В голосе Сигурда снова появились безумные нотки. Филип, надеясь, что это успокоит его гостя, очень спокойно поинтересовался:
– О ком вы говорите, Сигурд?
Голос Эррингтона, похоже, действительно оказал положительное воздействие на полубезумного карлика, который сразу же ответил на заданный ему вопрос:
– О ком я могу говорить, как не о Тельме? Тельма, прекрасная роза северных лесов… Тельма…
Внезапно голос Сигурда прервал длинный судорожный вздох, и он принялся раскачиваться взад и вперед, устремив полные грусти глаза в море.
В мозгу у Эррингтона мелькнула смутная догадка по поводу спрятанного в пещере гроба.
– Вы имеете в виду живую Тельму? Или… Тельму мертвую?
– Обеих, – коротко ответил Сигурд. – Они ведь единое целое, их невозможно разделить. Мать и дочь – роза и розовый бутон! Одна ходит по земле походкой королевы, другая парит в воздухе, словно серебристая тучка. Но я вижу, как они сливаются воедино, и возникает нечто настолько красивое, что прекраснее даже красоты ангелов! И вы – вы знаете об этом не хуже меня. Вы ведь видели Тельму и пили с ней чашу дружбы. Но помните: не со мной! Не со мной!
Сигурд вскочил с шезлонга, подбежал почти вплотную к Эррингтону и положил ему на грудь свою маленькую искривленную руку.
– Какой же вы большой, сильный и храбрый! – воскликнул он с каким-то детским восхищением. – Я думаю, вы не можете не быть еще и щедрым, правда?
Эррингтон посмотрел на карлика с сочувствием. Из его бессвязных разговоров он выяснил достаточно, чтобы частично прояснить для себя суть того, что казалось тайной.
Чудовищные слухи о Гулдмаре не соответствовали действительности. Было очевидно, что он похоронил останки жены в пещере – по каким-то причинам, которые, вероятно, связаны с его религиозными убеждениями. Теперь нетрудно стало понять, зачем посещала пещеру Тельма. Вне всякого сомнения, именно она ежедневно клала на место захоронения свежие цветы, следила за тем, чтобы не гасла маленькая лампа перед распятием в знак уважения к вере, которой следовала ее покойная мать и сама Тельма-младшая. Но кто такой был Сигурд и какое отношение он имел к Гулдмарам? Раздумывая об этом, Эррингтон ответил на вопрос карлика своим вопросом:
– Как именно я могу проявить свою щедрость, Сигурд? Скажите мне. Что я могу сделать, чтобы доставить вам удовольствие?
В голубых полубезумных глазах Сигурда сверкнула радость.
– Я скажу! – выкрикнул он. – Вы можете уехать, быстро, быстро, далеко. За дальние моря, чтобы в Альтен-фьорде вас больше никто и никогда не видел! Поднимите ваши белые паруса! – Карлик возбужденно указал на высокие мачты «Эулалии». – Вы ведь здесь главный. Скомандуйте, и остальные вас послушают! Уезжайте от нас, уезжайте! Что вас здесь держит? Горы у нас темные и мрачные, поля заброшенные и неухоженные. А еще у нас ледники, с которых стекают водопады ледяной воды и шипят, словно змеи, низвергаясь в море! О, наверняка на свете есть куда более красивые и благословенные места, чем эти – такие, где океан и небеса похожи на драгоценные камни, вправленные в одно и то же кольцо, где полно ярких цветов и сладких фруктов, где живут прекрасные, улыбчивые женщины с чудными глазами! Вы сильны и красивы, словно бог – ни одна женщина не сможет не оценить этого и не будет холодна по отношению к вам. Ах, скажите же, что вы уедете отсюда! – Лицо Сигурда исказила болезненная гримаса. – Вот зачем я разыскал вас – чтобы попросить вас поднять паруса и уехать отсюда. Ведь вы же не захотите уничтожить меня? Я ведь пока не причинил вам никакого вреда. Уезжайте! И сам Один благословит вас в путь!
Сигурд умолк, словно обессилел после того, как честно изложил свою просьбу. Эррингтон молчал. Он решил, что просьба карлика есть не что иное, как доказательство того, что он не в своем уме. Сама идея о том, что Сигурд замышляет причинить Филипу какой-либо ущерб, показывала, что его психика нестабильна. Для обращения к Эррингтону с просьбой немедленно уехать не могло быть никаких резонных причин. Было бы странно, подняв паруса, бежать из Альтен-фьорда, который теперь так привлекал сэра Филипа, только потому, что об этом попросил сумасшедший. Во всяком случае, Эррингтон никак не мог на это согласиться, и потому в ответ на призыв Сигурда промолчал. Сигурд же, внимательно вглядываясь в его лицо, заметил, или ему показалось, что заметил, выражение некой решимости в серых глазах англичанина. Карлик тут же со стремительностью, свойственной многим людям, рассудок которых частично, но не полностью расстроен, уловил смысл этого выражения.
– А! Жестокий и вероломный! – в ярости воскликнул Сигурд. – Вы не уедете. Вы полны решимости разорвать в клочья мое сердце ради вашей прихоти! Я обратился к вам с просьбой как к благородному человеку, но это было напрасно – напрасно! Значит, вы не уедете? Послушайте, я вижу, что вы не уедете. – Сигурд поднял букет фиалок, а звук его голоса понизился почти до шепота. – Взгляните! – Он потряс цветами, зажатыми в пальцах. – Взгляните! Они такие мягкие, нежные, прохладные, покрытые капельками росы, а цветом напоминают закатное небо. Вот таковы и мысли Тельмы. Да, помыслы ее так же чисты и прекрасны, как эти фиалки, которых грубо не касалась ни одна рука, не оскорбляла их подобным прикосновением. Эти цветы всегда обращены к небу, они никогда не вянут, не складывают лепестков. У них нет секретов, кроме секрета их красоты. И вот появились вы, и вы не знаете жалости – вы будете не только срывать эти цветки, но и тревожить мысли Тельмы, играть с ними, словно с безответными милыми растениями. Вы помнете их, повредите, они съежатся и погибнут. А вы… Вам до того и дела нет! Ни один человек никогда не жалеет сорванный и засохший цветок – даже если он сам его сорвал.
Грусть, звучавшая в голосе Сигурда, глубоко тронула его слушателя. Сэр Филип догадался, что находящийся перед ним человек с больной душой пришел к ошибочному выводу, что он, Эррингтон, приехал, чтобы сделать что-то очень нехорошее с Тельмой или тем, что ей принадлежало, и невольно пожалел несчастного, который своими ложными мыслями терзал сам себя.
– Послушайте меня, Сигурд, – сказал Эррингтон с повелительными нотками в голосе. – Я не могу обещать вам, что уеду. Но я могу пообещать, что не сделаю ничего плохого ни вам, ни… ни… Тельме. Это вас устроит?
Сигурд отсутствующе улыбнулся и покачал головой. Он с печалью во взгляде посмотрел на фиалки и очень осторожно положил их на доски палубы.
– Мне пора, – произнес он едва слышно. – Она зовет меня.
– Кто вас зовет? – с удивлением спросил Эррингтон.
– Она, – сказал Сигурд и твердой походкой направился к вырезу в борте, с которого свешивался трап. – Я ее слышу! Нужно полить розы, покормить голубей и сделать много разных других дел. – Карлик посмотрел на сэра Филипа, который, видя, что он твердо намерен уйти, помог маленькому человечку спуститься по трапу в его маленькую лодку. – Вы уверены, что не уплывете?
Эррингтон чуть покачнулся и, опираясь на борт, ответил:
– Да, я уверен, Сигурд! У меня нет никакого желания уплывать отсюда. Ну что, вы готовы? Все в порядке?
Эти слова Эррингтон сказал нарочито жизнерадостным тоном, потому что, по его мнению, небезопасно было маленькому сумасшедшему человечку пускаться в плавание по глубоким водам фьорда одному в жалкой скорлупке: скалы у берегов остры и опасны, как зубы мифических морских чудовищ. Но Сигурд ответил ему чуть ли не с презрением:
– Да, все в порядке! Именно так всегда говорят англичане. Все в порядке! Как будто со мной может что-то случиться в море! Мы с ним хорошо знаем друг друга и не причиним друг другу никакого вреда. Это вы можете погибнуть в море, но со мной этого не случится! Нет, меня в Вальхаллу ведет другой путь!
– О, осмелюсь сказать, что таких путей бесконечное множество, – благодушно заметил Эррингтон, все еще склоняясь над трапом, держась одной рукой за борт яхты и наблюдая за тем, как его поздний гость берется за весла и начинает грести. – До свидания, Сигурд! Будьте осторожны! Надеюсь, вскоре я снова вас увижу.
Сигурд, однако, не ответил. Наклоняясь то вперед, то назад, он равномерно и сильно работал веслами. Сэр Филип, поднимая трап, успел увидеть, как маленькое суденышко быстро скользит по поверхности фьорда в том направлении, где находился причал Гулдмара. Эррингтон снова и снова спрашивал себя, какое отношение полусумасшедший карлик имеет к фермеру и его дочери. То, что он все о них знал, было совершенно очевидно. Но откуда? Взгляд сэра Филипа упал на фиалки, лежавшие на палубе. Он поднял их и, спускаясь в кают-компанию, поместил в кувшин с водой, стоявший на столе.
«Бедный маленький человечек сравнил их с мыслями Тельмы, – с улыбкой вспомнил он. – Он ее мысли представляет в виде цветов. Он верит, что это мысли самой Тельмы – в виде цветов. Помнится, он сказал, что ни одно грубое прикосновение не испортило их нежной красоты. В этом он прав, я уверен. Так должен ли я касаться милых листочков, грубо мять и обрывать нежные лепестки? Или мне следует просто превратить эти цветки из фиалок в розы? Из мечты о любви в саму любовь?»
Эррингтон посмотрел на уже начавшую увядать розу у себя в петлице, которую подарила ему сама Тельма, и взгляд его смягчился. Он направился в каюту, где осторожно вынул бутон из петлицы. Затем он взял книгу, которую очень ценил, потому что она принадлежала его матери, и решил вставить розу между ее страницами. Книга называлась «О подражании Христу». Томик был в красивом, затейливом переплете, снабженном серебряными зажимами. Филип уже собирался положить свой ароматный трофей на первую страницу, которая услужливо раскрылась сама собой, но тут его взгляд упал на написанные на ней слова.
«Нет ничего прекраснее любви, ничего сильнее, ничего выше, ничего глубже, ничего приятнее, ничего полнее и лучше – ни на небесах, ни на земле!» Красивое лицо Эррингтона залилось легким румянцем. Он с улыбкой нежно прикоснулся губами к лепесткам, а затем благоговейно спрятал бутон в его секретное хранилище.