– Ну? – спросил Лоример, пытливо глядя на него.
– Вот тебе и ну! – довольно угрюмо ответил Эррингтон.
Лоример засмеялся, пересек комнату и хлопнул его ладонью по плечу.
– Вот что я вам скажу, старина, – сказал он, – не будьте глупцом! Я знаю, что любовь сводит мужчин с ума, но я никогда не предполагал, что подобное сумасшествие поразит вас до такой степени, что вы перестанете доверять своему лучшему другу – вашему другу, Фил, клянусь всеми богами!
Лоример снова рассмеялся, но на этот раз с некоторой хрипотцой, потому что внезапно ощутил в горле комок, а глаза его неожиданно для самого Джорджа увлажнились. Эррингтон взглянул на него и молча протянул ему руку, которую Лоример тоже молча пожал. Снова возникла неловкая пауза, а затем молодой баронет, сделав над собой усилие, сказал:
– Мне стыдно за себя, Джордж! Правда, стыдно! Но я признаюсь вам, что, когда я вошел и увидел, как вы стоите… Вы не представляете, как это выглядело! Боже правый! Я мгновенно пришел в ярость! – Эррингтон улыбнулся. – Похоже, я пережил приступ ревности!
– Полагаю, что так оно и есть! – с улыбкой заметил Лоример. – Новые ощущения, верно? Вам в сердце словно вонзается что-то острое и горячее, а в ваших жилах начинает клокотать бешенство. Это, должно быть, очень утомительно. Но почему вы должны испытывать эту незнакомую вам прежде эмоцию благодаря мне и в отношении меня – вот этого я, клянусь богом, не могу понять!
– Ну, видите ли, – сконфуженно пробормотал Эррингтон, – вы держали ее руки в своих …
– И когда-нибудь это повторится, причем, я верю, не раз! – с оживлением в голосе заявил Лоример. – Вы ведь наверняка позволите мне приветствовать вашу жену рукопожатием?
– Потише, Джордж, – предупреждающе прошипел Филип, потому что в этот самый момент мимо окна прошли Тельма и Дюпре, который опирался на ее руку, а следом за ними – отец девушки и Макфарлейн.
Тельма вошла в комнату величественной походкой молодой королевы – ее высокая стройная фигура сильно контрастировала с фигурой низкорослого, узкоплечего француза, на которого она смотрела почти как мать смотрит на своего ребенка, готовая в любой момент его защитить.
– Садитесь сюда, месье Дюпре, – сказала она, подводя француза к креслу Гулдмара, которое Эррингтон тут же освободил. – Отец принесен вам хороший бокал вина. Вы перестанете чувствовать боль, когда я полечу вашу рану. Мне очень, очень тяжело видеть, как вы страдаете!
Пьер и в самом деле выглядел весьма плачевно. У него были сильно рассечены лоб и щека. По его бледному лицу струилась кровь, а наспех наложенная повязка, захватывающая подбородок, совершенно его не красила. Голова у него пульсировала от боли, глаза болели от яркого солнца, воздействию которого путешественники подвергались целый день. Однако природная веселость француза нисколько не уменьшилась, поэтому Тельме он ответил со смехом:
– Дорогая мадемуазель, вы так добры ко мне! Мне повезло, что Сигурд швырнул в меня камнем – да! Ведь благодаря этому вы меня жалеете! Но не беспокойтесь: все, что мне нужно – это немного холодной воды и чистый носовой платок.
Тельма, однако, уже занялась оказанием помощи пострадавшему. Маленькими ловкими, нежными пальчиками она освободила от бинтов все еще кровоточившие раны, умело и осторожно промыла их, и все это так нежно, что Дюпре во время ее манипуляций блаженно закрыл глаза, мечтая о том, чтобы процедура продолжалась как можно дольше. Затем, следуя рекомендации Тельмы, он принял от ее отца бокал вина.
– А теперь пейте, месье Дюпре, – сказала она мягко, но решительно, – и посидите спокойно до того момента, пока не придет время возвращаться на яхту. Завтра вы уже не будете чувствовать никакой боли, я в этом уверена. И я думаю, что эти некрасивые отметины там, где у вас рассечена кожа, скоро исчезнут.
– Даже если у меня останутся шрамы, – ответил Дюпре, – я буду говорить, что получил их во время дуэли! И тогда я прославлюсь, и все красивые дамы меня полюбят!
Тельма засмеялась, но мгновение спустя ее лицо приняло мрачное выражение.
– Вы никогда не должны говорить неправду, – сказала она. – Нельзя обманывать других – даже в мелочах.
Дюпре снизу вверх посмотрел на нее вопросительно, чувствуя себя словно ребенок, которого отругали.
«Никогда не говорить неправду, – подумал он. – Боже мой! Во что же тогда превратится моя жизнь!»
Он принялся размышлять и с изумлением понял, что множество вещей при таком условии станут для него невозможными. Между тем Гулдмар занимался тем, что разливал вино по бокалам для других молодых людей и одновременно весьма оживленно разговаривал.
– Я тебе вот что скажу, Тельма, милая, – сказал он серьезным тоном, – с нашим Сигурдом что-то очень не так. Бедный парнишка всегда такой добрый и покладистый. А сегодня он повел себя как дикое животное, злобное и дерзкое. Мне было очень печально это видеть! Боюсь, настало время, когда он больше не может оставаться твоим слугой, детка, потому что он стал опасен!
– О, отец! – воскликнула Тельма с искренним беспокойством. – Конечно же, нет! Он так нас любит, что не причинит нам никакого вреда! Он такой кроткий и ласковый!
– Может быть, может быть! – прогудел старый фермер и с сомнением покачал головой. – Но когда у человека не все дома, его мозг – что судно без балласта. Безопасное плавание на таком судне невозможно. Пусть Сигурд и не хочет причинять никому вреда – но все же вполне может это сделать, находясь не в себе, и потом будет жалеть об этом. Когда беда случается, плакать уже поздно – и к тому же, признаюсь, шутки, которые он стал отпускать в последнее время, мне не нравятся.
– Кстати, вы мне напомнили кое о чем! – сказал Лоример. – Знаете, у Сигурда в последнее время развилась необычайно сильная антипатия по отношению к Филу. Странно, конечно, но это факт. Может, именно это расстраивает его нервы?
– Я и сам это заметил, – подтвердил Эррингтон. – И мне очень жаль, что так случилось, тем более что я, насколько помню, ничего плохого ему не сделал. Он, правда, просил меня уехать из Альтен-фьорда, а я отказался. Но я не предполагал, что он может придавать своей просьбе серьезное значение. Однако очевидно, что моего общества он не выносит.
– Вот как! – с горечью сказала Тельма. – В таком случае он, должно быть, в самом деле очень болен, потому что все другие люди относятся к вам с симпатией, что совершенно естественно.
Девушка говорила совершенно искренне и от чистого сердца. Однако глаза Эррингтона после этих ее слов сверкнули, и он улыбнулся улыбкой, в которой легко читалась нежность и благодаря которой все его лицо словно засияло.
– Вы так добры ко мне, мисс Гулдмар!
– Дело не в доброте – это правда! – ответила девушка, и было ясно видно, что и на этот раз она говорит то, что думает.
В этот момент из-за двери в комнату заглянуло румяное женское лицо с радостно сияющими глазами.
– Да, Бритта! – с улыбкой сказала Тельма. – Мы уже совершенно готовы!
Лицо тут же исчезло. Олаф Гулдмар повел всю компанию на кухню, которая одновременно служила и столовой, где на полированном сосновом столе был накрыт добрый ужин.
Специально для Дюпре в кухню перенесли кресло Олафа Гулдмара. Француз хотя и заявил в ответ, что слишком большое внимание к его персоне может пойти ему во вред, тем не менее это его очень позабавило и развеселило. Вскоре все собравшиеся в доме, включая Бритту, расселись за столом, на котором лежали приборы из старинного серебра и поблескивали красивые бокалы работы иностранных мастеров. Впечатление от всего этого великолепия еще больше усиливали белоснежная скатерть и салфетки из домотканой материи.
Несколько минут все весело разговаривали. Макфарлейн соперничал с Дюпре в комплиментах в адрес Бритты, которая в самом деле была приятной девушкой и заслуживала мужского внимания. Следует сказать, что в доме Гулдмаров она была не простой служанкой. Тельма очень ее любила и доверяла ей, да и сам Гулдмар всегда относился к ней как к члену семьи.
Все веселились и вели себя раскованно, а потому шум радостных голосов эхом отражался от массивных балок потолка и выплескивался наружу через открытые дверь и окно, в которые хорошо было видно багровое солнце, похожее на озеро огня. Собравшиеся от души наслаждались обществом друг друга и ужином. В кухне громко рокотал хохот хозяина в ответ на шутки Лоримера. Внезапно раздался чей-то сильный хриплый голос, громко выкрикнувший:
– Олаф Гулдмар!
– Я здесь! – проревел в ответ старый фермер и резко повернулся на стуле. – Кто там меня зовет!
– Я!
Высокая, худая старческая женская фигура возникла на пороге и остановилась, не входя в дом. Пришедшая распахнула черную шаль, в которую была закутана. От этого движения ее неприбранные седые волосы окончательно растрепались и повисли лохмами, частично закрывая увядшее, иссохшее лицо. Женщина обвела взглядом собравшихся, и ее темные глаза злобно сверкнули. Бритта при виде гостьи негромко вскрикнула и, не задумываясь о том, насколько это уместно, прильнула головой с каштановыми кудряшками к рукаву Дюпре, прижавшись к нему лицом. Следует отдать французу должное – он воспринял это как само собой разумеющееся и подался вперед, еще надежнее закрывая собой девушку. Старый фермер поднялся со стула, и лицо его приобрело жесткое выражение.
– Что ты здесь делаешь, Ловиса Элсланд? Ты пришла сюда пешком из Тальвига с визитом, хотя знаешь, что ты здесь нежеланная гостья?
– Да, я знаю, что меня здесь не хотят видеть, – надменно ответила Ловиса, заметив ужас Бритты и удивленные взгляды Эррингтона и его друзей. – Так было всегда. Но больше всего мое присутствие нежелательно здесь в час пиршеств и безумных выходок – потому что кто же захочет получить послание от Всевышнего, когда рты набиты лакомствами, а мозги отказываются соображать из-за злокозненного воздействия вина? И все же я пришла сюда, несмотря на все твои прегрешения, Олаф Гулдмар, укрепившись духом благодаря вере в Господа нашего и набравшись смелости оказаться на пороге твоего Богом проклятого дома, чтобы еще раз предъявить тебе мое справедливое требование. Верни мне дочь моей покойной дочери! Дай мне возможность воссоединиться с заблудшим созданием, которое было бы мне опорой в беззащитной старости, если бы твои поганые языческие заклинания не заставили ее отдалиться от меня. Освободи ее