Если прежние славные времена штормов и побед прошли, а мертвые молчаливо, словно камни, покоятся где-то в тишине, зачем моему хозяину торопиться покинуть землю, которую он любил, в спешке – так, как если бы он был в гневе? И слугу, который молит его о прощении за то, что отговаривает от дела, которое сам сделать не осмеливается?
– Не осмеливается… Не осмеливается! – вскричал фермер, привставая в сидячее положение на кровати, несмотря на боль, и похожий на рассвирепевшего старого льва с седой гривой и гневно сверкающими глазами. – Лоцманское искусство сделало из тебя труса! Ты думаешь, что такую клятву, какую дал ты, дают просто ради удовольствия – словно волосок у себя вырвать? Ты что, не боишься гнева богов и зубов Волка из Настронда? Так же верно, как то, что на седом лбу Тора горят семь звезд, зло придет за тобой, если ты откажешься выполнить свою клятву! И разве может раб осмеливаться перечить проклятиям умирающего короля?
Величественный вид, непререкаемый авторитет, усилившаяся в эту минуту способность подчинять себе людей – все это проявилось в каждой черточке внешности старика, так что производило поистине невероятное и даже страшное впечатление. Если Гулдмар действительно верил в то, что он король по крови и потомок королей, это невозможно было дать понять более убедительно. Его слова и жесты мгновенно произвели эффект на Вальдемара. Страхи и предрассудки, о которых ему напомнил Олаф, тут же охватили покрытого бронзовым загаром мореплавателя. Он повесил голову и умоляюще протянул к старику руки.
– Пусть мой хозяин не ругает своего слугу, – с трудом пробормотал он. – Это сердечная слабость заставила мой язык говорить такие глупости. Я дал клятву – и я готов. Клятва должна быть выполнена полностью и до конца!
Лицо Олафа Гулдмара, принявшее было угрожающее выражение, смягчилось, и он упал обратно на подушки.
– Что ж, хорошо, – сказал он слабо, едва слышно. – Твоя нерешительность привела меня в бешенство. Я какое-то время говорил и жил, как будто во времена, которые уже прошли. Дни битв… и славы… прошли… навсегда. Еще вина, Вальдемар! Я должен удерживать в руке ускользающую жизнь… но все же… я… ухожу… ухожу… в ночь…
Голос Гулдмара прервался, и он погрузился в беспамятство, которое выглядело очень похоже на смерть. Дыхание его было едва заметно, и Свенсен, встревоженный его видом, влил несколько капель вина между его сжатых губ и стал заботливо согревать и поглаживать руками его ледяные руки. Очень медленно и постепенно к Олафу вернулись сознание и способность ясно мыслить. Он попросил карандаш и бумагу, чтобы написать несколько прощальных слов дочери. Из-за горя и беспокойства Вальдемар совершенно забыл сказать ему, что накануне днем, когда Гулдмар был еще в Тальвиге, ему пришло письмо от Тельмы. Теперь оно лежало на полке над трубой, ожидая прочтения. Гулдмар, не зная об этом, принялся медленно, но твердой рукой писать, стараясь не обращать внимания на то, что силы его быстро тают. Однако, вскоре после того, как он взялся за карандаш, он красноречиво посмотрел на Свенсена, который в ожидании стоял рядом.
– Время уходит слишком быстро, – сказал Олаф повелительным тоном. – Подготовь все как можно скорее. Давай! Не бойся – я дождусь твоего возвращения и благословлю тебя за достойное оказание услуги.
Произнеся последние слова, Гулдмар улыбнулся. Бросив на него всего один грустный взгляд, Вальдемар тут же послушно отправился выполнять приказание. Он вышел из дома, захватив с собой большую охапку сухого хвороста, и торопливо, как человек, которому надлежит действовать быстро, спустился с холма по тропинке, сильно занесенной твердым, промороженным снегом. Она вела к фьорду. Добравшись до берега, Вальдемар озабоченно огляделся. Вокруг не было ничего приметного, кроме помигивавших вдалеке огоньков Боссекопа. Сам фьорд казался черным стоячим прудом. Со стороны пирса фермера не доносилось даже легчайшего плеска – еще не начался отлив.
За пределами досягаемости поднявшейся воды, высоко, на совершенно сухой части берега, стоял бриг Гулдмара «Валькирия». Снег и мороз сделали его совершенно белым, украсив удивительными гирляндами и сосульками. Судно было установлено на специальную доску для спуска на воду и закреплено на ней с помощью цепи и веревочного блока. Оно располагалось таким образом, чтобы в любую погоду и при любой высоте воды, вне зависимости от времени суток, его можно было спустить на глубину. Именно этим Вальдемар и занялся. Задача предстояла не из легких. Цепь заиндевела на морозе. Но, приложив немало упорного и тяжелого труда, проблему удалось решить, и цепь, громко скрипя, словно жалуясь, медленно поползла в воду. Судно, качнувшись, неохотно двинулось вперед и в конце концов оказалось на ровном киле в пространстве фьорда. Удерживая веревку блочного устройства, Вальдемар бросился к дальнему концу пирса и принайтовил к нему судно. Затем он взошел на борт, развязал и начал поднимать паруса. Это было исключительно сложным делом, но его постепенно удалось успешно закончить. Стоящая почти неподвижно в гавани на черной воде «Валькирия» представляла собой причудливое зрелище – особенно ее поднятые заиндевевшие паруса, которые казались сделанными сплошь из серебра и жемчуга. Ее мачты тоже были покрыты коркой снега и увешаны сосульками. Вальдемар сошел с судна, но вскоре вернулся с охапкой сухого хвороста, которой он заблаговременно запасся, спустился с ней в трюм и вернулся уже без нее. Еще раз нервно оглянувшись по сторонам, он перепрыгнул с палубы на пирс, а оттуда перешел на берег. Как только он это сделал, длинная темная волна разбилась о берег и рассыпалась у его ног. Внезапно поднялся ветер, и в близлежащих холмах раздались шепот и стоны, предупреждающие о приближении еще одной бури.
Вальдемар торопливо вернулся обратно в дом. Его возня с «Валькирией» заняла у него больше часа. Фермер, его друг и хозяин, мог умереть за время его отсутствия! Вальдемар чувствовал боль и холод в сердце, ноги были тяжелыми, словно налились свинцом, и, казалось, не могли нести его тело с прежней быстротой. Присутствие смерти теперь чудилось моряку везде – в любом хрусте ветки, в любом шелесте поредевших, а то и почти оголившихся сосновых крон от первых дуновений начинающегося шторма. К его огромному облегчению, Гулдмар, когда он снова оказался в доме, спокойно лежал среди подушек. Его открытые глаза были ясны, на всех его чертах лежала печать мира и покоя. Когда слуга вошел, он улыбнулся.
– Все готово? – спросил Гулдмар.
Вальдемар молча кивнул.
Лицо фермера разом просветлело и оживилось.
– Я благодарю тебя, старый друг! – с радостью в голосе сказал он негромко, но отчетливо. – Ты знаешь, что ни в какой другой могиле я не смог бы спать спокойно. Мне пришлось туго, пока тебя не было, из-за сильного страдания – в моем теле, несмотря на возраст, еще много силы, и жизнь не хочет покидать его. Но теперь все прошло! У меня все онемело от вечного мороза, и теперь я не ощущаю боли. А мое сознание – словно птица, которая отдыхает, прежде чем отправиться в дальний полет. Есть еще вещи, которые я хотел бы тебе сказать, Вальдемар, – придвинься ко мне поближе, потому что мой голос слаб.
Свенсен подошел и остановился рядом с Гулдмаром в скромной позе, как человек, ждущий приказания от того, кто намного выше его по положению.
– Это письмо, – сказал старик, протягивая штурману сложенный листок бумаги, – написано от всего сердца и адресовано моей дочери, Тельме. Отправь его ей, когда меня не станет. Я надеюсь, оно не причинит ей горя, поскольку я, как мог, выразил в нем одну только радость – радость заключенного, обретшего свободу. Скажи ей, что я благословил ее всеми силами моего умирающего тела и ускользающей души! Ее и ее мужа, под опекой которого она находится в безопасности. – Гулдмар торжественным жестом с трудом поднял вверх дрожащие руки. – Ее жизнь находится в мудром и славном распоряжении богов моих предков и их духов-помощников! Радость любви, мира и чистоты всегда будет сопутствовать ее невинной душе!
Олаф умолк. Вокруг дома скорбно завыл ветер и потряс решетки на окнах, словно одинокий бродяга, пытающийся забраться внутрь, чтобы обеспечить себе убежище и согреться.
– Вот, Вальдемар, – снова заговорил фермер, на этот раз тише, и вручил лоцману еще один лист бумаги. – Здесь еще кое-какие каракули. Все правильно составлено и подписано – это делает тебя хозяином этого скромного места и всего, что здесь есть.
Из груди Валдьемара вырвалось негромкое, сдавленное рыдание. Он закрыл лицо ладонями.
– Зачем мне все это нужно? – сломленно пробормотал он. – Когда мой хозяин уйдет, я останусь один, без друзей!
Фермер посмотрел на него с теплотой и жалостью во взгляде.
– Слезы у того, кто имеет стойкое сердце? – спросил он с неким подобием горестного удивления. – Плакать следует о жизни, Вальдемар, – не о смерти! Один и без друзей? Нет, пока боги владычествуют на небе! Приободрись! Ты мужчина и находишься в самом расцвете сил – с чего ты решил, что для тебя больше не наступят светлые дни…
Голос Гулдмара вдруг прервался – от внезапного приступа боли ему стало трудно дышать. Он одной лишь силой воли подавил спазм, но на лбу у него, когда он нашел в себе силы продолжать, выступили крупные капли пота.
– Я думал, что физические страдания уже закончились, – произнес он со стоической улыбкой. – Моя глупая плоть умирает тяжело! Итак, как я уже сказал, Вальдемар, ферма твоя, и все, что на ней есть, тоже – кроме кое-каких мелочей, которые я отложил, чтобы они были переданы моей малышке. В том, что я оставляю тебе, немного ценности – земля твердая и неплодородная, не гарантирующая хорошего урожая, скота мало. Даже олени… ты, кажется, сказал, что они поранились ночью, во время падения? Я… Я забыл…
– С ними ничего страшного не случилось, – торопливо сказал Свенсен, видя, что старику становится трудно думать о посторонних вещах. – Они целы и почти невредимы. Не беспокойтесь об этом!
На лице Гулдмара промелькнуло торжественное, какое-то неземное выражение.