Остаток поездки прошел в молчании. Обе дамы погрузились в размышления. Приехав к Ван Клаппам, они никого не застали дома, даже Марсию. Поэтому леди Уинслей отвезла «дорогую Мимси» домой в Кенсингтон и оставила ее там, многократно выразив в самых нежных выражениях свое к ней расположение. Затем, вернувшись домой, приступила к тщательному конструированию блестящего туалета, который вечером должен был очаровать и наставить на путь истинный сэра Фрэнсиса Леннокса. Пообедала она в одиночестве и, когда ее обожатель заехал за ней в своем личном двухколесном экипаже, чтобы отвезти в театр, она была готова. В театре она была центром внимания публики. А ее муж, лорд Уинслей, в это самое время целовал вспотевший лоб расшалившегося мальчика, который перед этим с веселым смехом долго скакал по кровати. Он явно пытался подражать ужимкам клоуна из цирка Хенглера, который днем вызвал у него бурный восторг.
– Папа! А ты можешь стоять на голове и рукой пожимать собственную ногу, как будто это чья-то рука? – спросил раскрасневшийся мальчик, тряся растрепавшимися кудряшками.
Лорд Уинслей засмеялся.
– Вообще-то, Эрнест, я не думаю, что смогу так! – ласково произнес он. – Но не хватит ли тебе говорить о цирке? Я думал, что ты уже готов ко сну, иначе не стал бы подниматься наверх, чтобы пожелать тебе спокойной ночи.
Эрнест несколько мгновений внимательно разглядывал лицо отца, выражавшее доброту и терпение, а затем виновато юркнул под одеяло и улегся кудрявой головой на подушку.
– Со мной теперь все хорошо! – пробормотал мальчик со скромной улыбкой, от которой на его щеках обозначились ямочки. А затем, подняв на отца жизнерадостный взгляд голубых глаз, добавил: – Доброй ночи, милый папа! Да благословит тебя Бог!
Выражение нежной грусти смягчило довольно мрачные черты лица лорда Уинслея. Склонившись ниже над кроваткой, он прижал губы к прохладной, гладкой и нежной, словно лепестки розы, коже на щеке мальчика.
– Благослови Господь и тебя, малыш! – негромко ответил он, и его голос слегка дрогнул. Затем он выключил свет и вышел из комнаты, аккуратно и беззвучно закрыв за собой дверь. Пока он спускался по ступеням широкой лестницы, лицо его, на котором читалась нежность, стало жестким и холодным – то есть, другими словами, свойственным ему обычно. Обращаясь к Бриггзу, который бесцельно слонялся по холлу, он спросил: – Ее светлости дома нет?
– Да, милорд! Она поехала в театр с сэром Фрэнсисом Ленноксом.
– Я не спрашивал вас, Бриггз, куда она отправилась и кто ее сопровождал, – резко произнес лорд Уинслей. – Будьте любезны, отвечайте на мои вопросы просто и ясно, не вдаваясь в бесполезные и ненужные детали.
Бриггз изумленно приоткрыл было рот, услышав жесткий и властный тон, которым его хозяин произнес эти слова, но тут же опомнился и торопливо ответил:
– Слушаюсь, милорд!
Лорд Уинслей помолчал немного, размышляя, а затем сказал:
– Проследите, чтобы ужин для ее светлости был накрыт в столовой. Она, весьма вероятно, вернется поздно. Если она будет спрашивать про меня, скажите, что я в «Карлтоне».
– Слушаюсь, милорд! – снова отчеканил Бриггз. Будучи образцовым слугой, он еще какое-то время помешкал в коридоре, дождавшись момента, когда лорд Уинслей войдет в библиотеку, а затем, проведя там десять минут или около того, снова выйдет, но уже в шляпе и сером плаще. Бриггз услужливо подал хозяину трость и поинтересовался:
– Вызвать экипаж, милорд?
– Спасибо, не нужно. Я пройдусь пешком.
Стояла чудесная лунная ночь, и Бриггз несколько минут постоял на ступеньках перед входом, демонстрируя прохожим свои обтянутые тканью мускулистые икры и наблюдая за тем, как высокая, прямая, как всегда, полная достоинства фигура его хозяина удаляется в направлении Пэлл-Мэлл. Парк-лейн была буквально запружена каретами и экипажами с зажженными огнями. Все они направлялись в места, где представители высшего общества привыкли «охотиться за удовольствиями» – такая картина всегда характерна для открытия сезона. Бриггз окинул окрестности высокомерным, полным равнодушия взглядом, подставил лицо ночному ветру и, сочтя его слишком холодным, снова ушел в дом, где спустился в холл для обслуживающего персонала. Там вся прислуга, работающая в доме семьи Уинслей, расселась вокруг большого стола, заставленного горячими мясными деликатесами. Во главе стола расположилась тучная, потная женщина с очень красным лицом и мощными руками с засученными до локтей рукавами.
– Боже, мистер Бриггз! – громко выкрикнула она и в знак уважения встала при приближении камердинера. – Как сильно вы опоздали! И что же вы делали все это время? Я здесь только тем и занималась, что подогревала для вас в печи ребрышки ягненка и трюфели. А если они окажутся пересушенными, то это не моя вина, и не печки тоже – печка что надо, в ней можно готовить что угодно…
Тут дама была вынуждена сделать паузу, так как у нее кончилось дыхание. Бриггз любезно улыбнулся.
– Ну-ну, Флопси! – сказал он строго, но все же без излишней суровости. – Ты что-то опять расходилась – как обычно! Это вредно для твоего здоровья – очень вредно! Если ребрышки пересушены, ты знаешь, что делать, – пожарь свежую порцию! Не то чтобы я считал себя особенным – просто плохо приготовленное мясо нехорошо влияет на мое деликатное пищеварение. А ты ведь не хочешь, чтобы у меня случилось расстройство желудка, Флопси, не так ли?
Со своего места за столом Бриггз снисходительно оглядел собравшихся. Он был слишком важной персоной, чтобы лично знать такую мелюзгу, как горничные, судомойки и прочая челядь. Лично он общался только с поварихой, миссис Флоппер, или, как он сам называл ее, Флопси, кучером да еще личной прислугой леди Уинслей, Луизой Рено, чопорного вида француженкой с землистого цвета лицом. Ее по причине национальности остальные собравшиеся на кухне называли «мамзель» – коротко, метко и удобно.
Когда ребрышки ягненка тщательно рассмотрели, они оказались вполне приемлемыми – во всяком случае, назвать их пересушенными было никак нельзя. Поэтому мистер Бриггз не без удовольствия занялся их поглощением. Запил он их одним-двумя стаканами доброго портвейна из графина, который, проявляя осторожность, прихватил в буфете в столовой.
– Я опоздал, – пояснил он, – не потому, что меня задержали люди наверху. Миледи была весела и рано уехала из дому. Я же увлекся чтением вечерних газет. Хозяин забыл попросить меня принести ему их. Но он прочтет их у себя в клубе. Он отправился туда пешком, бедняга!
– Я полагаю, миледи уехала с тем же самым молодчиком? – осклабилась толстая Флопси, нанизав на вилку большой кусок вымоченного в уксусе бекона и готовясь отправить его в рот и разом проглотить.
Бриггз мрачно кивнул.
– С тем же! Мужчина так себе, знаете ли – ноги у него такие чахлые, что и говорить не о чем. Никакой формы. Ноги – достойные ноги – это красиво. Ну, лорд Уинслей в этом отношении неплох. Да и миледи, осмелюсь сказать, ничего себе. Что же касается малыша Фрэнсиса, то на него я бы ни за что не поставил.
Флопси так и покатилась со смеху и хохотала до тех пор, пока ей не стало казаться, что она вот-вот лопнет, – только это заставило ее немного успокоиться.
– Боже, мистер Бриггз! – задыхаясь, с трудом проговорила она, вытирая слезы, выступившие у нее на глазах. – Ну вы и шутник. Это же надо! Господи помилуй! Вам следует все ваши шутки отправлять в газеты – вы бы сделали себе состояние!
– Может быть, может быть, Флопси, – с достоинством сказал в ответ Бриггз. – Не стану отрицать – пожалуй, в природе моей личности есть нечто такое, что можно назвать искрой. А искра – это как раз то, что требуется в изящной литературе. В этом секрет успеха, Флопси. Если в тебе есть искра и ты в состоянии сверкать, ты сможешь завоевать весь мир.
Луиза Рено посмотрела на Бриггза со сдержанным вызовом во взгляде.
– Свер-кать? – переспросила она. – В нашем языке тоже есть слова, которые имеют такое значение. Да, я понимаю! Вот миледи умеет свер-кать! Но это очень трудно – нужно быть очень красивым драгоценным камнем, чтобы свер-кать всегда. Да, да. Это надо делать по-настоящему, притворяться здесь бесполезно!
И Луиза принялась кивать – она повторила этот жест много раз снова и снова, одновременно быстро поедая салат. Бриггз смотрел на нее весьма благодушно.
– Вы талантливая женщина, Мамзель, – сказал он, – очень талантливая! Я восхищаюсь вами – правда-правда. В самом деле!
Мамзель благодарно улыбнулась. Бриггз поправил волосы и посмотрел на нее, причем на этот раз в его взгляде появился какой-то новый, свежий интерес.
– Каким бы замечательным свидетелем вы могли быть в деле о разводе! – с энтузиазмом произнес он. – Вы были бы в своей стихии!
– Да, была бы – и правда, была бы! – воскликнула Мамзель с внезапной энергией, но тут же разом успокоилась и, взмахнув руками, сказала: – Но развода не будет. Лорд Уинслей – глупец!
У Бриггза это утверждение, по-видимому, вызывало сомнения, и он долго размышлял, прежде чем с серьезным и сосредоточенным видом, словно погруженный в раздумья философ, осушить третий стакан портвейна.
– Нет, Мамзель, – подытожил он наконец, вставая из-за стола и направляясь к лестнице, чтобы подняться наверх и снова заняться выполнением своих обязанностей. – Нет! Здесь я с вами не соглашусь. Я внимательный наблюдатель. Какие бы глупости лорд Уинслей ни совершал – а я не отрицаю, что их много, – он джентльмен, я должен это признать. И при всем уважении к вам, Мамзель, уверяю вас – он не дурак!
С этими словами Бриггз снова отправился в библиотеку, чтобы проверить, как работает настольная лампа, и к возвращению хозяина навести в помещении порядок. Уже занимаясь этим, он время от времени, делая небольшие перерывы, смотрел на красивую фотографию леди Уинслей, которая стояла на дубовом письменном столе прямо напротив кресла ее мужа.
– Нет, – пробормотал он едва слышно себе под нос. – Что бы он ни думал о некоторых событиях и странностях в поведении жены, он не слепой и не глухой – это точно. И я готов поставить всю свою профессиональную репутацию на то, что, кто бы он ни был, он