могут быть плохие лютеране. Поэтому, внезапно услышав о смерти фермера, она почувствовала, что расстроена, и едва не расплакалась. Она не сомневалась, что Свенсен подверг тело своего хозяина какому-то таинственному ритуалу, предусматриваемому верованиями язычника. Она знала, что сам Гулдмар, по слухам, похоронил собственную жену где-то в неизвестном месте, в соответствии со странной, невиданной церемонией, но была склонна относиться к этому терпимо. Посматривая же время от времени на мрачное, искаженное горем лицо Свенсена, сидя рядом с ним в санях, она так и не осмелилась продолжить его расспрашивать. Она решила в случае необходимости принять версию, на которой он настаивал, – в частности, о мистическом исчезновении тела под воздействием некой сверхъестественной силы.
Когда они приблизились к месту назначения, Ульрика начала думать о Тельме. Она лучше всего запомнила эту молодую, гордую женщину стоящей на поросшем зеленой травой холмике с букетом фиалок в руке, вместе с Сигурдом, который устроился у ее ног на земле, касаясь ее длинной белой юбки и глядя на нее грустными глазами, полными обожания. С тех пор Ульрика видела Тельму всего один раз, когда под давлением угроз Ловисы Элсланд и по команде преподобного Дайсуорси передала девушке записку, якобы написанную сэром Филипом Эррингтоном. Записка была фальшивой, и из-за нее Тельма на какое-то время оказалась по власти священника. Ульрика испытала приступ стыда за ту роль, которую она сыграла в этой жестокой комбинации. Вспоминая и историю трагической гибели Сигурда в водопаде Ньедегорзе, Ульрика решила, что сделает все возможное для Тельмы, – за все те тревоги и страдания, которые выпали на ее долю.
«Потому что кто знает, – рассуждала Ульрика, – вдруг это рука помощи, которую протягивает мне Господь. А что, если он хочет, чтобы я таким образом очистилась от грехов, которые совершила, причинив зло этой женщине, которую мой сын так любил!»
В глазах ее зажглась надежда, на сердце потеплело. На нее нахлынули сочувствие к Тельме и стремление творить добро. Теперь уже ей настолько не терпелось поскорее выступить в роли медсестры и заняться лечением и утешением Тельмы, что, как только сани подкатили к дому, она выпрыгнула из них еще до того, как они въехали в ворота и остановились. Не обращая внимания на попытки Вальдемара помочь ей, она решительно пробралась через кучи смерзшегося снега, блокировавшего подходы к дому, и направилась к строению. Вальдемар последовал за ней сразу же после того, как надежно привязал сани, которые принадлежали не ему – он взял их взаймы у соседа. Когда они оба были уже рядом с домом, до них донесся звук, который заставил их остановиться и переглянуться с удивлением и тревогой. Кто-то пел – сильным, звонким голосом, хотя время от времени в нем проскальзывали дрожащие нотки. Голос отчетливо слышался во влажном от огромных масс снега воздухе. Несколько секунд Ульрика с сомнением прислушивалась, а затем, больше не мешкая, бросилась вперед и вбежала в дом. Тельма была там. Она сидела у настежь открытого ледяному ветру зарешеченного окна, сняв шапку и мантию. Ее золотистые волосы рассыпались по плечам. Руки манипулировали воображаемой прялкой. В ее глазах, сверкающих, словно драгоценные камни, были отчетливо видны боль, ужас и нездоровое нервное возбуждение. Осознав, что в комнате находится кто-то еще, она улыбнулась несчастной улыбкой, но продолжила пение. Тельма исполняла норвежскую траурную песнь. Но все же появление Вальдемара и Ульрики немного отвлекло ее, и через некоторое время она поднесла руку к горлу и замолчала.
– Вам нравится эта песня? – негромко спросила она. – Я очень рада! А Сигурд уже вернулся домой? Он так много бродит по округе, бедняга! Отец, дорогой, ты должен объяснить ему, насколько он неправ, не любя Филипа. Все любят Филипа – и я, я тоже люблю его, но он никогда не должен узнать об этом. – Молодая женщина умолкла и вздохнула. – Это мой секрет – он единственный, кого я люблю!
И Тельма с безнадежным видом опустила голову, и золотой водопад волос покрыл ее.
Ощутив сильнейший приступ жалости, какой до этого ей не приходилось испытывать ни разу в жизни, Ульрика подошла к Тельме и осторожно попыталась увести ее от окна.
– Бедная, бедная, – сочувственно проговорила она. – Пойдемте со мной, вам нужно лечь! Вам нельзя здесь сидеть. Дайте-ка я закрою окно. Время сейчас уже позднее, и на улице для вас слишком холодно, моя дорогая.
– Слишком холодно? – переспросила Тельма и вопросительно посмотрела на Ульрику. – Но почему? Сейчас ведь лето, и солнце никогда не садится! Стены дома поросли розами. Вчера я преподнесла одну Филипу – небольшой маленький цветок бледно-розового цвета с малиновой сердцевиной. Он вдел ее в петлицу и, похоже, был доволен!
Тельма с обеспокоенным видом провела рукой по лбу, глядя на Ульрику, которая, стараясь казаться спокойной, закрыла окно, за которым стояла ночная тьма.
– Вы моя подруга? – спросила Тельма с некоторой тревогой. – Знаете, очень многие называют меня своими друзьями и подругами, но я их боюсь и покинула их. Знаете, почему? – Тельма положила руку на жесткое плечо Ульрики. – Потому что они говорят мне, что мой Филип меня больше не любит. С их стороны очень жестоко говорить это, и я думаю, что это не может быть правдой. Я хочу рассказать моему отцу, что они говорят, потому что он поймет, так это или нет. И если это правда, то я хочу умереть – я просто не смогу тогда жить! Вы отвезете меня к моему отцу?
Печальный, просительный звук ее голоса и жалобный вид снова заставили Ульрику прослезиться – сильнее, чем это случалось с ней во время молитвенных упражнений. Что же касается бедного Вальдемара, сердце которого и без того было разбито смертью хозяина, то, рыдая, он отвернулся и стал ругать богов за свое новое и совершенно незаслуженное горе. Итальянские крестьяне известны тем, что в моменты несчастий клянут своих святых. Оказывается, некоторые еще остающиеся в северных странах поклонники языческого культа тоже награждают своих суровых богов неблаговидными прозвищами, когда дела идут не лучшим образом. Случалось, что Вальдемар Свенсен втайне приходил в ужас при одной только мысли о гневе Одина. Однако порой он был готов ухватить великого и могучего бога за бороду и отходить его плашмя его же собственным клинком. Именно в таком настроении Свенсен пребывал в этот момент, с душевным трепетом отвернувшись от дочери «короля», погруженной в отчаяние и убитой горем, с выражением душевной боли на ее прекрасном бледном лице. Без сомнений, ее чистая душа истомилась, бродя в страшном лабиринте. Все ее поведение говорило о том, что она словно заблудилась в темном лесу и смертельно устала. Посмотрев в жесткое лицо Ульрики, Тельма наконец увидела слезы на ее щеках.
– Вы плачете! – воскликнула она таким тоном, словно была очень сильно удивлена. – Почему? Глупо плакать, даже когда на сердце ощущаешь боль. Я это поняла – никто в мире никогда не пожалеет вас! Но, возможно, вы не знаете этот мир. Ах! Он очень жестокий и холодный. Все люди скрывают свои чувства и выдают себя за тех, кем они на самом деле не являются. Очень трудно так жить – и я от этого устала!
Тельма поднялась со стула, но было видно, что она неустойчиво стоит на ногах. Она протянула свои побелевшие, холодные руки Ульрике, которая взяла их в свои сильные, грубые ладони.
– Да, я очень устала, – сонным голосом снова заговорила Тельма. – Такое впечатление, что на свете нет ничего правдивого, настоящего! Все фальшивое, нереальное – я ничего не могу понять! Но вы кажетесь доброй. – Тельма пошатнулась, и Ульрика крепче привлекла ее к себе. – Мне кажется, я вас знаю – вы ехали со мной в поезде, верно? Да – и вы были с маленьким ребенком, который улыбался и почти всю дорогу спал у меня на руках.
Тут Тельму вдруг начала бить сильная дрожь, а на ее лице возникла гримаса страдания.
– Простите меня, – пробормотала она, – я чувствую, что больна, очень больна… мне холодно… но я ничего не имею против… думаю… что я… умираю!
Последние слова Тельма едва смогла выговорить, теряя сознание. Он упала вперед, на грудь Ульрики, и эта набожная последовательница Лютера забыла обо всех своих прежних страхах по поводу «белой ведьмы Альтен-фьорда». В этот момент она осознавала лишь одно – что она держит в объятиях беспомощную женщину, на голову которой обрушились все возможные женские беды и горести. И, возможно, в этот момент проявления сердечной теплоты она, Ульрика, очистила в глазах Бога свою оскверненную душу и заслужила прощающий взгляд всегда и все видящих глаз Христа.
Что же касается дел мирских, то Ульрика показала себя как женщина энергичная и решительная. Осторожно уложив Тельму на ту самую кровать, которую еще совсем недавно занимал ее ныне покойный отец, она отправила ошарашенного, растерянного Вальдемара набрать свежих сосновых поленьев для очага. А затем принялась хлопотать, доставляя с верхнего этажа вниз все необходимое для небольшой постели, предназначенной для самой Тельмы, методично проветривая все ее элементы и делая эту постель теплой и уютной, как птичье гнездышко. Пока она была занята этими приготовлениями, Тельма пришла в сознание и начала метаться в бреду и что-то бормотать. Но даже в этом состоянии она снова стала терпеливой и вежливой, позволила себя раздеть, хотя и начала жалобно всхлипывать, когда Ульрика попыталась снять миниатюру ее мужа, которая обнаружилась у нее на груди, – взяв ее в руку, Тельма крепко стиснула ее в пальцах. Осторожно и постепенно расстегнув и сняв с Тельмы тонкое нижнее белье, Ульрика поразилась роскошной вышитой ткани и шнуровке – ничего подобного в этой части Норвегии никто никогда не видел. Но еще больше ее поразила нежная, ослепительно-белая кожа, представшая ее глазам, такая же чистая и гладкая, как лепестки нильской лилии.
Бедная Тельма, сидя, наблюдала за тем, как с нее снимают одежду и белье, позволила завернуть себя в удобное большое покрывало из белого сукна, теплого, словно пух, которое Ульрика обнаружила в шкафу наверху и которое когда-то принадлежало самой Тельме. Она вместе с Бриттой сделала его сама. Сейчас она ощупала его с некоторым интересом, после чего жалобно спросила: