гнута. И даже теперь он ощущал себя неловко, когда в памяти его всплывали ее слезы, ее страсть и холодные, унизительные для женщины слова, которые он ей говорил. Тем не менее именно леди Уинслей стала первой дамой из высшего общества, которая изъявила желание принять у себя его жену! В этом крылось что-то такое, что Филипу казалось не вполне понятным. В конце концов, он был мужчиной, а мужчине чужды хитрые трюки и уловки светских дам – он выше всего этого. Тельма никогда не встречалась с леди Уинслей, женщины не видели друг друга даже мельком, в парке. Поэтому, когда леди Брюс-Эррингтон получила приглашение на большой прием, устраиваемый в особняке семейства Уинслей, она приняла его – потому что этого желал ее муж, а не по той причине, что она ожидала получить от пребывания на приеме какое-то особенное удовольствие. Когда день приема наконец наступил, Тельма почти и не вспоминала о предстоящем мероприятии – до того момента, когда во время завтрака наедине с мужем, описанного в начале этой главы, Филип вдруг сказал:
– Кстати, Тельма, я послал в банк за фамильными бриллиантами Эррингтонов. Их сейчас привезут. Я хочу, чтобы ты сегодня вечером их надела.
Выражение лица Тельмы стало удивленно-вопросительным.
– Сегодня вечером? А что такое будет сегодня вечером? Я забыла! Ох, вот теперь вспомнила – мы должны ехать к леди Уинслей. И что там будет, Филип?
– Ну, там будет очень много разных людей – они будут толпиться сначала на лестнице, а потом и во всех залах. Ты увидишь всех тех дам, которые в свое время приглашали тебя, и тебя им представят. Еще, полагаю, там будет очень много не очень хорошей музыки и несъедобный ужин. Ну и… и… это все!
Тельма засмеялась и укоризненно покачала головой.
– Я небе не верю, мой мальчишка-проказник, – сказала она, вставая со своего места. Затем, обвив руками шею мужа, она опустилась на колени, с любовью глядя ему в глаза. – Ты почти такой же вредный, как мистер Лоример, который во всем замечает смешное и нелепое! Я совершенно уверена, что в доме леди Уинслей люди не будут толпиться на лестнице – это всем будет создавать неудобства. А если на приеме будет звучать музыка, то она будет хорошей. И ужин тоже – хозяйка не позволит, чтобы ее знакомые, съев его, заболели.
Филип ничего не ответил. Он внимательно разглядывал свою ослепительно красивую супругу и, казалось, полностью погрузился в это занятие.
– Надень то платье, что было куплено у Уорта, – вдруг коротко сказал он. – Мне оно нравится – тебе очень идет.
– Конечно, я надену то, что ты скажешь, – ответила Тельма, все еще смеясь. – Но почему? Какое это имеет значение? Ты хочешь, чтобы сегодня вечером я выглядела особенно красивой?
Филип глубоко вздохнул.
– Я хочу, чтобы ты затмила всех женщин, которые там будут! – заявил он, сделав на этих словах явный акцент.
Тельма задумалась.
– Мне кажется, что это не будет приятно, – сказала она рассудительно и немного грустно. – Кроме того, это невозможно. И это неправильно – хотеть, чтобы я заставила всех остальных дам почувствовать неудовлетворенность собой. Это непохоже на тебя, мой Филип!
Эррингтон нежно прикоснулся кончиками пальцев к золотистому завитку волос своей супруги.
– Ах, дорогая! Ты не знаешь, что это за мир и какие странные люди его населяют! Ну да ладно! Не забивай себе этим голову. Сегодня вечером ты увидишь наше высшее общество словно бы с высоты птичьего полета, а потом расскажешь мне, как оно тебе понравилось. Мне любопытно будет узнать, что ты думаешь о леди Уинслей.
– Она ведь красивая, верно?
– Ну, по крайней мере, так считает большинство ее знакомых и она сама, – с улыбкой ответил Филип.
– Мне нравится смотреть на красивые лица, – тепло произнесла Тельма. – Кажется, будто смотришь на картины. С тех пор, как я живу в Лондоне, я видела очень много таких лиц – и это очень приятно. Но, правда, у меня сложилось впечатление, что ни одна из тех прекрасных женщин, которых я здесь видела, не кажется счастливой и не обладает крепким здоровьем.
– Половина из них страдают нервными заболеваниями. И вообще с ними со всеми что-нибудь не так из-за слишком большого потребления чая и из-за чересчур тугой шнуровки корсетов, – ответил Эррингтон. – А те немногие, которые более или менее здоровы, слишком крупные и так увлекаются охотой и прочими подобными развлечениями, что толстеют и становятся чересчур краснощекими и вообще похожими на конюхов. Они не в состоянии следовать правилу золотой середины. Что ж! – Филип поднялся из-за стола. – Пойду повидаюсь с Невиллом, а потом займусь делами. А ты днем поезжай куда-нибудь подышать свежим воздухом, а потом отдохни как следует, моя дорогая, – потому что ты увидишь, что «неофициальный домашний прием» может быть более утомительным, чем подъем на гору в Норвегии.
Филип поцеловал супругу и ушел, предоставив ей заниматься повседневными делами. Их было немало, потому что Тельма изо всех сил старалась понять, как работает «Истеблишмент Эррингтона», то есть как все устроено в его доме. Каждое утро она отправлялась к миссис Партон, экономке. Та принимала ее с большим уважением и приязнью и просвещала относительно каждого элемента управления домом и производимых ежедневно расходов, так что Тельма в целом была довольно хорошо знакома с тем, как и что происходит в домашнем хозяйстве.
Тельма умела все делать ненавязчиво. Думая об удобстве и благополучии всех представителей прислуги, она, тем не менее, без колебаний пресекала ненужные роскошества и чрезмерную трату средств. Однако ей удалось удерживать этот контроль так мягко и незаметно, что он почти не ощущался. Правда, ее муж сразу же заметил снижение еженедельных расходов, хотя казалось, что доме все было в точности так же, как и раньше. У Тельмы было очень развито чувство здравого смысла, поэтому она не понимала, с какой стати она должна бездумно тратить деньги своего мужа только потому, что их много. Так что получалось, что в ситуации, когда хозяйство в значительной степени находилось под управлением Тельмы, ее супруг, не прилагая к этому никаких усилий со свой стороны, делался еще богаче. Интерьеры его дома понемногу становились менее старомодными и более элегантными. В комнатах появились в качестве украшения цветы – Тельма вcегда расставляла их повсюду сама. Она же завела в большой теплице клетки с птицами, которые теперь оглашали ее внутреннее пространство своим веселым щебетанием. И постепенно вокруг Филипа стало возникать то тонкое, неуловимое, что принято называть такими словами, как «дом» и «уют». Прежде он очень не любил свой роскошный городской особняк, находя его скучным, холодным и даже мрачным. Теперь же он незаметно для себя изменил свое мнение и стал считать его очаровательным, не понимая, как это он раньше не замечал многие из его положительных сторон.
Поэтому, когда настал вечер того дня, на который был назначен многолюдный прием у леди Уинслей, он с сожалением оглядел ставшую милой его глазу роскошную гостиную с ярко горевшим камином, глубокими, но легкими креслами, множеством книг, роялем, и ему ужасно захотелось, чтобы они с женой остались дома и провели этот вечер в покое, по-семейному. Он взглянул на часы – они показывали десять. Торопиться было некуда – Эррингтон не имел ни малейшего желания приезжать в дом семейства Уинслей слишком рано. Он знал, какой эффект произведет появление Тельмы, и улыбнулся, в очередной раз подумав об этом. Сейчас он ждал того момента, когда она будет полностью готова – сам он уже был в полном вечернем облачении и выглядел весьма впечатляюще. С минуту или около того он, испытывая все же некоторое нетерпение, походил взад-вперед по комнате, затем взял в руки томик Киттса, бросился в кресло и вскоре увлекся чтением. Его глаза скользили по страницам книги, когда он вдруг ощутил легкое прикосновение к плечу и услышал, как знакомый голос, в котором чувствовались нотки сдерживаемого смеха, спросил:
– Филип! Я тебе нравлюсь?
Вскочив на ноги, Эррингтон оказался лицом к лицу с женой и на какой-то момент потерял дар речи. Совершенство ее внешности никогда не прекращало поражать его и будить в нем восхищение и страсть. Но сейчас, в этот вечер, когда Тельма стояла перед ним в простом бархатном платье цвета слоновой кости со шлейфом, в диадеме из семейных бриллиантов, бросающих яркие отблески на ее идеальной формы белоснежные шею и руки, она была красива, словно ангел. Она выглядела настолько прекрасной, светилась таким неподдельным счастьем, что, с грустью глядя на нее, Филип невольно подумал о том, не совершает ли он ошибку, вводя настолько совершенное, настолько невинное создание, как его супруга, в то общество, которое ей предстояло познать и в котором господствовали фальшивый блеск и чудовищное лицемерие, ставшие нормой. Думая об этом, он молчал, и Тельма встревожилась.
– О, ты недоволен! – жалобно воскликнула она. – Я выгляжу не так, как ты хотел! Что-то не то.
Филип привлек Тельму к себе и поцеловал с трогательной нежностью.
– Тельма, любовь моя, моя дорогая! – сказал он дрогнувшим голосом. – Ты просто не представляешь – да и как ты можешь это представлять, – что я сейчас думаю о тебе. Удовлетворен ли я тем, как ты выглядишь? Доволен ли? Боже правый – какие все это мелкие, негодные слова, неспособные выразить мои чувства к тебе! Я могу попытаться сказать тебе, как ты выглядишь, потому что это никогда и ни за что не сделает тебя тщеславной. Ты прекрасна! Ты самая красивая женщина, какую я когда-либо видел, а сегодня вечером ты выглядишь еще более прекрасной, чем прежде. Но ты больше, чем красива, – ты хорошая, настоящая, чистая, а наше общество… Боюсь, я невольно разрушу твои иллюзии. Понимаешь, дорогая моя, до сих пор мы принадлежали только друг другу и существовали только друг для друга. И вот теперь у меня возникает дурацкое ощущение, будто, если бы все сложилось иначе и мы с тобой не были бы вместе и не были бы так близки… В общем, хочу – я молю Бога об этом, – чтобы ты всегда была моей и чтобы никто не вмешивался в наши отношения!