Тельма посмотрела на мужа с улыбкой, но явно была изумлена.
– Похоже, за то время, что прошло с утра, ты изменился, мой милый, – сказала она. – Тогда ты хотел, чтобы я надела на прием к этой самой леди Уинслей конкретное платье, вот именно это, и украшения, принадлежащие твоей семье. А теперь я вижу в твоих глазах печаль, и у меня такое впечатление, что ты предпочел бы, чтобы мы туда вообще не ездили. Но разве мы не можем просто взять и остаться дома? Я сниму эти украшения, и мы посидим вместе и почитаем. Давай сделаем так?
Филип рассмеялся.
– Я верю, что, если бы я попросил тебя об этом, ты так бы и поступила, – сказал он.
– Ну конечно! Я совершенно счастлива вдвоем с тобой. И меня совершенно не волнует этот прием – что он для меня, если ты не хочешь туда ехать?
Эррингтон снова поцеловал жену.
– Тельма, не балуй меня слишком сильно! – воскликнул он. – Если ты позволишь мне руководствоваться исключительно моими желаниями, кто знает, в какого ужасного домашнего тирана я могу превратиться! Нет, дорогая, сегодня вечером мы должны поехать на этот прием, и с этим ничего не поделаешь. Видишь ли, мы ведь приняли приглашение, так что давай не будем вести себя грубо и неучтиво. И потом, – добавил Филип, снова окинув Тельму восхищенным взглядом, – я хочу, чтобы все увидели мою норвежскую розу! Пойдем! Экипаж уже ждет.
Супруги прошли через холл, где стояла Бритта, держа наготове длинную накидку из бледно-голубого бархата, отделанную белым мехом. Девушка закутала в нее свою любимую фрекен. Она окинула взглядом Тельму с головы до ног – от роскошной драгоценной диадемы до маленьких, украшенных жемчугом туфелек, выглядывавших из-под великолепного светлого платья, и ее розовое личико засветилось обожанием и гордостью. По ее мнению, Тельма была облачена в самый прекрасный туалет, равного которому до нее не надевала ни одна женщина на свете.
– Спокойной ночи, Бритта! – ласково сказала Тельма. – Можешь меня не дожидаться. Ты наверняка устала.
Бритта в ответ только улыбнулась – было очевидно, что она намерена, если потребуется, просидеть без сна до утра, но уж никак не допустит, чтобы ее госпожа, вернувшись, осталась без помощи прислуги. Промолчав, она, стоя в дверях, дождалась момента, когда Филип, подсадив жену в экипаж, сел в него сам. Когда экипаж уехал, она еще какое-то время оставалась под широким навесом крыльца и мечтательно смотрела вслед.
– Может, вам лучше все же пойти в дом, мисс Бритта? – почтительно осведомился дворецкий, который с большим уважением относился к маленькой горничной госпожи Тельмы.
Бритта, спустившись с облаков на землю, повернулась и шагнула через порог обратно в холл.
– Наверное, там будет много разных хороших, добрых господ? – поинтересовалась она.
Дворецкий задумчиво почесал пальцем нос.
– Добрых господ? В доме Уинслеев? Ну, что касается одежды, то смею предположить, что да. Но таких, кто был бы подобен миледи, – ни одного! – заявил дворецкий и в подтверждение своих слов несколько раз отрицательно качнул головой.
– Ну конечно! – радостно подхватила Бритта. – Мы это очень хорошо знаем, Моррис! Во всем мире не найдется никого такого, как миледи! Но я вам вот что скажу – я думаю, что очень многие люди будут относиться к ней ревниво.
Моррис улыбнулся.
– Уж в этом можете не сомневаться, мисс Бритта! – сказал он с глубокой убежденностью. – Ревниво! Ревниво – в данном случае неподходящее слово. Послушайте. – Дворецкий обозрел стоящую перед ним молоденькую девушку покровительственным, отеческим взглядом. – Вы, собственно, пока всего лишь дитя и потому не можете знать окружающий мир достаточно хорошо. Я же служу в этой семье уже двадцать пять лет. Я знал мать сэра Филипа, леди Эулалию – он назвал свою яхту в ее честь. Ах! Она была замечательной женщиной. Она приехала в Англию из Австрии. И у нее были настолько же темные волосы, насколько они светлые у нынешней леди Брюс-Эррингтон. Куда бы она ни отправилась, женщины вокруг нее чуть не плакали от злости и зависти из-за ее красоты. Каких только сплетен они о ней не придумывали! Знаете ли, в обществе такое случается.
– Ну да. Все так же, как в Боссекопе, – тихонько пробормотала Бритта – скорее, себе самой, нежели в расчете, что ее услышит Моррис. – Только Лондон размером побольше. А скажите, Моррис, – продолжила она уже погромче, – наверное, найдутся и такие, кто станет ненавидеть миледи?
– Не сомневаюсь, – философски заметил дворецкий. – Ничуточки не сомневаюсь! Ненависти в обществе хватает, и поводы для нее могут быть самыми разными. Если леди красива, словно ангел, и затмевает всех там, где появляется, трудно ожидать, что другие дамы будут очень уж ее любить. Это заложено в человеческой природе – по крайней мере, в женской. Мужчин обычно не слишком заботит то, как они выглядят внешне, – разве что речь идет о совсем уж молодых людях. Но если относиться к этому терпимо, то у них это со временем проходит.
Бритта снова глубоко задумалась. Она медленным шагом отправилась в комнату своей госпожи и начала там прибираться, чтобы ликвидировать оставшийся небольшой беспорядок.
– Нет, вы только подумайте! – громко заговорила она сама с собой. – Кто-то может возненавидеть фрекен даже в Лондоне точно так же, как ее ненавидели в Боссекопе, – и все из-за того, что она совершенно не похожа на других. Что же, значит, я стану держать глаза открытыми, и если кто-то станет замышлять что-нибудь против нее, я быстро все выясню! Дорогая моя, красавица моя! Я знаю, что этот мир жесток. Но она не должна стать из-за этого несчастной, и я постараюсь ей помочь!
Сделав это заявление, Бритта поцеловала носок туфельки Тельмы, убрала обувь на место и, пригладив свои кудряшки, отправилась ужинать.
Глава 20
Такие люди живут и процветают в этом мире – ни во что не верящие, неисправимые, не способные к милосердию. Давайте же накинемся на них, дорогие друзья, собрав все силы!
Кто может адекватно описать радостное возбуждение от посещения аристократического «большого приема»? Многолюдного, масштабного, роскошного домашнего мероприятия, которое дает возможность лицезреть то, что в сознании людей, не принадлежащих к подлинным сливкам общества, часто формулируется расхожей фразой «никогда не видел такой толпы на лестнице!»? Кто в состоянии достаточно ярко хотя бы внешне описать дом, где происходит подобное событие, и прилегающее к нему пространство – даже при том, что в царящем вокруг такого дома столпотворении карет и экипажей, кричащих мальчишек на побегушках и взмыленных полицейских, по сути, нет ничего приятного? Кто сумеет изобразить обычными человеческими словами обиду и возмущение, обуревающие важных, полных собственного достоинства кучеров, которым создают помехи ничего плохого не замышляющие, но такие бестолковые «простые» кебмены? Кому по силам достойно рассказать об очаровании закрытой сверху полосатыми тентами улицы, по обеим сторонам которой расставлена целая коллекция тропических растений в дюжинах горшков, привезенных специально для оформления и освещенных китайскими фонариками? Куда до всего этого апельсиновым рощам Италии, озаренным мягким светом южной луны! Разве может все это сравниться с чудесами в виде полосатых полотняных навесов? Ведь растения и лунный свет – это всего лишь произведения природы, а они не вызывают у людей изумления и восхищения. А вот улица, укрытая матерчатыми навесами, неизменно вызывает эти чувства! Как только где-нибудь появляются подобные атрибуты, вокруг сразу же собирается толпа детей-беспризорников и горничных, чтобы поглядеть на это великолепие. Когда им надоедает просто стоять и глазеть, они начинают расхаживать туда-сюда, получая от этого странное удовольствие. Нищий, мучимый голодом и мечтающий раздобыть корку хлеба, тоже приостанавливается при виде всего этого, чтобы поинтересоваться у страдающего насморком подметальщика, что тут будет – свадьба или прием. И если оказывается, что полотняные навесы над улицей растянуты по случаю предстоящего свадебного торжества, нищий задерживается, чтобы посмотреть на прибывающих гостей. Если же выясняется, что в этом месте состоится бал или прием, бедолага уходит, но собирается вернуться в то время, на которое назначено мероприятие, и по крайней мере попытаться уговорить кого-нибудь из участников действа швырнуть ему пенни, чтобы затем раздобыть какой-нибудь еды на ужин. Да – большое количество людей испытывает горькие чувства при виде полотняных тентов, растянутых над улицей. Это люди, которые не могут позволить себе устраивать вечера и приемы, хотя им бы тоже этого хотелось. Например, хорошенькие молодые девушки, которым никогда в жизни не доводилось бывать на танцах и которые всеми своими невинными сердцами мечтают хоть одним глазком взглянуть – хотя бы разок взглянуть! – на то, что для них недостижимо и о чем они могут только мечтать. И еще одинокие юноши, которые простодушно полагают, что все те, кто обладает привилегией пройти между двух рядов экзотических растений в кадках, о которых здесь упоминалось, должно быть, объединены между собой самой крепкой дружбой, какая только возможна. Нищие, голодные мужчины и женщины, исходя слюной, представляют себе ломящиеся от изысканных яств столы, скрытые за стенами домов, вокруг которых натянуты полосатые тенты. Они думают о лакомствах, даже названий которых им не приходилось слышать ни разу в жизни и о которых они не имеют ни малейшего представления. А между тем весьма возможно, что время от времени мимо всего этого проходит некий Мудрец с мрачным лицом и хмурит брови при виде расточительства, безумной, бесполезной роскоши, хвастовства и притворства, которые символизируют подобные Улицы, Затянутые Тентами. Временами он может, словно герой старинных трагедий, пробормотать себе в бороду что-то вроде «Ничего, придет время, когда вы за это поплатитесь!». Да, мистер Мудрец, несомненно, так и случится. Это должно