Мозг Филипа едва не кипел от напряжения, занятый лихорадочными поисками достойного ответа, но он никак не находился. Лоример тоже стоял красный, словно оскандалившийся школьник, и бормотал какую-то несусветно глупую чушь – он все еще находился под впечатлением от пожатия двух чудных ручек.
Тельма, казалось, совсем не замечала того, что оба гостя пребывают в состоянии глубочайшего смущения – она еще не закончила приветственную процедуру. Наполнив самый большой из стоящих на столе бокалов вином до краев и прикоснувшись к напитку губами, она, лучась ослепительной улыбкой, с искрящимися глазами, приподняла бокал, глядя на Эррингтона. Изящество, с которым она двигалась, невольно восхитило его и помогло выйти наконец из состояния изумленного оцепенения. В душе он боготворил древние семейные ритуалы, и потому дальше действовал так, как и должно мужчине. Обхватив обеими ладонями руки Тельмы, сжимавшие ножку бокала, он низко склонил голову и отпил большой глоток вина, едва не коснувшись своими темными кудрями светлых волос девушки. Затем, в тот самый момент, когда Тельма следом за ним подошла к Лоримеру и повторила те же действия, Филипа вдруг охватил сумасшедший приступ ревности.
Между тем девушка, тихонько смеясь, поднесла уже наполовину пустой бокал фермеру.
– Пей, пей до самого дна, отец! – сказала она. – Знаешь ведь, если ты оставишь хоть каплю, молодые люди с нами рассорятся, или ты с ними.
– Это правда! – заявил Олаф Гулдмар с серьезным лицом. – Но если это случится, в этом не будет моей вины, дитя, и выпитое вино тоже тут будет ни при чем.
С этими словами он допил вино и поставил бокал вверх ножкой на стол с глубоким вздохом удовлетворения. Церемония завершилась. Было очевидно, что первый лед сдержанности сломан. Тельма с изяществом молодой королевы села и грациозным жестом предложила гостям последовать ее примеру.
– Как вы нашли дорогу сюда? – спросила она вполне любезно, но совершенно неожиданно, и во взгляде, который она на мгновение метнула на Филипа, промелькнули веселые искорки. Впрочем, они почти сразу же погасли, прикрытые длинными ресницами.
Ее непосредственность помогла молодым англичанам также почувствовать себя более свободно, и они приняли участие в беседе. Эррингтон позволил Лоримеру на свой лад рассказать о том, почему они проникли во владения старого фермера, ни разу его не перебив. Он инстинктивно почувствовал, что девушка, слушавшая эту весьма правдоподобную историю со скромной улыбкой, на самом деле прекрасно знала об истинных мотивах, которые привели молодых людей в дом, где она жила вместе с отцом. Но при этом она никак не высказывалась на этот счет, что бы ни думала.
Лоример искусно избегал упоминания о том, что они с Филипом наблюдали за ней через окно и наслаждались пением. Тельма терпеливо слушала объяснения гостей до тех пор, пока в разговоре не был упомянут Боссекоп. Как только это произошло, ее прекрасное лицо сразу же приняло холодное и суровое выражение.
– От кого именно вы узнали там о нас? – поинтересовалась она. – Мы не общаемся с теми, кто там живет. С какой стати они стали о нас говорить?
– Правду сказать, – произнес Эррингтон, несколько меняя направление разговора и с чувством глубочайшего восхищения глядя на прелестные фигуру и лицо девушки, – впервые я услышал о вас от моего лоцмана. Его зовут Вальдемар Свенсен.
– Ха, ха! – с горячностью воскликнул старый Гулдмар. – Вот тип, который не умеет держать язык за зубами! Что я тебе говорил, дитя? Холостяк ничем не лучше болтливой старухи. Он постоянно чувствует нужду говорить, даже если вокруг него только лес или морские волны. Только женатый мужчина по-настоящему знает, как это здорово – молчать!
Все рассмеялись, хотя глаза Тельмы, несмотря на то, что на губах ее играла улыбка, стали задумчивыми.
– Но ты ведь не будешь винить бедного Свенсена за то, что он одинок, отец? – с надеждой спросила девушка. – Разве его не стоит пожалеть? Судьба жестоко обходится с ним, если нет никого на всем свете, кто любил бы его. Нет большей жестокости, чем это!
Гулдмар насмешливо взглянул на дочь.
– Вы только послушайте ее, – сказал он. – Она говорит так, словно что-то понимает в таких вещах. Но если есть на свете ребенок, который не знает, что такое горе, то это, конечно же, моя Тельма! Ее здесь обожает каждый цветок и каждая птица. Да, да. Я даже иногда думаю, что ее и само море любит. Так и должно быть. Сама она просто обожает море. Что же касается ее старого отца, то он ее совсем не любит. Спросите у нее! Она знает.
Тут Гулдмар издал негромкий смешок, но глаза его подозрительно увлажнились.
Тельма быстро встала и поцеловала его. Эррингтон невольно восхитился тем, как соблазнительно она сложила губы перед поцелуем, и в то же время ощутил необъяснимый приступ гнева по отношению к почтенному бонду – по той причине, что тот принял поцелуй без всяких эмоций, по крайней мере, внешне.
– Тише, отец! – шутливо шикнула Тельма на Гулдмара. – Наши гости прекрасно видят, как сильно ты меня балуешь. Но скажите мне, – внезапно обратилась она к Лоримеру с повелительными интонациями, которые также показались молодым людям просто очаровательными, – с кем именно вы говорили о нас в Боссекопе?
От звука ее голоса Лоример встрепенулся, словно беговая лошадь, получившая посыл от своего жокея. Вопрос девушки вызвал у него растерянность, поскольку никто из жителей небольшого городка не говорил о Тельме и ее отце ни с ним, ни с Филипом. Что же касается слов мистера Дайсуорси о неких людях, «общения с которыми приличные прихожане избегают», то они, в конце концов, могли и не относиться к членам семьи Гулдмаров. Теперь, во всяком случае, было весьма трудно предположить, что священник имел в виду именно их, более того, это казалось чем-то невероятным, просто абсурдом. По этой причине Джордж ответил на вопрос девушки очень осторожно:
– Мне кажется, преподобный мистер Дайсуорси вас немного знает. Разве он не ваш друг?
Эти вроде бы простые слова произвели совершенно неожиданный эффект. Олаф Гулдмар резко вскочил с горящими гневом глазами. Дочь попыталась взять его за руку, чтобы успокоить, но это не помогло. Одного только упоминания имени лютеранского священника оказалось достаточно, чтобы вызывать у него вспышку ярости. Он устремил возмущенный взгляд на удивленного Эррингтона.
– Если бы я знал, что вы пришли от этого дьявола, я бы тут же отправил вас обратно, да еще сказал бы пару ласковых слов, чтобы вы поскорее убрались! Я бы не стал пить вино из этого бокала, а разбил бы его вдребезги! Друзья того, у кого лживое сердце, мне не друзья. Тех, кто притворяются, строя из себя святых, не принимают под крышей моего дома! Почему вы сразу не сказали мне, что пришли сюда, как шпионы, присланные лжецом и фарисеем Дайсуорси? Почему сразу не признались в этом? Зачем обманывали, словно воры, меня, старого дурака, введенного в заблуждение тем, что вы вели себя по-мужски, и я отбросил опасения, которые поначалу были у меня по поводу того, с какой целью вы появились здесь? Позор вам, молодые люди! Позор!
Гневные слова потоком лились с губ старого фермера, лицо его горело возмущением. Он освободился от руки дочери, которая стояла совершенно неподвижно, с бледным лицом, опираясь одной рукой на стол. Седые волосы бонда растрепались, глаза его горели. Его поведение было угрожающим, но в то же время настолько искренним и непосредственным, что Лоример поймал себя на том, что любуется хозяином дома и пытается представить, как бы его мощная фигура выглядела в мраморе, в виде скульптуры разгневанного викинга.
Правильным в поведении Эррингтона и Лоримера в этой непростой ситуации явилось то, что они не вышли из себя и не потеряли самообладания. Для этого один из них был слишком ленив, а другой слишком хорошо воспитан. Несомненно, для них обоих это было бы дурным тоном. Их индифферентность в данном случае сослужила им хорошую службу. Они не выказали никаких признаков того, что обижены, хотя вспышка ярости со стороны старого фермера была настолько внезапной и нежелательной для молодых людей, что они на какое-то время замерли от удивления, не в силах произнести ни слова. Затем оба, сохраняя хладнокровие, неторопливо встали и надели шляпы, явно собираясь уйти. В наступившей тишине раздался невозмутимый голос Эррингтона.
– Вы ошибаетесь, мистер Гулдмар, – произнес он несколько холодно, но исключительно вежливо. – Я сожалею о том, что вы поторопились в своих суждениях о нас. Если вы приняли нас за мужчин, как вы сказали поначалу, то я просто не могу вообразить, почему вы вдруг решили увидеть в нас шпионов. Эти два слова никак нельзя назвать синонимами. Я ничего не знаю о мистере Дайсуорси кроме того, что он пригласил меня к себе. Я же, как и должно в такой ситуации, принял его приглашение. У меня нет никакого представления о том, что он за человек. К этому я могу добавить, что у меня нет никакого желания это выяснять. Я нечасто испытываю антипатию к кому бы то ни было, но так случилось, что по отношению к мистеру Дайсуорси я ее ощущаю. Мне известно, что Лоримеру он безразличен, и я не думаю, что остальные мои друзья испытывают к нему какие-то теплые чувства. Больше мне нечего сказать – за исключением того, что, боюсь, мы у вас засиделись и тем самым злоупотребили вашим гостеприимством. Позвольте мне пожелать вам доброго вечера. А вы, – добавил Филип, с низким поклоном обращаясь после некоторых колебаний к Тельме, которая, слушая его, все больше мрачнела, – вы, я надеюсь, не станете думать, что у нас было намерение обидеть вашего отца или вас? Наш визит оказался неудачным, но…
Тельма перебила его, положив свою ручку на его руку жестом, выражающим сожаление и в то же время словно прося его замолчать. Это простое движение было удивительно изящным, естественным и в то же время невероятно милым. От него кровь вскипела в жилах Эррингтона и резко ускорила свой бег.
– Пожалуйста, не делайте глупостей, – сказала она с большим достоинством и в то же время с явным желанием загладить случившееся. – Разве вы не видите, что мой отец сожалеет о том, что произошло? Разве мы зря пили вино из одного бокала? Неужели все напрасно? Вино было выпито до последней капли. Как же тогда мы можем, если мы друзья, расстаться так холодно? Отец, тебе должно быть стыдно. Ведь эти джентльмены впервые в Альтен-фьорде и ничего не знают ни о мистере Дайсуорси, ни о других людях, которые здесь живут. И когда их корабль снова уплывет за моря, к родным берегам, что они будут думать о тебе? Будут ли они вспоминать о тебе как о человеке с добрым сердцем, который помог сделать их пребывание здесь приятным? Или как о том, кто впадает в гнев без видимых причин, не помня о законах гостеприимства?