– И это все? – спросил он слегка презрительным тоном. – Господи боже! Что за сборище дураков все эти люди, причем омерзительных дураков, раз они считают, что красота – это признак злых чар. По крайней мере, Дайсуорси вовсе не испуган до смерти тем, что, как он думает, так называемая ведьма пытается его завлечь.
– Да, но ведь он рассчитывает обратить ее в христианство, – серьезно сказал Макфарлейн. – Изгнать из нее зло, так сказать. Он сказал, что добьется этого, какие бы средства ему ни пришлось для этого применить.
Что-то в этих словах Сэнди насторожило Лоримера. Он приподнялся в шезлонге и спросил:
– Надеюсь, мистер Дайсуорси при всей своей глупости все же на заходит так далеко, чтобы всерьез верить в существование ведьм и колдуний?
– Он в них верит, – заявил Дюпре. – Он верит в то, что они есть – в самом буквальном смысле! Он утверждает, что об этом сказано в Библии. И он очень упорен в этом своем убеждении – и чем пьянее, тем упорнее.
С этими словам Дюпре весело засмеялся.
Эррингтон пробормотал себе под нос что-то нелестное по поводу умственных способностей мистера Дайсуорси, но его друзья не расслышали, что именно. Затем он сказал:
– Пойдемте-ка все в кают-компанию. Нам надо поесть. Давайте оставим пока разговоры о Гулдмарах. Я нисколько не жалею, что пригласил их завтра нанести нам визит. Не сомневаюсь, что всем вам они очень понравятся.
Вся компания спустилась по трапу на лежащий более низко уровень палубы. Макфарлейн, следуя за хозяином яхты, спросил:
– Так вы говорите, что эта девушка прямо милашка?
– Милашка – неподходящее слово для этого случая, – хладнокровно сказал Лоример, отвечая вместо Эррингтона. – Мисс Гулдмар потрясающая женщина. Вы такой никогда не видели, Сэнди, мой мальчик. Она только один раз на вас взглянет – и вы начнете петь соловьем. Она вас разом в копченую селедку превратит! Что же до вас, Дюпре, – добавил Джордж, критически оглядев миниатюрного француза, – то дайте-ка прикинуть… Ну да, вы, пожалуй, достанете ей до плеча, но, конечно, никак не выше.
– Это невозможно! – воскликнул Дюпре. – Выходит, эта мадемуазель – великанша.
– Ей необязательно быть великаншей, чтобы превзойти вас ростом, mon ami, – засмеялся Лоример, лениво пожимая плечами. – Господи, как же я хочу спать, Эррингтон, старина. Мы что, вообще не собираемся ложиться? Тут ведь бесполезно ждать, когда стемнеет, видите ли.
– Сначала поешьте чего-нибудь, – сказал сэр Филип, садясь за стол в кают-компании, на который стюард подал вкусную холодную мясную закуску. – Нам пришлось много грести и бродить вверх-вниз по холмам, – пояснил он остальным, – так что мы немного устали.
После этого радушного приглашения друзья, рассевшись за столом, отлично поужинали. Когда с едой покончили, Дюпре осушил небольшую ликерную рюмку шартреза в завершение долгого и богатого на события дня. Остальные присоединились к нему – за исключением Макфарлейна, который в очередной раз заявил, что «мужчина без виски – не мужчина». Он решил продолжить сжигать свой организм алкоголем, вопреки всем доктринам сохранения здоровья, и погрузился в приготовление смеси из лимонного сока, сахара, горячей воды и яда, то есть виски – своего обычного напитка, принимаемого на сон грядущий.
Лоример, часто весьма словоохотливый, на этот раз наблюдал за ним, не произнося ни слова. Затем он встал, потянулся, встряхнулся, словно лабрадор-ретривер, зевнул, подошел к пианино, которое стояло в почти не освещенном углу кают-компании, и начал тихонько ласкать клавиши пальцами. Надо сказать, такая манера не всегда свидетельствует о высоком исполнительском мастерстве, но почти безошибочно указывает на человека, любящего музыку, который тонко чувствует любую мелодию и воспринимает фальшивую ноту как пытку. Лоример не претендовал на то, чтобы его считали талантливым музыкантом. Когда его спрашивали, играет ли он на музыкальных инструментах, он небрежно отвечал, что «бренчит немножко». Однако это его «бренчанье» зачастую доставляло окружающим гораздо больше удовольствия, чем игра опытных исполнителей, настоящих виртуозов, обладающих отточенным мастерством. На этот раз он, казалось, испытывал некоторую нерешительность. Начав с небольшой изящной прелюдии Шопена, он лишь затем перешел к исполнению другой композиции. Эта музыка была настолько проникающей в душу, страстной, мощной, вызывающей то грусть, то восторг, что даже флегматичный Макфарлейн перестал прихлебывать свое пойло, а Дюпре обернулся, не скрывая изумления.
– Как же это красиво, боже! – негромко пробормотал он.
Эррингтон промолчал. Он узнал ту мелодию, которую напевала Тельма, сидя за прялкой, и взгляд его глаз смягчился и стал задумчивым. В его воображении снова возникло прекрасное лицо и стройный стан девушки. Погрузившись в мечты, он едва не вздрогнул, когда Лоример перестал играть и как ни в чем не бывало небрежно сказал:
– Ну, спокойной ночи, друзья! Я отправляюсь в постель! Фил, не будите меня в такую невозможную рань, как сегодня утром. Если вы так сделаете, дружбе между нами конец – нам придется расстаться!
– Ладно! – рассмеялся Эррингтон, глядя, как его приятель идет к выходу из кают-компании. Затем, заметив, что и Дюпре с Макфарлейном встают из-за стола, он вежливо добавил: – А вы двое, пожалуйста, не торопитесь уходить следом за Лоримером. Я совсем не хочу спать и с удовольствием посижу с вами еще часок.
– Как-то странно ложиться спать среди бела дня, – заметил Дюпре. – Но все же надо это сделать. Филип, mon cher, у вас уже глаза слипаются. Как там говорила блестящая леди Макбет? «В постель, в постель». Ах, какая женщина! Какой замечательной женой она была своему мужу. Пойдемте все следом за нашим дорогим Лоримером. Та музыка, что он играл, просто чудесна. Что надо сейчас желать остальным – доброй ночи или доброго утра? Я не знаю, что сейчас здесь, в этих странных землях, где все время светит солнце! Это меня ужасно путает!
Обменявшись рукопожатиями, молодые люди разошлись. Эррингтон, однако, по-прежнему на находил себе места. Едва зайдя в свою каюту, он тут же покинул ее и отправился на палубу, решив, что будет прогуливаться там до тех пор, пока не почувствует сонливость. Ему хотелось побыть наедине со своими мыслями. Он чувствовал необходимость понять и осознать до конца то странное чувство, которое им овладело. Удивительно приятное и в то же время болезненное – оно к тому же вызывало у него что-то похожее на стыд. Мужчина, если он здоров и силен, всегда бывает несколько смущен, когда им одним мощным усилием овладевает Любовь, тем самым доказывая ему его слабость, подобную слабости травинки, колеблемой ветром. Как?! Все его достоинство мужчины, вся его решительность, сила воли – все это, оказывается, ничто, пустое место? По причине своей собственной природы, своего уважения к себе он просто не может не испытывать стыда! Это все равно, как если бы маленький, голенький смеющийся ребенок насмехался над силой льва и сделал его своим беспомощным пленником, надев на него цепочку, сплетенную из маргариток. Но если уж Эрос вступает в битву, то он неизбежно одерживает победу. Сначала тот, кого он атакует, испытывает страх и стыд, потом – неудержимое желание, страсть. А затем любовь полностью овладевает человеком. А что дальше? Ах! Дальше Эрос бессилен – в дело вступает бог более сильный и всемогущий, божество высшего порядка. Его дело – довести Любовь до ее наивысшего выражения и наилучшего выполнения той цели, для которой она предназначена.
Глава 8
Буйный ветер, несущийся с гор,
Мне безумье собой навевает[10].
Минуло полпервого ночи. Сэр Филип, размышляя, в полном одиночестве прогуливался по палубе. Море по-прежнему заливал свет, и на берегу тоже все было видно ясно, словно днем, так что для охраны или сигнальной службы на «Эулалии» никого из моряков не требовалось. Яхта хорошо просматривалась со всех сторон и совершенно безопасно стояла на якоре, так что ее не могли не заметить на других судах или рыбацких лодках, пересекающих фьорд. Единственную возможную опасность мог представлять внезапный шквал, однако при той погоде, которая стояла, он не ожидался. Так что не было ничего такого, что могло бы заставить экипаж и пассажиров яхты пренебречь заслуженным отдыхом. Эррингтон медленно расхаживал взад-вперед по палубе. Его специальные моряцкие ботинки не производили никакого шума и не оставляли ни царапин, ни каких-либо других следов на безукоризненно чистых, светлых палубных досках, чья отполированная поверхность в свете ночного солнца поблескивала и даже, казалось, отливала серебром. Воды фьорда были совершенно спокойны. Их поверхность испускала золотистое сияние, на фоне которого четко обозначался силуэт «Эулалии» с мачтами и остальным рангоутом и неподвижно висящим флагом – все это словно нарисовали остро заточенным черным карандашом. Западную часть неба озарял свет. Вдали громоздились перпендикулярно одно на другое плотные на вид темно-коричневые облака, напоминавшие по форме горный хребет, вертикально вздымавшийся, казалось, от самой воды. Над вершинами этого воображаемого хребта частично виднелся сияющий солнечный диск, словно глаз гигантского существа. Солнечные лучи окрашивали массу облаков в самые разнообразные цвета, и они отливали то зеленью, то медью, а воображаемые горные пики испускали ослепительный блеск, словно сияющие наконечники копий. На юге небосклон заливала розовая дымка, сквозь которую частично виднелась бледная луна, которая, казалось, с грустью озирается вокруг, словно узник тюрьмы, оплакивающий свое счастливое прошлое, которое давно минуло, но все еще не забыто.
Вокруг стояла торжественная тишина. Эррингтон, глядя на небо и море, все глубже погружался в свои мысли и становился все более серьезным. Пренебрежительные слова, сказанные о нем гордым стариком Олафом Гулдмаром, звенели у него в ушах и больно жалили душу. «Лентяй, бездельник, слоняющийся по миру от нечего делать!» Слышать это было горько, но, в конце концов, это соответствовало истине! Оглядываясь на прожитую жизнь, Эррингтон мучился от чувства, которое было сродни презрению. Можно ли назвать стоящими делами все то, чем он занимался? Да, он следил за тем, чтобы его владениями толково управляли – ну и что? Любой человек, обладающий хотя бы малой толикой самоуважения и стремления к независимости, делал бы то же самое. Он путешествовал по миру и развлекался, изучал языки и литературу, у него было много друзей. Но, несмотря на все это, резкая оценка, которую дал ему фермер, описывала его достаточно точно. Без