– Не знаю, как вас благодарить! – сказал Эррингтон, глядя на Ульрику глазами, полными тепла. – За такую доброту, как ваша, отплатить просто невозможно! Моя жена рассказала, с какой нежностью, терпением и как старательно вы за ней ухаживали! Она говорит, что ощущала вашу доброту даже тогда, когда была без чувств. Да благословит вас Бог за это! Вы спасли ей жизнь…
– Да, в самом деле! – негромко сказала Тельма, вклиниваясь в разговор. – И жизнь снова стала для меня такой радостной! Я стольким вам обязана.
– Вы мне ничем не обязаны, – сказала Ульрика тем самым хриплым, монотонным голосом, которым она в последнее время стала говорить. – Ничем. Весь долг с моей стороны.
Она вдруг резко умолкла, и ее лицо залил кирпично-красный румянец. Взгляд ее встретился со взглядом Тельмы, и в нем читалась нежность.
Сэр Филип смотрел на нее в некотором удивлении.
– Да, – снова заговорила Ульрика. – Весь долг с мой стороны. Выслушайте меня, сэр Филип, – и вы тоже, Роза северных лесов, как вас называл Сигурд. Вы ведь не забыли Сигурда?
– Забыть его? – тихо воскликнула Тельма. – Никогда! Я его так любила!
Ульрика низко опустила голову.
– Он был моим сыном! – сказала она.
На какое-то время наступила изумленная тишина. Ульрика выждала какое-то время. Потом, видя, что все молчат, она резко вскинула голову и заговорила с отчаянием и решимостью.
– Как видите, вам не за что меня благодарить, – сказала она, обращаясь к сэру Филипу. Тем временем Тельма, откинувшись на подушки и держа в руке пальцы Бритты, смотрела на нее с совершенно новым, потрясенным интересом. – Возможно, если бы вы знали, что я за женщина, вы бы не захотели, чтобы я даже близко подходила к ней. – Ульрика жестом показала на Тельму. – В юности, давным-давно, я была влюблена. – Женщина с горечью рассмеялась. – Это звучит странно, не правда ли? Но пропустим это – я не стану рассказывать историю своей любви, своего греха и своего позора. Здесь незачем это делать! Но Сигурд был моим сыном – рожденным в злую годину. И я… я… пыталась убить его сразу после появления на свет.
Тельма издала слабый крик ужаса. Ульрика устремила на нее умоляющий взгляд.
– Не надо меня ненавидеть, – произнесла она дрожащим голосом. – Пожалуйста, ради бога, не ненавидьте меня! Вы не знаете, через что я прошла! Думаю, тогда я была не в себе – я бросила младенца в воды фьорда, чтобы он утонул. Ваш отец, Олаф Гулдмар, спас его, я узнала об этом много позже. В течение многих лет преступление, которое я совершила, камнем лежало у меня на душе. Я молилась, просила Бога о прощении, но всегда, всегда чувствовала, что прощения мне нет. Ловиса Элсланд называла меня убийцей. Она была права – так и обстояло дело, по крайней мере, я так думала. Думала до тех пор, пока не настал день, когда я… когда я, фрекен Тельма, встретила в горах вас с Сигурдом, и он сцепился со мной. – Ульрика вздрогнула, и в ее глазах появилось полубезумное выражение. – Я узнала его – неважно как! У него осталась от меня отметина. Он был мой сын – мой! Уродливое, неразумное существо, у которого, однако, хватило ума, чтобы полюбить вас – вас, ту, кого я ненавидела… Но теперь…
Ульрика замолчала и чуть приблизилась к кровати, на которой лежала Тельма.
– Теперь нет ничего такого, чего бы я не сделала для вас, моя дорогая! – едва слышно сказала она. – Но я вам больше не буду нужна. Вы понимаете, что вы сделали для меня – вы и ваш отец? Вы спасли Сигурда – и тем самым спасли меня от попадания в ад за грех убийства! И вы сделали моего мальчика счастливым, пока он был жив. Если бы я даже всю оставшуюся жизнь провела у вас в услужении, я бы не смогла отблагодарить вас за то добро, которое вы сделали для меня. А больше всего я хочу поблагодарить Господа за то, что он милостиво позволил мне ухаживать за вами и помогать вам в тяжелое для вас время. И еще за то, что он дал мне силы признаться в своем грехе и низости прежде, чем мы с вами расстались. Потому что теперь плохое время прошло, и я должна убрать тень своих мерзостей с ваших радости и счастья. Да благословит вас Бог! И постарайтесь думать обо мне так хорошо, как сможете – ради… ради Сигурда!
Наклонившись, Ульрика поцеловала руку Тельмы и прежде, чем кто-либо успел сказать хоть слово, порывисто вышла из комнаты.
Когда через несколько минут Бритта попыталась ее найти, оказалось, что она ушла. Ульрика отправилась в собственное жилище в Боссекопе, где она упрямо предпочла остаться. Ничто не могло заставить ее снова встретиться с сэром Филипом и Тельмой, и лишь через много дней после того, как супруги покинули Альтен-фьорд, ее как-то снова видели в окрестностях дома, который когда-то принадлежал Гулдмару. И к тому времени она полностью переменилась. Она больше никогда не говорила грубо, никому ничего не запрещала и вообще стала скромной и доброй женщиной. Она ухаживала за больными, утешала тех, с кем случилась беда. Но особенно прославилась она своей любовью к детям. Ее знали и обожали все малыши в округе. И настало время, когда поседевшую Ульрику можно было часто видеть летними вечерами сидящей с вязаньем у двери своего домика, окруженной целой ватагой смеющихся, болтающих детишек с ямочками на щеках. Они играли в прятки, используя для этого ее кресло, то и дело взбирались к ней на колени, чтобы расцеловать ее в морщинистые щеки, обнимали ее пухлыми ручонками за шею с доверчивостью, которую дети проявляют только к тем людям, которые действительно к ним хорошо относятся. Некоторые из ее знакомых стали говорить, что она больше не прежняя «набожная» Ульрика. Но, так или иначе, можно было точно сказать, что в действительности она стала несколько ближе к Всевышнему, к чему, в конце концов, так или иначе стремятся все люди, исповедующие самые разные веры.
Вскоре Тельма начала поправляться. Через день после того, как приехал ее муж, а Ульрика уехала, молодая женщина с помощью Бритты встала с постели и посидела какое-то время у огня, завернувшись в белое покрывало. Она, правда, выглядела еще очень худой, но оставалась по-прежнему красивой. Филип какое-то время говорил с ней, а затем умолк и просто остался сидеть у ее ног, держа ее руку в своих и наблюдая за ее лицом, выражавшим грусть и сожаление.
– Я была очень злая! – заявила она с таким забавным ужасом, что ее супруг рассмеялся. – Теперь, когда я оглядываюсь назад на все это, я думаю, что вела себя очень плохо! Мне не следовало сомневаться в тебе, мой мальчик, – ни за что, несмотря ни на каких леди Уинслей. Бедный, бедный мистер Невилл! Он, вероятно, так несчастен! Но ведь то письмо было написано твоим почерком, Филип!
– Ну конечно! – ответил Эррингтон успокаивающим тоном. – Нет ничего удивительного в том, что ты подумала обо мне ужасные вещи! Но ты ведь никогда больше этого не сделаешь, верно ведь, Тельма? Ты поверишь в то, что именно ты – главное в моей жизни, ее центр, что радость и счастье всего мира для меня в тебе?
– Да, поверю! – тихо и гордо ответила Тельма. – Хотя все остается по-прежнему, мне вечно кажется, что я тебя не стою! Видно, мне надо стать очень самодовольной и убедить себя в том, что я представляю собой большую ценность! Может, тогда я все лучше пойму и буду умнее.
Филип снова расмеялся.
– Кстати, о письмах, – сказал он вдруг. – Вот это я написал тебе из Халла – а оно дошло сюда только сегодня. Где оно задержалось – это какая-то тайна. Тебе нет смысла читать его – все, о чем там написано, ты уже знаешь. А вон там, на полке, лежит еще одно письмо, и адрес на нем написан твоим почерком – похоже, его даже не открывали.
Взяв в руку письмо, Филип протянул его Тельме. Как только она взглянула на него, лицо ее резко погрустнело.
– Это то, которое я написала отцу перед тем, как уехала из Лондона, – сказала она. Глаза Тельмы снова наполнились слезами. – Оно пришло слишком поздно!
– Тельма, – сказал сэр Филип очень тихо и ласково, – ты хочешь… то есть выдержишь ли ты… ты сможешь прочитать последние слова, адресованные твоим отцом тебе? Он писал это письмо на смертном одре и отдал это письмо Вальдемару…
– О, дай мне взглянуть на него! – со слезами в голосе произнесла Тельма. – Отец, дорогой отец! Я знала, что он перед смертью не мог оставить меня без единого слова напутствия!
Сэр Филип с благоговением развернул листок бумаги, который этим утром ему передал Свенсен, и они вместе с Тельмой прочли прощальное послание Гулдмара. Вот оно:
«Тельма, моя любимая!
Меня наконец призвали, чего я ожидал, и двери Вальхаллы открыты, чтобы принять мою душу. Думаю, ты не будешь удивлена, узнав, что я ухожу с радостью! Будучи старым, я тоскую по юности – вечной юности, когда с тобой навсегда остаются сила и острота ощущений. Я прожил достаточно долго, чтобы познать однообразие этого мира. Хотя в нем есть много всего, чтобы порадовать сердце и глаз человека, но при той неугомонности, которая всегда была мне свойственна, я все еще хочу покорять новые моря и видеть новые земли, где светит солнце, которое никогда не гаснет. Не горюй по мне – ты ведь помнишь, что я, в отличие от христиан, вижу в смерти величайший триумф жизни. Поэтому ты не должна жалеть о том, что я испытываю желание осушить кубок забвения, предлагаемый богами. Я оставляю тебя, не испытывая чувства горя, потому что ты находишься под защитой и в безопасности, – сила любви твоего супруга защитит тебя и твою добродетель. Благословляю его и тебя! Служи ему, моя Тельма, послушно и со всем возможным старанием, как я тебя учил, тем самым выполняя главное предназначение женщины. Держи свою честь незапятнанной и живи так, чтобы в твой собственный смертный час ты могла уйти из жизни с такой же легкостью, как певчая птица, которая взлетает навстречу солнцу! Я ухожу счастливым. Если ты прольешь хоть слезинку в память обо мне, то это будет неправильно – плакать не о чем. Вальдемар обеспечит мне красную огненную плащаницу и океан в качестве могилы, как было принято у моих предков, но не расспрашивай его о подробностях моего последнего путешествия – он всего лишь помогал мне, и его душу до самого ее дна потрясло это горе. Не беспокой его – он потом получит свое вознаграждение. А сейчас прощай, любимое дитя мое, услада моей старости. Благодаря тебе моя последующая жизнь будет еще ярче! Все прощания должны быть краткими. Мы ведь встретимся снова, ты, я и Филип, и все, кто любил или любит друг друга. Путешествия на небесах могут совершаться разными путями, но итог один – триумф, бессмертие! Да пребудет мир с тобой, твоими детьми и детьми твоих детей!