моего мужа».
Иван Ильич замолчал. Не переглянувшись со слушателями, он вперил свой умный, живой взгляд в одинокую молодую сосну, выросшую отдельно от леса неподалеку от развалин стены.
Бригада молчала.
— Слиток, — заговорил он снова. — Слиток с горла. Звучит точнее, чем слепок. Ну… в общем. В общем, коллеги, я не смог ей отказать. Не обессудьте, но не смог. Человеческое, слишком человеческое! Не смог. Собственно, за что и поплатился… История вообще неслабая. Ее покойный муж был, что называется, акыном. Он пел баллады собственного сочинения, подыгрывая себе на трехструнном инструменте. Был чрезвычайно популярен в их государстве. Его прозвали «золотым горлом». Но баллады не только несли мистико-философский смысл, но и обличали нравы элит. И постепенно эта тема стала превалировать, благо разложившая деспотия давала богатый материал для сатиры. Народ носил акына на руках. И не только в переносном смысле. Проходу не давали, осыпали цветами, ласками и подарками. Но кончилось все это плачевно — однажды ночью его похитила служба госбезопасности, а через пару дней жена получила эту бархатную коробку со слитком. Тело акына тайно сожгли, пепел развеяли. По воле циничной, беспощадной власти акын окончательно обрел свое народное имя. Отлился в горловом золоте. Прослушав эту душераздирающую историю, я задал вдове закономерный вопрос: «Зачем вы все это рассказали мне?» Оказывается, она хотела забить гвоздь, чтобы встретиться со своим мужем. Если это встреча пройдет благополучно, она станет копить деньги на следующий гвоздь, жить ожиданием нового свидания, если же она случайно погибнет, то я должен буду засвидетельствовать, что она погибла, ища встречи с ее вечной любовью. Иначе душа ее не успокоится. Вот такая логика прекрасной вдовы. Я согласился. Приехал тогда без помощника, просто с ямщиком. Подготовил ее, уложил, забил. Криво. Естен тану. Tornado. Чирик жалан. Гвоздодер не помог. Через двадцать четыре минуты она была мертва.
Иван Ильич достал из кармана пиджака узкую коробку вишневых сигарок, закурил, пуская ароматный дым.
— Квартиру я, естественно, поджег. Гвоздодер пришлось бросить. Возвращался в Хабаровск на перекладных, весьма окольным путем. Заметание следов влетело в копеечку. Вот такая гвоздодерная история, господа.
Он вздохнул.
— Но когда я выходил из подожженной квартиры, оглянулся. Я не сентиментален, но взгляд голографического акына сквозь дым мне запомнился. Похоже, что вдова встретилась с ним.
Иван Ильич смолк, покуривая.
— Как важно не нарушать кодекс, — убежденно произнес Серж.
— А в чем причина смерти? Журек или мее[60]? — спросил Лаэрт.
— Мее, — ответил Иван Ильич.
— С мее у женщин больше проблем, чем с журек, — кивал Латиф.
— Мужчины слабее сердцем, это очевидно. — Арнольд Константинович полез за папиросами. — М-да, Иван Ильич, знатная история. Суровые, так сказать, плотницкие будни.
— Гвоздодер сгорел? — спросил, громко потягиваясь, Лаэрт.
— Гвоздодер сгорел, — кивнул Иван Ильич.
— Слиток вы, конечно, с собой не взяли, — хмыкнул Лаэрт.
Иван Ильич с неприязнью глянул на него. Лаэрт поднял чешуйчатые руки:
— Pardon, глупая шутка.
— Так шутят болваны, — угрюмо заметил Латиф.
— Согласен… — Лаэрт сделал несколько плавных, красивых движений из танцев зверей.
— Ужасная, господа, жуткая история! — всплеснул руками Микиток. — Могу представить — квартира, огонь занялся, дымок стелется, знаете ли, и прекрасная дама, бездыханная, уже бездыханная, и этот образ, образ ее любимого человека, взгляд сквозь дым, этот немой укор… ужас! К этому не привыкнешь, не привыкнешь… Знаете, господа, несмотря на весь мой опыт, на практику, на кровь, на стоны, каждый раз, когда у меня кто-то умирает под молотком, я ощущаю себя убийцей. И ничего с этим не могу поделать! Понимаю, что глупо, что идиотизм, сентиментальщина, но — ощущаю! Умом понимаю, а вот этим…
Он ткнул палец в свою пухлую грудь и смолк, качая красивой головой.
— Дорогой Микиток, в тот день я тоже себя ощутил убийцей. — Иван Ильич щурился на сосну, выпуская дым, пахнущий цветущей вишней.
Полные щеки его раскраснелись, видно было, что он переживает эту историю заново.
— Коллега, вы должны были почувствовать себя убийцей, когда сказали этой даме «да», — проговорил бригадир.
Серж, Лаэрт и Арнольд Константинович молча кивнули. Иван Ильич, ничего не ответив, курил.
— А уговор вы исполнили? — спросил Латиф.
— Безусловно. — Иван Ильич бросил сигарку, быстро вытянул из нагрудного кармана сложенную умницу, растянул, активировал.
Над умницей возникла голограмма — красивая дикторша-башкирка на своем языке рассказывала историю погибшей. В рассказе всплывали изображения теллурового гвоздя, акына, «золотого горла», горящей квартиры, синтоистских божеств.
— Теперь все почитатели таланта ее мужа знают, что последней волей вдовы было соединение с любимым в других мирах, — перевел и пояснил Иван Ильич, хотя Серж, Витте и Арнольд Константинович прилично знали башкирский и даже иногда позволяли себе подшучивать друг над другом известной плотницкой строфой: «Он по-башкирски в совершенстве мог изъясняться и писал».
Лаэрт и Микиток более-менее понимали этот язык.
— История Ивана Ильича — суровый урок нам всем, — проговорил Арнольд Константинович. — Это важно осознать особенно сейчас, когда мы въезжаем в Европу. Надобно в любой ситуации оставаться профессионалом, помнить плотницкий кодекс. Что скажете, бригадир?
Витте сцепил руки на груди:
— Скажу, что полностью согласен с вами, Арнольд Константинович. Но Европа здесь ни при чем. Кодекс есть кодекс. Он везде для нас одинаков. И в Башкирии, и в Баварии.
— Плотник везде должен оставаться плотником, — кивал Латиф. — Меня двенадцать раз хотели клиенты. И все, как на подбор, очень приличные, красивые, уважаемые люди, мужчины, женщины… Но я всегда жестко отказывал. Были обиды, даже слезы, один грузин целовал мне колени, но я находил слова. Если слова не помогали — пускал в ход силовые аргументы. И они понимали.
— Хотение — несколько другая тема, — заговорил Иван Ильич, ложась на спину и подкладывая сцепленные руки под голову. — С хотением справиться легче, чем с такой ситуацией. Гораздо легче.
— Здесь не нужен никакой нравственный императив. — Бригадир встал, прошелся по ковру со сложенными на груди руками. — Функциональная логика: ваше предложение, уважаемый или уважаемая, невыполнимо, ибо навредит в первую очередь вам.
— Если б я был робот, я бы тогда так ей и ответил.
— В профессии мы должны быть роботами, — вставил Серж.
— Не у всех получается.
— Плотник не должен быть роботом.
— Иногда — должен!
— Не согласен. У робота нет свободы воли. Ак соргы предполагает абсолютную свободу воли.
— Роботом надо быть в вопросах кодекса. Ак соргы творит человек.
— Разделение на робота и человека чревато для синь[61].
— Ну не нравится робот — используйте другую мыслеформу: хирург.
— Иногда это помогает. Но — иногда.
— Хирург не должен сентиментальничать с больным.
— Мы не хирурги, а наши клиенты не больные.
— Мы не хирурги, это верно. — Бригадир остановился напротив лежащего Ивана Ильича. — Мы не лечим людей, а несем им счастье. И это гораздо сильнее полостной операции по удалению запущенной опухоли у нищего бродяги, ибо избавление от нее не предполагает счастья. Избавление — это простое облегчение. Но это не есть счастье. Счастье — не лекарство. И не наркотик. Счастье — это состояние души. Именно это дает теллур.
— Да, гвоздь, забитый в голову бродяги, делает его счастливым, — забормотал Иван Ильич, глядя в постепенно очистившееся от облаков небо. — Так что не стоит обращать внимания на его запущенную опухоль.
— Genau[62]! — Витте нависал над Иваном Ильичом.
Но тот смотрел мимо бригадира, в чистое весеннее небо, в котором уже довольно ощутимо обозначились первые признаки заката.
— Мы не должны брать на себя чужую карму, даже в мелочах, — продолжал бригадир. — Особенно теперь, в послевоенном, обновленном мире. Взгляните на наш евроазиатский континент: после краха идеологических, геополитических и технологических утопий он погрузился наконец в благословенное просвещенное средневековье. Мир стал человеческого размера. Нации обрели себя. Человек перестал быть суммой технологий. Массовое производство доживает последние годы. Нет двух одинаковых гвоздей, которые мы забиваем в головы человечеству. Люди снова обрели чувство вещи, стали есть здоровую пищу, пересели на лошадей. Генная инженерия помогает человеку почувствовать свой истинный размер. Человек вернул себе веру в трансцендентальное. Вернул чувство времени. Мы больше никуда не торопимся. А главное — мы понимаем, что на земле не может быть технологического рая. И вообще — рая. Земля дана нам как остров преодоления. И каждый