Холодный, презрительный взгляд, которым девушка окинула священника, казалось, мог бы превратить любого менее спесивого и самовлюбленного человека, чем священник, в глыбу льда. Но не мистера Дайсуорси.
– Что вы хотите этим сказать? – резко спросила Тельма, в голосе которой, однако, послышались нотки удивления.
Преподобный потупил маленькие, как у хорька, глазки, полуприкрыв их веками с редкими ресницами, и под суровым взглядом Тельмы сконфуженно заерзал на скамье.
– Вы непохожи на саму себя, моя дорогая фрекен! – сказал он умильным голоском, успокаивающим жестом подняв ухоженные ладони. – Обычно вы говорите открыто и откровенно, но сегодня вы – как бы это сказать – какая-то скрытная! Да, назовем это так – скрытная! Да-да, вы не можете не понимать, о чем я говорю! Все местные жители судачат о вас и об этом джентльмене, в обществе которого вас часто видят. Что касается сэра Филипа Эррингтона – вы ведь знаете, как быстро у нас распространяются слухи – то поначалу, когда его яхта только причалила сюда, он планировал отправиться к Северному мысу, и он должен был сделать это много дней назад. Честно говоря, я думаю – и точно так же думают и многие другие неравнодушные к вам люди, – будет лучше, если он как можно быстрее покинет этот мирный фьорд. И чем меньше он будет общаться с местными женщинами, тем больше у нас будет шансов избежать какого-нибудь скандала.
Тут мистер Дайсуорси набожно вздохнул.
Тельма посмотрела на него с изумлением.
– Я вас не понимаю, – холодно сказала девушка. – Почему вы говорите о каких-то других людях, якобы неравнодушных ко мне? Других, кто вроде бы заинтересован во мне и в том, что я делаю? А с какой стати кто-то должен иметь ко мне какой-то интерес? И какое имеете к этому касательство вы? Все это какая-то чушь, кому какое до меня дело?
Мистер Дайсуорси слегка разволновался. Он чувствовал себя как бегун, приближающийся к финишной ленточке.
– О, не будьте к себе несправедливы, мой дорогая фрекен, – сладко пропел он, стараясь придать своему голосу нотки нежности. – А вы действительно несправедливы к самой себе! Это просто невозможно – по крайней мере, для меня – не иметь к вам никакого интереса, хотя бы исходя из воли Господа нашего. Меня до глубины души беспокоит то, что я вижу в вашем лице одну из неразумных дев, свет души которых может погаснуть из-за отсутствия поводыря, способного их спасти. Мне больно видеть, как вы, словно наивная овечка, блуждаете в темноте ложных представлений и греха, не опираясь на руку того, кто может вывести вас на верный путь и не дать упасть в ужасную пропасть! Правда, правда! Моя душа болит за вас, как болит душа у матери за ее ребенка. Я с радостью спасу вас от козней зла, я с радостью… – Тут священник на секунду умолк и, вынув носовой платок, промокнул им глаза, словно был не в силах сдержать рвущиеся наружу эмоции. Выглядел он при этом крайне неубедительно, словно продавец, выступающий за принятие грабительского по отношению к покупателям закона. – Но сначала, прежде, чем я займусь исполнением моего скромного желания спасти вас, до того, как я продолжу этот разговор, мне надлежит исполнить волю Господа!
Тельма чуть наклонила голову, словно хотела сказать: «Ну, ладно, давай, только побыстрее». Затем она прислонилась спиной к одному из столбов крыльца и стала нетерпеливо ждать.
Мистер Дайсуорси снова заговорил, но теперь его голос звучал напыщенно и высокопарно:
– Вы говорите, что фигурка, которую я только что вам вернул, принадлежала вашей несчастной матери…
– Она не была несчастной, – негромко произнесла, прервав священника, девушка.
– Ах, ах! – покивал преподобный с видом превосходства мудрого человека. – Это вам так кажется, вы так думаете. Но вы были слишком молоды, чтобы судить о таких вещах. Она умерла…
– Я присутствовала при ее смерти и видела, как это произошло, – снова перебила преподобного девушка, в словах которой прозвучала задумчивая нежность. – Она улыбнулась и поцеловала меня. Потом она положила свою худую, почти бескровную руку на это распятие и, закрыв глаза, погрузилась в сон. Мне потом сказали, что именно в тот момент она умерла. Так что я тогда узнала, что смерть может быть красивой!
Мистер Дайсуорси, не удержавшись, негромко кашлянул, удивившись и не поверив услышанному. Он не любил проявлений сентиментальности в людях, каким бы образом она ни выражалась. Слова, задумчиво сказанные девушкой, вызывали у него приступ раздражения. Смерть «красивая»? Тьфу! Смерть внушала ему больший ужас, чем что бы то ни было другое. Он понимал, что она неизбежна, и считал ее, так сказать, неприятной необходимостью, но старался думать о ней как можно меньше. Хотя в своих проповедях он часто говорил о мирном упокоении души и о радостях существования на небесах, в которые он также совершенно не верил, он ужасно боялся болезней и бежал, словно испуганный заяц, отовсюду, где проходил слух о каких-то инфекционных недугах. Никто и никогда не видел его у постели умирающего. Теперь, реагируя на последнюю реплику Тельмы, он набожно кивнул и, потирая руки, сказал:
– Да, да; без сомнения, без сомнения! Все было так, как вы говорите, я уверен! Но вернемся к тому предмету, о котором я пришел поговорить. Необходимо, чтобы вы признали, что это – чисто мирская вещица, на которую не следует постоянно смотреть молодой девушке. Истинные последователи слова Божьего – это те, кто изо всех сил старается забыть страдания, выпавшие на долю Господа нашего, – или думать о них только в духовном понимании. Умы мирских, грешных людей – увы! – легко поддаются смущению. По этой причине недостойно и опасно свободно созерцать изображение рук и ног Господа, пронзенных гвоздями! Да-да, в самом деле, признано, что это пагубно для души, особенно когда речь идет о женщинах-монашках, обитающих в монастырях, – не следует фамильярничать с Господом, откровенно и подолгу рассматривая его тело, подвешенное к деревянному кресту.
Тут мистер Дайсуорси ненадолго умолк, чтобы перевести дыхание. Тельма молчала, однако на ее лице обозначилась едва заметная улыбка.
– По этой причине, – снова заговорил священник, – я призываю вас, поскольку вы желаете для себя благодати Божией и прощения грехов, разом и окончательно избавиться от нечистого предмета, который я – видит Бог, крайне, крайне неохотно – вам вернул, а также растоптать его ногами и полностью отречься от него как от сатанинского.
Тут священник опять замолчал – на этот раз от изумления и возмущения, поскольку Тельма поднесла распятие, о котором он только что сказал столько ужасных вещей, к губам и благоговейно поцеловала.
– Это символ доброты, мира и спасения, – твердо сказала она, – во всяком случае, для меня. Вы напрасно трудитесь, мистер Дайсуорси, ваши слова для меня ничего не значат. Я – католичка.
– О, не говорите так! – возопил преподобный, который уже успел привести себя в состояние елейного экстаза. – Не говорите так. Бедное дитя! Вы сами не знаете, что сказали. Католический означает поголовный, свальный, общий для всех. Бог запретил всеобщее папство! Вы не католичка, нет! Вы считаете, что принадлежите к Римско-католической церкви – для нас такие люди есть самые неприятные, отвратительные из тех, кто пытается примазаться к имени Господа. Но я буду бороться за вашу душу – да-да, денно и нощно я стану напрягать все свои духовные силы и одержу победу. Я изгоню из вас зло! Боже, Боже! Вы стоите на краю пропасти ада – только подумайте об этом! – С этими словами мистер Дайсуорси картинным жестом простер в сторону Тельмы руку – это был его любимый прием, который он часто использовал, стоя на кафедре и читая проповеди. – Подумайте об адском пламени и о том, как в нем горят души грешников! Представьте, если можете, безнадежность вечных мучений, от которых нет спасения!
Тут священник причмокнул губами, словно отведал чего-то вкусного.
– Да, картина мрачная, – сказала Тельма, в глазах которой продолжал гореть упрямый огонек. – Мне очень жаль вас. Но мне повезло больше – в моей религии есть понятие чистилища, и это дает некоторую надежду!
– Нет никакого чистилища! Нет! – воскликнул преподобный, от возбуждения вскочив со скамьи, раскачиваясь взад-вперед всем своим тучным телом, размахивая руками и отрицательно мотая головой. – Вы обречены – обречены! Между адом и раем ничего не существует. Либо одно, либо другое. Бог не признает полумер! Остановитесь, пожалуйста, остановитесь, иначе вы рухнете в адскую пропасть! Даже в самый последний момент Господь не откажет вам в спасении вашей души – он милостив и всегда готов дать человеку возможность искупления, а я выполняю его волю. Фрекен Тельма! – Голос мистера Дайсуорси стал торжественным, словно во время проповеди. – Есть путь, который подсказал мне сам Бог, нашептав мне его на ухо. Он ведет к добродетели. Следуя ему, вы получите благословение и блаженство на земле, а впоследствии – вечное блаженство на небесах!
– И в чем же состоит этот путь? – поинтересовалась Тельма, пристально глядя на преподобного.
Мистер Дайсуорси немного поколебался – ему очень хотелось бы, чтобы девушка, стоящая перед ним, не демонстрировала столь очевидного самообладания, с каким вела себя Тельма. Любой признак робости и смущения разом придал бы ему энергии и наглости. Но ее глаза смотрели на него холодно и внимательно – и уж точно без всякого смущения. Преподобный решил воспользоваться приемом, который никогда его не подводил, – снисходительной улыбкой, за которой он, словно за щитом, очень часто прятал свое притворство и лицемерие.
– Вы задаете прямой и резонный вопрос, фрекен, – сладко пропел он, – и с моей стороны было бы ошибкой не дать вам прямой ответ. Этот путь, который ведет к спасению вашей души, – проходит через меня!
Круглое лицо преподобного самодовольно просияло, когда он произнес эти слова, и он тут же тихонько повторил их:
– Да, да, этот путь проходит через меня!
Тельма нетерпеливо дернула плечом.
– Я вижу, продолжать этот разговор нет смысла, – устало сказала она. – Все это бесполезно! С какой стати вы хотите изменить мои религиозные взгляды? Я же не пытаюсь изменить ваши. Не понимаю, к чему нам вообще беседовать о таких вещах.