я». Слушая его велеречивое, напыщенное подобие проповеди, а заодно плач и фанатичные вскрики, Ульрика была единственным человеком в хижине, кто молчал.
Она сидела, погруженная в себя, плотно сжав губы и опустив веки, у изголовья кровати, на которой лежало тело, мрачная и прямая, застыв в полной неподвижности, крепко сцепив сухие, узловатые пальцы. Мысли ее без конца крутились вокруг слов Гулдмара, сказавшего, что Вечная и Всеобщая Справедливость не может ошибаться. Вечная и Всеобщая Справедливость! Какое же наказание предусматривает Вечная и Всеобщая справедливость за убийство? Или за попытку убийства?
«Я виновна, – размышляла несчастная женщина, вздрагивая всем телом. – Виновна так же, как Ловиса! Я пыталась убить свое дитя – и подумала, понадеялась, что ребенок мертв! Я не рассчитывала, что он останется в живых. А эта самая Вечная Справедливость, наверное, судит за дурное намерение даже строже, чем за преступление. О Господи, Господи! Спаси мою душу! Научи меня, как избежать пламени твоего гнева!»
Так думала Ульрика и одновременно молилась про себя, понимая, что на ней тяжелый грех, втайне ото всех мучаясь отчаянием и страхом. Но все эти переживания никак не отражались в равнодушных чертах ее хладнокровного и невыразительного лица.
Тем временем ветер превратился в настоящую бурю, которая, казалось, рвала в клочья воздух. Ночь, и без того темная, стала еще темнее. Олафа Гулдмара, правящего в сторону дома, застал в пути уже первый натиск бурана, прилетевшего откуда-то с Северного полюса. Он швырял легкие сани из стороны в сторону. В какой-то момент стихия едва не выбросила фермера из саней на снег. Он поудобнее устроился на своем месте и подбодрил крепким словцом озадаченных оленей, которые остановились и, вытянув шеи, стали принюхиваться. Их заснеженные бока вздымались и опадали – животные заметно устали от того, что им приходилось бежать против ветра. Из ноздрей у них вырывались облака пара. Дальше дорога лежала по узкой тропе, вдоль которой по обе стороны росли в ряд высокие сосны. Испуганные животные, немного успокоившись, несколько раз встряхнули головами, звеня колокольчиками, и снова помчались вперед. На тропе из-за сосен ветер почти не ощущался – казалось, будто он разом стих. Наступила тишина, которая, однако, казалась зловещей.
Сани, скользя между двумя рядами огромных деревьев с засыпанными снегом кронами, немного снизили скорость. Фермер непроизвольно ослабил поводья и снова вернулся к тем болезненным мыслям, которые не давали ему покоя и от которых его отвлек на какое-то время удар стихии. В своем гордом сердце Олаф ощущал щемящую боль. Как же так! Прошло столько лет, а он, потомок сотни поколений викингов, не понял, чего требовала справедливость! Он видел, как его любимая жена, радость его жизни, страдает, день за днем, год за годом медленно умирает, увядает ее красота, – и не догадался, кто сделал так, что она попала в беду! И он сам, и его супруга считали, что ее падение в расселину было несчастным случаем. А виновница происшедшей беды, Ловиса Элсланд, со своей неуместной, никому не нужной страстью, ревностью и жаждой мести прожила долгую жизнь, торжествуя, и никто ее ни в чем не заподозрил.
– Готов поклясться, боги подвели меня в этом! – бормотал Гулдмар, поднимая глаза и глядя на прихваченные морозом верхушки сосен. Теперь тайна ненависти Ловисы по отношению к дочери фермера была раскрыта – молодая Тельма слишком напоминала старухе свою мать, и именно это объясняло злость Ловисы по отношению к ни в чем не повинной девушке. Стало очевидно, что именно Ловиса распространила по всей округе среди суеверных местных жителей слух о том, что Тельма – ведьма. Она же заманила девушку в ловушку, подстроенную мистером Дайсуорси. Все это теперь казалось ясным. И при всем при том эта самая Ловиса, злобная и мстительная, взявшая на душу столько грехов, прожила свою долгую жизнь без всякого наказания! Этот факт заставлял кровь в жилах Гулдмара вскипать от возмущения, а его сердце биться с удвоенной быстротой. Он не понимал, почему Высшие силы допустили такую несправедливость. И он, как и многие из его смелых предков, был готов выразить свое недовольство в лицо даже самому Одину и спросить: «Почему, о, сонный бог, ты, который привык осушать один за другим кубки с вином, – почему ты так поступил?»
Вера Гулдмара предусматривала полное бесстрашие, телесное и духовное, в отношении прошлого, настоящего и будущего. В его теле обитал дух настоящего северного воина. Если бы его боги сказали ему, что его ожидает Настронд, или самый нижний и самый страшный уровень скандинавского ада, он принял бы свою судьбу с несгибаемой твердостью. Несокрушимость его души и его уверенность в том, что при необходимости она должна пережить даже целые века пыток и в конце концов триумфально возродиться, – в этом состоял стержень веры, которую он исповедовал. Когда он в очредной раз посмотрел на промороженные верхушки деревьев, которые все еще стояли почти совершенно прямо и лишь слегка покачивались из стороны в сторону, издавая легкое потрескивание, он не обратил внимания на это предупреждение о том, что вот-вот снова налетит буран, который словно бы собирался с силами перед очередной атакой. Поэтому он стал думать о дочери, и суровые черты лица его смягчились.
«Дитя отправилось в хорошее плавание, – размышлял он. – За это я должен быть благодарен богам! В этом мире нашлось уютное гнездышко для моей птички, так что на этот счет мне не следует жаловаться – мое время уже на исходе».
Его недавний гнев и раздражение понемногу утихли.
– Роза моего сердца, – прошептал он, снова вспоминая свою жену, свою потерянную любовь, чье тело замуровано в могиле на берегу фьорда. – Смерть слишком рано унесла тебя, совсем недолго мы были вместе и любили друг друга. Хотя мы и разной веры, я чувствую, что скоро встречусь с тобой! Да! В том мире, что выше звезд, тебя перенесут ко мне в Вальхаллу – где бы ты ни была, ты не откажешься прийти ко мне! Даже сами боги не могут разорвать узы любви, соединяющие нас!
Он еще не успел не то додумать, не то договорить эту мысль до конца, когда олени вдруг снова резко остановились, задрав свои увенчанные ветвистыми рогами головы и тяжело поводя боками. Но что это? Хорошо слышная музыкальная нота, словно родившаяся где-то в водах фьорда, прозвучала в воздухе и стала подниматься все выше и выше над землей, отчетливая, словно колокольный звон! Гулдмар, сидя в остановившихся санях, склонился набок и с трепетом прислушался. Звук был тот самый, который он совсем недавно слышал, стоя у смертного одра Ловисы Элсланд. Не что иное, как сильный ветер с завыванием дул снизу вверх сквозь проточенные водой арки в прибрежных скалах, которые волны сделали гладкими, словно отполированными – будто сама природа играла на инструментах, подобных духовым трубам или дудкам, сделанным из полых стеблей камыша. В холодном морозном воздухе звук усиливался и очень напоминал пение горна. Для почитателя Одина это имело особое, религиозное значение. Поэтому Гулдмар повторил свое предыдущее действие – вынул нож из-за пояса и поцеловал его рукоять.
– Если смерть рядом со мной, – сказал он громко, – я призываю ее. Боги знают, что я готов!
Он помолчал немного, словно ожидая ответа, – но стояла полная, абсолютная тишина. Затем с диким визгом и ревом налетел вихрь, как атакующий, камнем падающий вниз орел – до этого момента он словно раздумывал, дать ли волю своему гневу. Его хищные когти впились в близлежащие горы, и могучие сосны застонали и закачались под его напором, словно нагибаемые могучими руками невидимого Геркулеса, теряя ветки, которые легко ломались от страшного мороза. Из грозных свинцовых туч, затягивавших небо, повалил скопившийся в них тяжелый снег. Это были крупные мягкие хлопья, вращаемые по кругу ветром все быстрее и быстрее. Снегопад становился все более и более густым и обильным, пока, казалось, в воздухе совсем не осталось свободного места – весь его заполнила сплошная крутящаяся снежная масса. Гулдмар подстегнул оленей, больше беспокоясь за их безопасность, чем за собственную – несчастные животные очень устали, снег слепил их и не давал сориентироваться, но они, хотя и с трудом, все же упорно пробирались вперед, подгоняемые голосом хозяина и инстинктом, которым говорил им, что они приближаются к цели путешествия, то есть к дому. Буран еще усилился, и по саням, с трудом продвигавшимся сквозь снежную круговерть, словно молотом, с силой хлестнул заряд ледяной крупы. Фонарь погас. Гулдмар не стал останавливаться, чтобы снова зажечь его, – он знал, что находится уже близко от своей фермы, и доверял своей интуиции и чутью оленей.
Ехать оставалось в самом деле недалеко. Узкий длинный проход между сосен переходил в две дороги. Одна вела прямиком в Боссекоп, другая шла к побережью фьорда и выходила прямо к воротам фермы. Было ясно, что, когда сосны останутся позади, дорогу будет лучше видно. Это, казалось, понимали даже олени – они теперь рысили более уверенно и даже ритмично потряхивали головами, позванивая колокольчиками. Когда сани приблизились к концу темного прохода между соснами, в наполненном снежными хлопьями воздухе вдруг возникло ярко-голубое свечение. Это было редкое, совершенно фантастического вида явление – северное сияние во время бурана. Его свет заиграл на снежинках, сделав их похожими на сверкающие драгоценные камни. Сани, запряженные оленями, наконец достигли конца узкого прохода между деревьями, и глазам Гулдмара открылся загроможденный валунами и скалами простор, на всем протяжении которого не было ни души. Зрелище открывалось странное. Лучи северного сияния время от времени пронизывали тяжелые тучи и освещали бескрайнее белое покрывало снега, укутавшее землю. Как раз в тот момент, когда олени повернули на дорогу, ведущую к дому Гулдмара, северное сияние наполовину погасло. Другая его половина продолжала освещать горизонт голубоватым светом. В ту же секунду непроницаемая черная тень, такая плотная, что казалась осязаемой, упала перед движущимися санями – словно туман, преградивший дорогу.