Когда девушку представляли Дюпре и Макфарлейну, она в обоих случаях сделала старомодный, изящный, весьма учтивый книксен, отчего оба вдруг почувствовали себя едва ли не самыми неуклюжими молодыми людьми на свете. Макфарлейн разозлился на собственные ноги, которые, как ему показалось в этот момент, слишком длинны. Что же касается Дюпре, то он, хотя и поклонился в ответ именно так, как принято кланяться в Париже, решил, что этот жест нелеп и неуместен. Тельма же в обществе молодых людей вела себя свободно и раскованно. Она смеялась их шуткам, всякий раз внимательно и без всякого смущения глядя на того, кто в данный момент был центром внимания, с живым, неподдельным интересом слушала их рассказы о рыбалке и походах в горы. При этом она, в свою очередь, сама описывала им местные потаенные бухточки, ручьи и водопады, о которых они понятия не имели и названий которых никогда не слышали. Впрочем, молодых людей очаровала не только Тельма, но и ее отец, Олаф Гулдмар. Могучий старый язычник находился в прекрасном настроении, ему явно все нравилось, и он тоже рассказывал интересные и забавные истории и смеялся – весело, заразительно, от всей души и с такой непосредственностью, что было ясно, что скучать в его обществе просто невозможно. Разумеется, ни у самого Эррингтона, ни у кого-либо из его товарищей даже мысли не возникало о том, чтобы всерьез отнестись к тому, что рассказывал о фермере и его дочери мистер Дайсуорси.
Компания целый день провела в плавании, во время которого яхту вел Вальдемар Свенсен. На его лице было весьма красноречиво написано удивление, которое вызвало у него появление на борту «Эулалии» Гулдмара и его дочери, но он из осторожности предпочел никак не комментировать этот факт. Фермер дружески поприветствовал его как старого знакомого – правда, тоном, которым обычно хозяева разговаривают со слугами. Тельма же тепло улыбнулась ему – но и в этом случае была четко обозначена некая черта, граница между людьми, занимающими более высокое и более низкое положение, и ни одна из сторон не обнаружила никакого желания эту границу нарушать. Во время плавания Дюпре несколько раз случайно переходил на французский, и Тельма, к его удивлению, отвечала ему на том же языке, хотя и с не совсем правильным, чересчур мягким произношением. В какой-то момент разговора она воскликнула по-французски «чудесно!», и в этом слове можно было уловить диалект, на котором говорят в Провансе. Дюпре принялся расспрашивать девушку и выяснил, что она училась в монастырской школе в Арле, а французский язык изучала, общаясь с монашками. Отец Тельмы, услышав, что разговор идет о ее учебе, добавил:
– Да, я отправлял мою девочку для получения образования за границу, хотя знаю, что и в Кристиании[11] учат хорошо. Но ей показалось, что все же недостаточно хорошо. К тому же ваше современное «высшее образование» не очень-то подходит для женщины – в нем много лишнего и попросту бесполезного. Тельма понятия не имеет о математике, об алгебре. Она умеет петь, читать и писать – и, кроме того, шить и прясть. Но для меня даже все эти вещи – не главное. Мне хотелось, чтобы у нее выработалось правильное отношение к жизни и чтобы у нее все было хорошо с телесным здоровьем. Поэтому я сказал этим женщинам в Арле: «Послушайте, вот ребенок! Мне не так важно, много или мало она будет знать о манерах и насколько образованной она станет. Я хочу, чтобы она выросла цельной личностью – от макушки до пят. Чистые помыслы и здоровое тело, так сказать. Научите ее самоуважению и сделайте так, чтобы ложь для нее была хуже смерти. Растолкуйте ей, что злоба и зависть – это проклятие, а добрый нрав и умение радоваться жизни – это благо. Этого мне будет достаточно!» Наверное, те монашки сочли меня странным, но, так или иначе, они, похоже, меня поняли. Тельма была очень счастлива у них, и в конечном итоге результат получился очень даже неплохим.
И Гулдмар с любовью взглянул на дочь.
Все рассмеялись, а Тельма залилась румянцем. Взгляд, который как раз в этот момент бросил на нее Эррингтон, выражал восхищение и страсть, хотя он совершенно не отдавал себе в этом отчета. Для всех участников плавания день прошел слишком быстро, и теперь, когда они сели обедать в богато украшенной кают-компании, среди них не было никого, кто не жалел бы о том, что столь приятное времяпрепровождение скоро закончится. Подали десерт. Тельма принялась перебирать ложечкой фрукты у себя на тарелке, маленькими глотками прихлебывая из бокала шампанское. При этом лицо ее стало серьезным, сосредоточенным и, пожалуй, даже печальным. Она, казалось, перестала слышать веселые разговоры вокруг, и только голос Эррингтона, который громко задал вопрос ее отцу, сразу же привлек ее внимание.
– Вы знаете кого-нибудь по имени Сигурд? – поинтересовался Филип. – Это бедняга, который, если говорить о состоянии его рассудка, похоже, витает в облаках, а не ходит по земле.
Черты симпатичного, но сурового лица Олафа Гулдмара смягчились, на нем проступило выражение жалости.
– Сигурд? Вы с ним встречались? Бедный парнишка. У него печальная судьба! Этот несчастный не то чтобы безумен, но его рассудок работает как-то не так. Мозг вроде бы функционирует, но при этом все у него в голове шиворот-навыворот. Да, мы знаем Сигурда довольно хорошо – за неимением лучшего он живет с нами. О-хо-хо! Мы в свое время спасли его от смерти, хотя, возможно, это было опрометчиво с нашей стороны. Но у него доброе сердце, и он все же получает удовольствие от жизни.
– Он в каком-то смысле поэт, – снова заговорил Эррингтон, наблюдая за Тельмой, которая внимательно прислушивалась к разговору. – Вы знаете, что он навещал меня на борту яхты вчера ночью и просил меня поскорее и навсегда уехать из Альтен-фьорда? Мне показалось, что он боится меня, словно ожидал, что я попытаюсь причинить ему какой-то вред.
– Как странно, – негромко сказала Тельма. – Сигурд никогда не говорит с незнакомыми людьми – он слишком стеснительный. Я не могу понять, какие у него для всего этого причины!
– Ах, моя дорогая! – вздохнул ее отец. – Бывают ли у него вообще какие-нибудь причины? И вообще, понимает ли он, что говорит и делает? Его фантазии меняются с такой же легкостью, как меняет свое направление ветер! Я расскажу вам, как он стал одним из обитателей нашего дома. – С этими словами Гулдмар посмотрел на Эррингтона, давая понять, что его слова адресованы в первую очередь ему. – Незадолго до рождения Тельмы я как-то раз днем прогуливался с женой по берегу моря. Вдруг мы оба увидели какой-то предмет, который качался на волнах и время от времени ударялся о наш маленький пирс – что-то вроде коробки или корзины. Я сумел зацепить его багром и вытащил из воды. Это в самом деле походило на плетеную корзину, в которую складывают рыбу. В ней я увидел обнаженное тельце младенца, который, казалось, уже захлебнулся. Это было довольно уродливое существо – новорожденный ребенок с явными деформациями. На груди у него зиял ужасный порез в виде креста. Выглядело это так, будто ребенка кто-то жестоко искромсал перочинным ножом. Я решил, что он мертв, и уже собирался бросить его обратно в воды фьорда, но моя жена, добрый ангел, взяла крохотное изуродованное тельце на руки и закутала его в шаль. Через некоторое время маленькое существо открыло глаза и уставилось на нее. Что вам сказать! Знаете, ни я, ни жена – мы так и не смогли забыть взгляд, которым ребенок тогда посмотрел на нас. В нем было столько всего! Его глаза словно бы одновременно выражали печаль и некое предупреждение, внушали жалость и вызывали симпатию! Сопротивляться этому взгляду было невозможно, и мы взяли бедного малыша с собой, стали заботиться о нем и делали для него все, что могли. Мы назвали его Сигурдом, и когда родилась Тельма, она и Сигурд, немного подросши и окрепнув, играли вместе целыми днями. Мы никогда на замечали за мальчиком никаких странностей, если не считать его врожденного уродства – во всяком случае, до того момента, когда ему исполнилось то ли десять, то ли двенадцать лет. Тогда мы увидели, что, к нашему огромному сожалению, боги решили частично лишить его разума. Тем не менее мы по-прежнему относились к нему с нежностью, и он никогда не становился неуправляемым. Бедный Сигурд! Он обожал мою жену. Мог часами прислушиваться в надежде на то, что где-то поблизости раздадутся ее шаги. Он буквально заваливал порог дома цветами, чтобы она могла ступать по ним, выходя из дома или входя в него. – Старый фермер вздохнул и потер глаза ладонью – этот жест выражал одновременно душевную боль и некоторое смущение. – Ну, а теперь он раб Тельмы и постоянно пытается ей услужить. Она может управлять им лучше всех – с ней он смирный как ягненок и делает все, что только она ему скажет.
– Меня это не удивляет, – заявил галантный Дюпре. – В подобном послушании есть веская логика!
Тельма вопросительно посмотрела на него, не обратив никакого внимания на весьма прозрачный комплимент.
– Вы так думаете? – спросила она. – Что ж, я рада! Я всегда надеюсь, что в один прекрасный день рассудок вернется к нему, поэтому любой признак того, что он способен мыслить логично, мне приятен.
Дюпре в ответ промолчал. Было совершенно очевидно, что бесполезно даже пытаться льстить этот странной девушке. Она, конечно же, не воспринимала те комплименты, которые другие женщины чуть ли не заставляли мужчин им делать. Молодой человек смутился – от его парижского воспитания в данной ситуации не было никакого толку. Собственно, он целый день чувствовал себя не в своей тарелке по той причине, что даже ему самому его высказывания, попытки принять участие в общей беседе казались какими-то пустыми и бессодержательными. Эта мадемуазель Гулдмар, как он называл про себя Тельму, была ни в коем случае не глупа. Она не просто девушка, о которой можно сказать лишь то, что она красива, и тем самым исчерпать все эпитеты, которые можно было к ней применить. Нет, она не просто статуя из прекрасной плоти, чья внешняя красота полностью определяла все ее основные качества. Она обладает блестящим интеллектом, много читает и много думает о самых разных вещах. А э