– Ничего, отец! – Девушка чуть отодвинулась и подняла на Гулдмара глаза, сияющие, словно ночные звезды. – Скажи мне, ты все еще часто думаешь о моей матери?
– Часто? – Лицо Гулдмара одновременно выразило печаль и нежность. – Она в моих мыслях всегда! Я вижу ее перед собой и ночью, и днем, да! Временами мне кажется, что я чувствую, как она обнимает меня обеими руками за шею. Но почему ты задала мне такой странный вопрос, малышка? Разве возможно забыть того, кого ты любил?
Тельма несколько минут молчала, а потом поцеловала отца и пожелала ему спокойной ночи. Он, держа ее за руку, всмотрелся в ее лицо с некоторым беспокойством.
– С тобой все хорошо, дитя? – спросил он. – Твоя маленькая ручка горячая, как огонь, а глаза горят слишком ярко, так что ты вряд ли сейчас сможешь заснуть. Ты уверена, что тебя ничто не тревожит?
– Конечно, совершенно уверена, – ответила девушка с немного странной, мечтательной улыбкой на губах. – Со мной все хорошо, и я счастлива!
С этими словами Тельма повернулась, чтобы уйти в дом.
– Погоди! – окликнул ее отец. – Обещай мне, что ты больше не будешь думать о Ловисе!
– Я про нее уже почти не помню, – ответила девушка. – Бедняжка! Она так ругала и проклинала меня потому, что, я думаю, ей самой очень плохо – она ведь совсем одинока, никто ее не любит; должно быть, тяжело так жить! А проклятия иногда превращаются в благословения, отец! Спокойной ночи!
И Тельма по деревянным ступенькам лестницы, состоящей из одного пролета, поднялась наверх, в свою спальню – небольшую треугольную комнатку, такую чистую и белую внутри, словно изнанка морской ракушки. Даже не взглянув в небольшое зеркало, которое, казалось, так и приглашало сделать это, чтобы отразить мечты, читающиеся на прекрасном лице девушки, она направилась к забранному причудливой формы решеткой окну, опустилась перед ним на колени, оперлась локтями на подоконник и стала смотреть вдаль, на синие воды фьорда. Она смогла разглядеть английский флаг, развевающийся на мачте «Эулалии». Ей даже показалось, что она слышит плеск весел шлюпки, на которой Эррингтон со своими друзьями возвращался на яхту. Глаза ее наполнились слезами, которые через некоторое время перелились через край и закапали теплым дождиком на ее сложенные на подоконнике руки.
– Было бы мне не все равно, что тебе больно? – прошептала она. – О, любовь моя! Любовь моя!
Затем, словно испугавшись и не желая, чтобы даже ветер услышал ее негромкое восклицание, Тельма торопливо закрыла окно, и ее щеки залил горячий румянец.
Быстро раздевшись, она скользнула в свою небольшую белую кровать и, закрыв глаза, сделала вид, что спит. Однако на самом деле она грезила наяву, грезила о любви, и в этих грезах все ее самые смелые желания и надежды исполнялись, хотя время от времени и перемежались с какими-то темными тенями, разогнать которые у нее не было сил. Несколько позднее, когда уже и старый Гулдмар крепко заснул, а золотистые лучи полуночного солнца залили все укромные уголки дома фермера и засияли, отражаясь от конька крыши и от запертой решетки на окне комнаты Тельмы бриллиантовыми бликами, перед домом появился человек. Он явно не находил себе места и в конце концов улегся ничком на траву под окном комнаты девушки. При этом он вывернул шею таким образом, что его широко открытые ярко-голубые глаза, сверкающие на худом бледном лице, были устремлены в освещенное солнцем небо. Сигурд пришел домой – раскаивающийся, убитый горем, пристыженный. И с разбитым сердцем.
Глава 13
Любовь! Любовь! Восторга ты врата!
Порог блаженства, счастья торжество
Для Господа созданий! Вот и я
Вверх по твоим ступеням устремляюсь
И день, и ночь – познать
Возвышенное, что в твоей глуби таится.
Следующее утро выдалось исключительно жарким – со стороны фьорда не веяло ни малейшего дыхания ветерка. Стояла тяжелая духота, от которой даже вид безоблачного неба казался гнетущим. Такая жара необычна для этой части Норвегии и, по словам Вальдемара Свенсена, предвещала какие-то перемены в погоде. На борту «Эулалии» все было готово для путешествия к острову Сёрёйа. В машинном отделении развели пары, и группа матросов в красных кепках готовилась поднять якорь, как только будет подан сигнал. Все уже позавтракали. Макфарлейн сидел в кают-компании и делал записи в своем дневнике – в этом вопросе он всегда отличался пунктуальностью. Что же касается Дюпре, которого из-за его травмы признали неспособным к какой-то активной деятельности, то он полулежал в установленном на палубе шезлонге и с восторгом листал целую кипу французских политических журналов подстрекательского содержания, которые были доставлены как раз в это утро. Эррингтон и Лоример рука об руку расхаживали по палубе, внимательно наблюдая за водами фьорда, чтобы как можно раньше заметить возвращающуюся шлюпку, посланную на берег за Тельмой и ее отцом. Эррингтон выглядел возбужденным и раздосадованным, Лоример – спокойным и ироничным.
– Я ничего не могу поделать, Фил! – сказал он. – Бесполезно меня без конца дергать и нервировать. Конечно, со стороны Дайсуорси это была наглость, но нет никаких сомнений в том, что он сделал ей предложение – как и в том, что она ему отказала. Мне казалось, я говорил вам, что у вас есть соперник – не в моем лице, как вы, похоже, подумали вчера, а в лице нашего толстого благочестивого приятеля.
– Соперник! Тьфу! – воскликнул Эррингтон с сердитым смешком. – Да он даже пинка моего не стоит!
– Возможно, так и есть! И все же у меня имеется ощущение, что он не из тех людей, которые принимают «нет» в качестве ответа. Он станет строить козни против бедной девушки и сделает ее жизнь ужасной – если только…
– Что «если только»? – тут же поинтересовался Филип.
Лоример остановился, оперся спиной и локтями о поручни палубы и посмотрел другу прямо в глаза.
– Если только вы не урегулируете эту проблему, – сказал Лоример, немного поколебавшись. – Вы ведь ее любите – ну так и скажите ей это!
Эррингтон положил ладонь на плечо Джорджа.
– Знаете, я привык считать себя храбрецом, но на поверку выходит, что я самый настоящий трус. Я не осмеливаюсь ей это сказать! Она – Тельма – не как другие женщины. Можете считать меня дураком – да вы, наверное, так и думаете, – но клянусь вам, я боюсь поговорить с ней. Потому что… потому что… понимаете, старина, а вдруг она мне откажет? Если я буду знать, что надежды нет… не хочу выглядеть сентиментальным, но… но моя жизнь станет совершенно пустой и бесполезной – такой бесполезной, что я сомневаюсь, что у меня найдутся силы дожить ее до конца!
Лоример выслушал друга молча, не перебивая его – отчасти просто из сочувствия, отчасти потому, что так ему легче было удерживать свои эмоции под контролем.
– Но почему вы с таким упорством думаете о плохом? – спросил он наконец. – А что, если она вас любит?
– А что, если она ангел, слетевший с небес на землю? – ответил Филип с печальной улыбкой. – Мой друг, кто я такой, чтобы так сильно себе льстить? Будь она обычной женщиной из тех, для которых брак – это главная цель существования, все было бы по-другому. Но она не такая. Она мыслит как ребенок или как поэт. Так с какой стати я буду эгоистично досаждать ей и нервировать ее своей страстью? Ведь любая страсть эгоистична, даже в своем наилучшем выражении. Как я могу рисковать, разрушая добрые дружеские чувства, которые она, возможно, ко мне питает, заявив ей о моей любви, которая, вполне вероятно, ей совершенно не нужна!
На лице Лоримера, глядящего на друга, появилось выражение благодушного удивления.
– Фил, вы вовсе не такой самоуверенный человек, каким я вас считал, – сказал он, посмеиваясь. – Ну, или вы совершенно слепы – слепы, как летучая мышь, старина! Послушайтесь моего совета – не теряйте больше времени на подобные мысли. Сделайте «дочь норвежского короля» счастливой! – Джордж коротко вздохнул. – Именно вы тот человек, который может это сделать. Полоумный Сигурд намного прозорливее вас. Он чувствует, откуда ветер дует – именно поэтому он ощущает себя таким несчастным. Он думает – и в этом он, надо признать, прав, – что потеряет свою «прекрасную розу северного леса», как он называет Тельму. Поэтому он и невзлюбил вас. Боже мой! – Лоример закурил сигарету и с наслаждением затянулся. – Мне кажется, что мой ум с возрастом становится все острее, а ваш, мой дорогой друг, – уж извините! – наоборот, притупляется. В противном случае вы бы, конечно, поняли…
Лоример, не договорив, внезапно умолк.
– Ну, продолжайте же! – азартно воскликнул Филип, глаза которого ожили и загорелись. – Понял что?
Лоример засмеялся.
– Что шлюпка с вашей солнечной принцессой направляется сюда, и очень быстро, так что, старина, вы уж поторопитесь, чтобы встретить ее!
Так оно и оказалось. Дюпре, приподнявшись в шезлонге, энергично размахивал каким-то французским журналом, приветствуя гостей. Эррингтон бросился к трапу с гораздо более ярким, чем обычно, румянцем на его привлекательном лице, чувствуя, как сердце забилось чаще от радостного возбуждения. Если намеки Лоримера имеют хоть какое-то основание, если Тельма в самом деле любит его хоть немного… Это казалось Филипу несбыточной мечтой. Но, может, все же стоило рискнуть? Он решил, что обязательно поговорит с Тельмой в этот день, если только обстоятельства будут этому способствовать. Приняв это решение, он тут же похвалил себя за смелость и изобретательность.
Его приподнятое настроение переросло в ликование, когда Тельма ступила на палубу и протянула ему руки в знак приветствия. Здороваясь с ней и с ее отцом, Эррингтон взял руки девушки в свои и сразу же заметил, что в ней что-то слегка изменилось. Казалось, что в ее душе таится какая-то мечта – видимо, слова, которые он сказал накануне вечером, во время прощания, удивили ее и произвели на нее впечатление. Взгляд ее голубых глаз теперь то и дело избегал его взгляда. Но даже в те мгновения, когда он был устремлен на Эррингтона, он уже не казался таким бесхитростным, как раньше. Голос девушки звучал смущенно, и она, казалось, частично утратила свои обычные жизнерадостность и самообладание. При этом она казалась еще более прекрасной, чем до этого – ее, безусловно, украшали легкое смущение и подчеркнутая кротость. Любовь заманила в свои пленительные сети ее душу и тело, и она, как Маделина у Китса, «не ангел ли, покинув вышний дол, колена преклонить из рая снизошел»