– Успокойся, Джордж! – воскликнул Эррингтон со смущенным смехом. – Ты вызываешь скуку смертную у мисс Гулдмар!
– Скуку? Что вы, – мягко запротестовала Тельма, переводя взгляд на молодого баронета. – Мне приятно слышать, что когда-нибудь вы будете жить, не убивая птиц и не вылавливая рыбу; ведь литературное творчество никому не может нанести вреда. – Тут девушка улыбнулась мечтательной улыбкой, которая на ее лице выглядела чарующей. – Вы должны показать мне свои чудные поэмы!
Эррингтон густо покраснел.
– Да это все чушь, мисс Гулдмар, – торопливо сказал он. – Ничего в них нет чудного, честно вам скажу! Там каждая строчка – просто литературный мусор!
– Тогда вам не следует писать стихи, – спокойно заметила Тельма. – Потому что в этом случае творчество для вас является источником только сожалений и разочарования.
– Если бы все думали так же, как вы, – со смехом вставил Лоример, – это избавило бы нас от большого количества посредственных стихов.
– А! В вашей стране вы имеете лучшего скальда в мире! – воскликнул Гулдмар, шутливо ударяя кулаком по столу. – Он может научить вас всему, что вам необходимо знать.
– Скальда? – с сомнением переспросил Лоример. – А, вы имеете в виду лучшего поэта. Полагаю, вы намекаете на Шекспира?
– Верно, – с восторгом в голосе подтвердил старый фермер. – Он – единственное достояние вашей страны, которое вызывает у меня зависть! Как жаль, что он не норвежец! Клянусь Вальхаллой, будь он одним из поэтов, прославляющих Одина, мир, возможно, все еще был бы таким же прекрасным, как когда-то давно! Если что-нибудь и способно убедить меня принять христианскую веру, так это то, что Шекспир был христианином. Если память об Англии и сохранится в истории навсегда, то именно благодаря славе одного лишь Шекспира – точно так же, как мы до сих пор с нежностью относимся к современной Греции благодаря Гомеру, жившему много веков назад. Да уж! Сами по себе страны и империи – штука довольно бесполезная. В истории живут только имена героев. Это дает человечеству возможность лишний раз повторить урок, который оно никак не может усвоить как следует – а именно, что человек и только человек может стать бессмертным.
– Вы верите в бессмертие? – весьма серьезным тоном осведомился Макфарлейн.
Гулдмар впился в лицо шотландца внимательным, сосредоточенным взглядом, в котором читался живой интерес.
– Верю ли я в бессмертие? Да я владею им! Как его можно отнять у меня? Это все равно, что отнять у птицы крылья, у дерева – питающие его соки, океан лишить глубин. Невозможно представить человека без бессмертной души. Какие тут могут быть вопросы? Разве вы не обладаете этим даром небес? И почему я не могу им обладать?
– Не обижайтесь, – примирительно сказал Макфарлейн, в душе удивленный горячностью, с которой говорил старый фермер. На самом деле даже он сам, человек, собирающийся стать священником, время от времени испытывал мучительные сомнения по поводу того, справедливо ли вероучение, утверждающее, что, кроме земной жизни, существует еще и другая. – Я только имел в виду, что вы, возможно, иногда задаетесь вопросом, существует ли бессмертие на самом деле?
– Я никогда не подвергаю сомнению власть богов, – ответил Олаф Гулдмар, – и жалею тех, кто это делает!
– А вот эта самая власть богов, или бога, – вдруг подал голос Дюпре с легкой саркастической улыбкой на губах, – как вы ее понимаете и в чем она выражается?
– Она проявляется в самом законе существования, которому подчиняюсь и я, молодой сэр, – сказал Гулдмар. – В тайнах мира, существующего вокруг меня, в великолепии небес, в секретах морских глубин! Вы, вероятно, до сих пор жили только в больших городах, и потому ваше сознание стеснено определенными рамками. И это неудивительно… трудно разглядеть звезды над крышами домов. Города – это продукт деятельности человека, боги и пальцем не пошевелили ради их создания. Я полагаю, что, живя в них, вы и другие люди невольно забываете о существовании власти богов и их воли. Но здесь, среди гор, вы скоро о них вспомните! Вам следует жить здесь – это сделает из вас человека!
– А вы считаете, что сейчас я не человек? – спросил Дюпре по-прежнему весело и благодушно.
Гулдмар рассмеялся.
– Ну, не совсем, – искренне признался он. – У вас маловато мускулов. Признаюсь, мне приятно видеть сильных молодых людей, способных управлять миром, в котором они живут. Так уж я устроен! Но вы – довольно приятный парнишка, и, полагаю, тоже кое на что годны и в конечном итоге справитесь!
Гулдмар благодушно прищурился и, налив себе прекрасного хозяйского бургундского, выпил его до дна. Между тем Дюпре, с притворной грустью пожав плечами после вердикта старого фермера, спросил у Тельмы, не порадует ли она присутствующих пением.
Девушка, не требуя, чтобы ее долго упрашивали, сразу же встала и подошла к пианино. Играла она хорошо и аккомпанировала сама себе весьма умело, но ее голос, чистый, мягкий, сильный, проникающий в душу – вот что производило наиболее сильное впечатление. Казалось, такого замечательного тембра нет больше ни у одной женщины на земле. Голос Тельмы, подобный свежему ветру, не был искалечен техническими приемами, придуманными мастерами цивилизованного пения и представляющими собой пытки для голосовых связок. Она исполнила норвежскую любовную песню на родном языке. Ее слова приблизительно можно было перевести так:
«Ты любишь меня за мою красоту? Тогда не люби меня! Люби сияющее солнце, бессмертное, вечное, чудное!
Ты любишь меня за мою молодость? Тогда не люби меня! Лучше люби весну, что каждый год неизменно приходит и делает все вокруг краше!
Ты любишь меня за мои сокровища? О, тогда не люби меня. Люби могучее море с его глубинами, в нем скрыты сокровища, которые куда больше, чем я, заслуживают любви!
Ты любишь меня просто так, ради самой любви? Ах, дорогой мой, тогда люби меня! Мое верное сердце – это больше, чем солнце, весна и море, и я отдам его тебе!»
Когда песня закончилась, в кают-компании какое-то время стояла тишина. Хотя молодые люди не понимали слов, старый Гулдмар, как мог, тихонько переводил им содержание песни, и благодаря этому впечатление, которое произвело на них пение Тельмы, еще больше усилилось. Эррингтон непроизвольно вздохнул. Девушка услышала это и, смеясь, развернулось на винтовом стуле, стоявшем у пианино.
– Вы так сильно устали, или вам грустно – в чем дело? – жизнерадостно спросила она. – Может, мелодия была слишком печальная? Напрасно я выбрала именно эту песню, вы ведь не могли понять ее смысла. Она о любви, а там, где есть любовь, конечно же, всегда присутствует и грусть.
– Всегда? – уточнил Лоример, едва заметно улыбаясь.
– Я не знаю, – призналась девушка и очаровательным жестом развела руками. – Но так говорится во всех книгах! Должно быть, любовь – это большая боль. Но в то же время и огромное счастье. Дайте-ка я подумаю, что еще вам спеть. А может, кто-то из вас споет что-нибудь?
– Ни у одного из нас нет голоса, мисс Гулдмар, – заявил Эррингтон. – Я, правда, думал, что у меня-то он есть, но Лоример меня в этом разубедил.
– Мужчины не должны петь, – заявил Лоример. – Они бы этого никогда и не делали, если бы знали, как глупо они выглядят, когда, стоя во фраках и белых галстуках, распевают какую-то бессмысленную чушь о любви. Они ни за что не пошли бы на это. Только женщина может выглядеть привлекательной во время пения.
– Что ж, прекрасно! – сказала Тельма со скромной улыбкой. – Значит, вам приятно на меня смотреть, когда я пою?
Приятно? Тельма явно выбрала слишком слабый эпитет – все разом вскочили со своих мест за столом и направились к ней, заверяя ее в том, что, слушая ее пение, испытали восторг и восхищение. Но она тут же умерила поток их комплиментов едва заметным жестом, который выражал одновременно недоверие и безапелляционный приказ остановиться.
– Вам не следует так меня расхваливать, – сказала она и коротко посмотрела снизу вверх на Эррингтона, который, опершись на пианино, буквально пожирал ее взглядом. – Умение петь ничего не значит. Человек, умеющий петь, – он все равно что птица. Они тоже поют, но мы ни слова не понимаем на птичьем языке – как и вы по-норвежски. Вот, послушайте – я вам спою балладу, которую вы все знаете.
Тельма, проиграв короткую прелюдию, снова запела, но на этот раз намного тише – по сути, она просто проговаривала под музыку строки из стихов Сент-Бёва:
На лире моей однажды в лесу,
Наигрывал я едва слышно.
Голубка пролетавшая села ко мне,
Белая на эбеновую лютню.
Но песен нежных не спела мне она,
А стала плакать о любимом.
Голубка плакала о любимом своем,
Далеком от нее, далеком.
Тельма пропела большую часть этого текста своим прелестным голосом с весьма серьезным видом, но, дойдя до последних слов, случайно перехватила устремленный на нее полный неподдельного восхищения взгляд Эррингтона. Ее голос дрогнул, а щеки покрылись румянцем. Допев до конца, она сразу же встала и, обращаясь к старому Гулдмару, который наблюдал за ней с удовольствием и гордостью, сказала:
– Отец, уже поздно. Нам следует попрощаться с нашими друзьями и возвращаться домой.
– Нет, пожалуйста, не торопитесь! – взмолился сэр Филип. – Пойдемте на палубу – там мы выпьем кофе, а затем вы покинете нас, если захотите.
Гулдмар принял это предложение прежде, чем его дочь успела что-либо возразить. Все отправились на палубу, где Тельму усадили в удобный шезлонг, с которого прекрасно просматривалось все небо. Оно в этот вечер напоминало море расплавленного золота, на котором кое-где были разбросаны неровные, извилистые пурпурно-малиновые прожилки. Молодые люди собрались на носу яхты выкурить по сигаре, но так, чтобы дым не попадал на Тельму. Старый Гулдмар не курил, но оживленно участвовал в общей беседе. Эррингтон, видя, что пожилой фермер полностью сосредоточился на описании лучших методов ловли семги с помощью копья, осторожно приблизился к сидящей девушке, задумчивый взгляд которой был устремлен на сверкающий красками небосвод.