Бонд слушал укорявшую его дочь, словно суровый старый лев своего укротителя, не в состоянии решить, что делать – успокоиться или же наброситься на него. Затем он утер брови, на которых выступили бисеринки пота, и оглядел всех, кто находился в комнате, со сконфуженным лицом. Решив сменить гнев на милость, он глубоко вздохнул, сделал два шага вперед и протянул руки Эррингтону и Лоримеру, каждый из которых ответил ему теплым пожатием.
– Что же, молодые люди, – сказал он, – извините меня за мои слова! Простите и забудьте! Это самый большой мой недостаток – уж больно я вспыльчив. Хоть и стар вроде уже, а все же недостаточно стар, чтобы быть терпеливым и спокойным. А когда я слышу имя этого подлеца Дайсуорси – клянусь вратами Вальхаллы, я так злюсь, что, кажется, готов разрушить собственный дом! Нет, нет, не торопитесь уходить! Что, сейчас около десяти? Ну ничего, ночь здесь все равно что день, вот увидите – не имеет значения, когда человек ложится спать. Пойдемте посидим немного на крыльце. Заодно я там побыстрее остыну. Тельма, дитя мое! Я вижу, ты смеешься над вспыльчивостью своего старого папаши! Ну ладно, ладно. В конце концов, разве все это не из-за того, что я за тебя беспокоюсь?
Продолжая держать Эррингтона за руку, Гулдмар повел всю компанию на красивое крыльцо. Лоример шел позади всех с пылающим лицом – выходя из комнаты, он успел поднять маленький букетик маргариток, который давно заметил лежавшим на полу. С чувством странного удовлетворения он быстро спрятал его в нагрудный карман, хотя до этого вовсе не думал о том, чтобы его сохранить. Затем он лениво оперся о край оконного проема, увитого розами, и стал смотреть на Тельму. Та поставила низкий стул у ног отца и села на него. Со стороны фьорда потягивал легкий освежающий ветерок, от дуновения которого что-то таинственно шептали ветви сосен. На небе там и тут виднелись небольшие пушистые облачка. Воздух был наполнен пением птиц. Старый Гулдмар испустил глубокий вздох, словно приходя в себя после своей недавней вспышки и чувствуя облегчение.
– Я скажу вам, сэр Филип, – произнес он, поглаживая локоны своей дочери, – я скажу вам, почему я терпеть не могу этого злодея Дайсуорси. Вам будет полезно это знать. Эй, Тельма! Зачем ты пихаешь меня в колено? Ты боишься, что я снова могу обидеть твоих друзей? Нет, я уж позабочусь о том, чтобы этого не произошло. Так вот, первым делом я хочу спросить, какой религии вы придерживаетесь? Впрочем, я знаю, что вы не лютеране.
Эррингтон, несколько ошеломленный таким вопросом, улыбнулся.
– Мой дорогой сэр, – ответил он после небольшой паузы, – буду с вами честен. Видите ли, я не придерживаюсь какой-либо веры. Если бы я являлся последователем какой-то веры, то, полагаю, я бы назвал себя христианином, хотя, если судить в целом по поведению христиан, мне трудно представить себя одним из них. Я не исповедую никакого вероучения, не хожу в церковь и за всю жизнь не прочел ни одного религиозного трактата и ни разу не молился. Я с глубоким уважением отношусь к христианской доктрине и к фигуре Христа и полагаю, что, если бы мне была ниспослана привилегия знать его и беседовать с ним, я бы не покинул его в беде, как это сделали его робкие последователи. Я верю в премудрого Создателя. Моя мать была австрийкой и католичкой, и мне кажется, что в раннем детстве меня воспитывали в соответствии с канонами того же вероучения. Но боюсь, что сейчас я мало что из этого помню.
Фермер мрачно кивнул.
– Да, – сказал он, – и Тельма католичка, хотя здесь у нее почти нет возможностей исполнять ритуалы своей религии. Это хорошее и светлое вероучение, оно подходит для женщин. Что же до меня, то я сделан из более жесткого материала, и заветы этого доброго создания, Христа, не находят отклика в моей душе. Ну, а вы, молодой сэр? – внезапно обратился Гулдмар к Лоримеру, который задумчиво разглаживал на ладони опавший с цветка розовый лепесток. – Вы пока ничего не сказали. Какой веры придерживаетесь вы? Я спрашиваю не из любопытства и нисколько не хочу никого обидеть.
Лоример апатично рассмеялся.
– Что касается меня, мистер Гулдмар, то вы слишком многого от меня требуете. У меня вообще нет никакой веры. Я не верю в Бога – ни на йоту! Из меня, можно сказать, выбили все зачатки религиозности. Я пытался ухватиться за христианство, как за последнюю соломинку во время вселенского кораблекрушения, которым представляется мне жизнь, но ее вырвал из моих рук ученый профессор, который, вероятно, сделал это нарочно, и… и… после этого я все же как-то продолжаю держаться на воде!
Гулдмар с сомнением улыбнулся. Тельма же посмотрела на Лоримера удивленно и с сочувствием.
– Мне жаль, – просто сказала она. – Вы, должно быть, очень часто чувствуете себя несчастным.
Лоримера ее слова не привели в замешательство, хотя нотки жалости в ее голосе привели к тому, что на его щеках показался непрошеный румянец.
– О нет, – сказал он, обращаясь к ней, – я вовсе не принадлежу к тем, кто по тем или иным причинам ощущает себя несчастным. Например, я не боюсь смерти, хотя многие верующие ужасно ее боятся – несмотря на то, что то и дело заявляют, будто это всего лишь путь на небеса. Они очень непоследовательны. Что же до меня, то я, видите ли, не верю ни во что. Я появился из ничего, я сам ничто и стану ничем. Если исходить из этого, мне попросту нечего бояться.
Гулдмар расхохотался.
– Вы странный молодой человек, – сказал он весело. – Но вы пока проживаете самое начало, можно сказать, утро своей жизни. Утром всегда бывает туман, как и к вечеру. Когда к вам придет зрелость, вы будете смотреть на вещи по-другому. Ваша вера в Ничто не обеспечивает вам моральных критериев. В ней нет места совести, она не сдерживает страстей человеческих. Разве вы этого не видите?
Лоример победоносно, по-мальчишески открыто улыбнулся.
– Вы чересчур добры, сэр, пытаясь наделить меня чувством совести! – воскликнул он. – Не думаю, что она у меня есть. Но уверен, что и страстей я тоже лишен. Я всегда был слишком ленив, чтобы потакать им. А что касается моральных критериев, то я придерживаюсь человеческой морали самым неукоснительным образом, ибо, если человек становится аморальным, то он перестает быть джентльменом. Поскольку в наше время джентльменов осталось очень мало, то, полагаю, я уж постараюсь оставаться им как можно дольше – столько, сколько смогу.
Эррингтон решил вклиниться в разговор.
– Вам не следует воспринимать его слова всерьез, мистер Гулдмар. Он и сам никогда не говорит серьезно. Я могу обрисовать вам, что он за человек, всего в нескольких словах. Да, он не придерживается никакого религиозного вероучения, это правда. Но он замечательный человек – лучший из всех, кого я знаю!
Лоример взглянул на Филипа с благодарностью, но ничего на это не сказал, поскольку увидел, что на него смотрит Тельма, причем с самой завораживающей улыбкой.
– А! – сказала она, с шутливым упреком указывая на него пальцем. – Вы, как я понимаю, любите дурачиться? Вам нравится всех смешить – разве не так?
– Ну да, – признался Джордж. – Пожалуй, что так. Но иногда эта задача просто титанически трудна. Если бы вы когда-нибудь побывали в Лондоне, мистер Гулдмар, вы бы поняли, как трудно в этом городе заставить людей хотя бы улыбнуться. А когда они это все же делают, их улыбки кажутся, мягко говоря, не очень-то искренними.
– Почему? – удивленно спросила Тельма. – Они что, все такие несчастные?
– Если они и не несчастны, то, по крайней мере, делают вид, что это так, – сказал Лоример. – Такая уж там мода – находить недостатки во всех и во всем.
– Это так и есть, – задумчиво прогудел Гулдмар. – Я однажды был в Лондоне, и мне показалось, что я попал в ад. Бесконечные ряды больших, некрасивых, отвратительно построенных домов, длиннющие улицы, грязные переулки. А лица у всех такие мрачные и усталые, словно им отказала в благословении сама природа. Этот город достоин жалости – причем вдвойне с точки зрения такого человека, как я, чья жизнь прошла среди фьордов и гор, таких пейзажей, как тот, что вы видите. Ну, теперь, когда стало ясно, что никто из вас не лютеранин, и похоже, что вы вообще не знаете толком, кто вы такие по вероисповеданию (тут Гулдмар негромко хохотнул), я могу быть откровенным и говорить, опираясь на мою собственную веру. Я горд тем, что могу сказать, что никогда не отступал от верований моих отцов, дедов и прадедов, которые делают мужчину духовно сильным, бесстрашным и не приемлющим зло. Считается, что эти верования в нас убили, но они все еще живы и хранятся в сердцах многих людей, которые ведут свой род от викингов, как я. Да! Они проросли и пустили корни в их сердцах и душах. И сколько бы трусливые людишки, принимающие другие вероучения, ни пытались скрыть этот факт, на свете всегда будут те, кто никогда не отступится от веры своих предков. Я – один из этих немногих. Пусть позор падет на головы тех мужчин, которые добровольно отказываются от всего того, чем дорожили их прародители-воины! Для меня всегда будут святыми имена Одина и Тора!
Гулдмар с гордым видом воздел руку вверх. Глаза его сверкнули. Эррингтона эта тирада заинтересовала, но не удивила: верования старого бонда полностью соответствовали его личности и характеру. Лицо же Лоримера сияло – для него человек, который в столкновениях бесчисленных мнений, жизненных и религиозных позиций стойко придерживался традиций своих предков, был чем-то совершенно новым.
– Мой бог! – с энтузиазмом воскликнул он. – Я думаю, что поклонение Одину подошло бы мне идеально! Это воодушевляющая вера, зовущая к борьбе – я уверен, что она сделала бы из меня мужчину. Вы посвятите меня в ее таинства, мистер Гулдмар? В Лондоне есть один молодой человек, который пишет стихи на индийские сюжеты – так вот он, говорят, считает, что его религиозные устремления лучше всего удовлетворит буддизм. Но мне кажется, что Один – это божество, которое внушает куда больше уважения, чем Будда. Так или иначе, я хотел бы попробовать стать его почитателем. Вы дадите мне такой шанс?