– Когда я сделала все, что могла, я улеглась на землю и стала дожидаться ее, надеясь и молясь, – наконец-то настал мой час! Стояло солнечное утро. Где-то совсем рядом щебетала маленькая птичка. Потом улетела, и появилась она – с книгой в одной руке. За ней на небольшом расстоянии шел ребенок. Судьба благоволила мне – у края камня и чуть ниже его расцвела целая колония фиалок. Увидев цветы, она потянулась к ним рукой. Она была сама легкая, как птичка, но этого оказалось достаточно. Один миг – и ах! – Злобная старуха хлопнула в ладоши и мстительно расхохоталась. – Я до сих пор слышу ее вскрик, щелканье камней и треск веток, когда она рухнула вниз – навстречу своей смерти! Потом подбежал ребенок – слишком маленький, чтобы что-нибудь понимать. Он уселся рядом с расселиной и стал терпеливо ждать мать. Как мне хотелось убить его! Но он что-то напевал, как та птичка, которая улетела, и я не смогла! Но с ней было покончено – она умолкла навсегда, слава Господу за его милосердие! Олаф Гулдмар, она улыбалась, когда ты нашел ее – мертвую?
На лицо фермера словно легла тень, а черты его неожиданно приняли торжественное выражение. Он впился взглядом в старуху.
– Слава и честь богам моих предков! – сказал он. – Я нашел ее живой!
При этих словах лицо Ловисы резко изменилось – оно и до этого момента не блистало красотой, но теперь стало просто непередаваемо отвратительным. Она посинела, губы ее конвульсивно искривились.
– Живой… Живой? – с трудом выговорила она, жадно хватая ртом воздух.
– Живой! – торжествующе повторил Гулдмар. – Подлая тварь! Ты не достигла своей цели! Твое преступление уничтожило ее красоту и сократило ее дни – но она выжила и жила еще десять прекрасных, хотя и горьких лет, скрытая от глаз всех людей – кроме меня. Моим глазам никогда не надоедало смотреть в ее терпеливое, небесно красивое лицо! Десять лет я хранил ее, как другие хранят драгоценный бриллиант. А умерла она так, словно заснула в моих объятиях…
Ловиса издала вопль, приподнявшись, сцепила пальцы и в отчаянии заломила их…
– Десять лет – десять лет! – простонала она. – Я считала ее мертвой, а она, оказывается, жила, любила и была любимой все это время. Господи, о, Господи, зачем ты насмехаешься над той, которая тебе верно служила. – Старуха начала горестно раскачиваться взад-вперед, а затем со злобной ухмылкой посмотрела вверх. – Нет, но все же она страдала! И это самое лучшее. Страдать – это хуже, чем умереть. Слава Господу, она страдала!
– Да, она страдала, – с сердцем сказал Гулдмар, с трудом удерживаясь, чтобы не схватить ветхую старуху и не вытряхнуть из нее остатки жизни. – А я все гадал, кто стал причиной этих страданий, и клялся себе клинком Одина, что я…
Гулдмар внезапно воздел вверх одну руку. Ульрика положила на нее свою.
– Послушайте! – прошептала она. В воздухе распространялся какой-то тонкий, время от времени ненадолго прерывающийся звук, словно кто-то тянул высокую приятную ноту на серебряной трубе. Сначала он был тихим, затем стал то усиливаться, словно повинуясь знаку крещендо, то снова понемногу затихать. Гулдмар поднял голову и прислушался – на лице его при этом читалось восхищение и ожидание какой-то опасности. Действия его тоже были необычными – он выхватил из-за пояса нож, поцеловал его рукоять и тут же снова вернул на прежнее место. В ту же секунду Ловиса издала громкий крик и, сбросив с себя укрывавшие ее тряпки, попыталась встать. Ульрика держала ее крепко, но старуха, хотя сил у нее почти не осталось, боролась с ней довольно решительно и в процессе этой борьбы отползала назад. При этом Ловиса упорно смотрела выпученными, остекленевшими глазами куда-то в противоположный темный угол хижины.
– Темнота – темнота! – хрипло забормотала она. – Белые лица, мертвецы! – вон они лежат неподвижно на краю черной пропасти. Рты их движутся, но не издают ни звука. Что? Что они говорят? Я не могу расслышать. Скажите им, пусть говорят громче, громче! Ай! – Старуха издала испуганный вскрик. – Они двигаются! Они протягивают ко мне свои руки! Эти руки холодные, холодные! Они тянут меня к себе – туда, в темноту! Держите меня, держите! Не пускайте меня к ним! Господи, Господи, будь милосерден ко мне – позволь мне жить – жить…
Внезапно Ловиса отшатнулась назад в смертельном ужасе, делая дрожащими руками такие жесты, словно пыталась прикрыться, чтобы не видеть что-то омерзительное, что открылось ее взгляду.
– Кто это? – спросила она свистящим, вибрирующим шепотом. – Кто это говорит, что ада нет? Я – его – вижу!
Она все продолжала отползать назад. На ее искаженном ужасом лице выступил липкий предсмертный пот. В последний раз Ловиса устремила уже стекленеющие глаза на Гулдмара. Губы ее сложились в омерзительную насмешливую улыбку.
– Пусть… боги… наградят… Олафа Гулдмара… так же… как… мои… награждают… меня!
После этих слов голова Ловисы тяжело упала на грудь. Когда Ульрика уложила ее обратно на подушку, старуха уже была мертва. Злая, жестокая улыбка медленно застывала на ее чертах. Мало-помалу ее тело превратилось в некое подобие древнего памятника, который изваяли как символ старости в сочетании с неутолимой злобой. Седые волосы на ее покрытом морщинами лбу казались снегом, легшим на изваяние.
– Господи, прими милосердно ее душу! – набожно пробормотала Ульрика, закрыв старухе продолжавшие смотреть вверх глаза, а затем сложила ей руки на груди.
– Дьявол, забери ее к себе! – сказал Гулдмар, вытянув руку вверх. Губы его дрожали. – Ты глупая женщина, Ульрика! Неужели ты думаешь, что ваш Господь допускает в рай убийц? Если так, то это хорошо, что я в него не верю! В Вальхаллу попадают только те, кто этого заслужил, так что моя вера лучше!
Ульрика поглядела на его внушительную, статную фигуру и благородную голову, и на ее малоподвижном лице мелькнуло странное выражение озабоченности.
– Нет, фермер, мы не думаем, что Господь принимает в рай убийц, если они не покаялись в своем вероотступничестве и своих грехах. Но если они хотя бы в последнюю минуту обращаются к нему с покаянием, существует вероятность, что они все же смогут оказаться среди избранных.
Глаза Гулдмара сверкнули.
– Я не знаю канонов твоей веры, женщина, и не собираюсь их изучать! Но в любом случае ты ошибаешься в своих представлениях – они ложные. Вечная и Всеобщая Справедливость не может ошибаться, как ее ни называй – Христом, Одином или, если хочешь, как-нибудь еще. Говорю тебе, душа невинной птички, погибшей от снега и мороза, близка и дорога Создателю. Но порочная душа, живущая в поганом теле, творящем зло, была порождена злом и обречена с самого начала – поэтому она должна вернуться туда, откуда пришла. Небеса для такой, как эта? Ну уж нет – для нее самый нижний уровень, где горит самый жаркий огонь, – там ей и место! Прощай!
Быстрым движением запахнувшись в меха, Гулдмар вышел из хижины. Он прыгнул в сани и бросил щедрое вознаграждение молодому лапландцу, которому поручил присмотреть за санями и оленями. Тот рискнул спросить:
– Добрая Ловиса покинула нас?
Гулдмар с горечью рассмеялся.
– Замечательно! О боги! Жители Тальвига готовы считать убийц святыми и брать с преступников пример! Это сумасшедший мир! Да, она покинула нас – и, как это бывает со всеми осененными благословением Божьим, отправилась на небеса!
Фермер потряс в воздухе крепко сжатым кулаком, затем, торопливо подобрав поводья, приготовился к старту.
Лапландец, вполне в духе своей расы, сразу же оробел и больше ни о чем не спрашивал, напуганный жестом Гулдмара и его рассерженным тоном. Но, вспомнив тут же о щедрой подачке и сжав ее в ладони, отважился предупредить похожего осанкой на короля пожилого мужчину с длинными седыми волосам и бородой, взгляд которого уже был прикован к неровной дороге, ведущей в сторону Альтен-фьорда.
– Буран идет, Ярл Гулдмар! – с некоторой опаской пробормотал он.
Гулдмар, повернув голову, посмотрел на него.
– Почему ты назвал меня Ярлом? – недовольно спросил он. – Это не мое имя.
Он чуть тронул одного из оленей длинным кнутом, и нервные, чуткие животные дернули сани.
Вместо ответа лапландец повторил:
– Буран идет! Сильный, долгий! Видите, какое небо низкое? Это значит, что эти тучи полны скрытого снега!
Парень указал на север. Там, у самого горизонта, проглядывали красноватые отсветы, словно где-то вдалеке тлел огонь, а чуть выше темнела зеленовато-черная туча, тяжелая и, как казалось, неподвижная. В центральной части небосклона в морозном воздухе поблескивали две или три звезды, а пушистые ленты тумана, сформировавшиеся поодаль, почти закрывали бледную луну.
Гулдмар едва заметно улыбнулся.
– Буран, говоришь? – переспросил он почти весело. – Это хорошо! Мы с бураном старые друзья, паренек! Ну, я поехал!
Фермер снова тронул кнутом рогатых ездовых животных. Олени тряхнули головами и побежали, таща за собой сани. Они с шипением заскользили по снегу с удивительной быстротой, и через несколько секунд единственный фонарь, подвешенный к упряжке, исчез в темноте, словно кто-то разом задул горящую свечку.
Лапландец какое-то время смотрел саням вслед, продолжая сжимать деньги фермера в руке, пока холод не начал проникать даже под его сделанную из дубленых звериных шкур одежду и покусывать его маленькое толстое тело, хотя он и натер его предусмотрительно китовым жиром. Почувствовав, что замерзает, он с исключительной быстротой и ловкостью, учитывая размер его снегоступов, пробежал до своей хижины. По дороге он сообщал всем, кто изъявлял желание его выслушать, новость о смерти старой Ловисы Элсланд и рассказывал о своей короткой встрече с язычником Гулдмаром, которого многие боялись, но который, тем не менее, оказался весьма щедрым.
К Ульрике, оставшейся у тела своей дожившей до преклонных лет подруги, стали присоединяться для церемонии ритуального бдения другие жители поселка Тальвиг, и вскоре хижина оказалась полной женщин, которые молились и оплакивали усопшую. На все любопытные вопросы по поводу желания Ловисы перед смертью увидеть Олафа Гулдмара Ульрика никому ничего не соизволила ответить. Так что вскоре жители поселка, которые испытывали к ней большое почтение как к женщине очень набожной и имеющей безукоризненную репутацию, перестали ее о чем-либо спрашивать. Пришел и молодой амбициозный лютеранский священник. Обращаясь ко всем собравшимся, он принялся громко превозносить сверхчеловеческие достоинства покойной «матери поселка», как называли Ловису. Все это происходило на фоне истеричных рыданий и стонов плакальщиц. Священник призывал прихожан с почтением взглянуть на лицо усопшей и обратить внимание на «застывшую на нем улыбку возвышенного поко