– Тельма, – говорит сэр Филип, – это известный писатель, Бофорт Лавлейс – тот самый, о котором я так часто упоминал.
Его супруга протягивает Бо обе руки, и в ее глазах сверкают искорки оживления.
– А! Вы из тех великих людей, которых все любят и которыми все восхищаются! – говорит она прямо и открыто, нисколько не кривя душой, и циничный Бо, которому еще ни разу не приходилось слышать такого искреннего комплимента, внезапно чувствует себя словно застенчивая школьница.
– Я так горда, что мне довелось лично встретиться с вами! – продолжает между тем Тельма. – Я читала вашу замечательную книгу, «Азазель», и она заставила меня радоваться и горевать одновременно. Зачем же вы приводите пример благородства и при этом тут же утверждаете, что следовать ему невозможно? Ведь вы, таким образом, убеждаете людей быть хорошими, добродетельными, и в то же самое время говорите нам, что мы не станем такими никогда! Ведь это неправильно, не так ли?
Бо встречает вопросительный взгляд Тельмы мрачной улыбкой.
– Весьма вероятно, что это совершенно неправильно с вашей точки зрения, леди Эррингтон, – говорит он. – Когда-нибудь мы с вами поговорим об этом, так что вы сможете указать мне на мои ошибки. Возможно, вам удастся изменить мои взгляды на жизнь, на сам весьма утомительный процесс жизни, и открыть для меня что-то новое! Видите ли, мы, писатели, имеем неприятную привычку видеть все в самом черном свете – мы просто не можем по-другому! Поэтому многие на первый взгляд возвышенные и душераздирающие трагедии при ближайшем рассмотрении оказываются пошлым и жалким фарсом. И нет смысла создавать подобные произведения в форме греческих поэм, раз уж они по сути своей базируются на низкопробных виршах. Кроме того, сейчас существует литературная мода, согласно которой писателям следует собирать всякие жизненные мерзости и изображать их для читающей публики в самом неприглядном свете. Какой смысл тратить душевные, творческие силы на создание, условно говоря, драгоценной литературной диадемы, шить одежду из шифона и предлагать все это людям, если эти самые люди предпочитают лицезреть какую-то дурацкую мешанину из рваного, негодного тряпья, засохших объедков и свечных огарков? Другими словами, какой толк писать, как Шекспир или Скотт, создавая литературные шедевры, когда общество требует продукции, которая выходит из-под пера Золя и других представителей его школы?
К этому моменту вокруг Бо, Тельмы и остальных собралась уже довольно большая группа людей. Мужчины всегда с удовольствием слушали, как Бо Лавлейс высказывает свои соображения, а на этот раз он к тому же ораторствовал перед удивительно красивой женщиной.
Марсия Ван Клапп смотрела на Лавлейса во все глаза. Она понимала, что «норвежская крестьянка» вряд ли поймет сравнения и аналогии Бо. Но, похоже, они были непонятны и Марсии. Что касается его последнего замечания, то – чего уж там – она тайно прочла все романы Золя в своей комнате, и они привели ее в восторг. Невозможно передать словами восхищение, которое вызывали у нее такие грубо реалистичные книги! «Он, я полагаю, ревниво относится к другим писателям, – подумала Марсия. – Эти литераторы ненавидят друг друга, как пауки в банке».
Между тем в голубых глазах Тельмы тоже появилось озадаченное выражение.
– Мне не известно это имя, – сказала она. – Золя? Кто он? Он не может быть великим. Я знаю Шекспира – он, конечно же, в самом деле величайший в мире литератор. Мне кажется, он был таким же благородным, как Гомер. Что касается Вальтера Скотта, то я обожаю все его замечательные книги. Я перечитывала их по многу раз, почти так же часто, как сочинения Гомера и скандинавские саги. Наверняка они многим нравятся – иначе как бы они просуществовали так долго и не канули в забвение? – Тельма рассмеялась, покачала своей прекрасной головой и произнесла по-французски: – Одежда из шифона! Ну уж нет! Месье, божественные мысли, которыми вы поделились с миром, это не какие-то шифоновые тряпки.
Бо снова улыбнулся и протянул Тельме руку.
– Позвольте мне найти для вас стул! – сказал он. – Сделать это будет нелегко, но все же хочу попытаться. Если вы слишком долго будете стоять, вы устанете.
С этими словами он повел Тельму сквозь колышущуюся толпу. Ее маленькая, изящная ручка в перчатке лежала на его рукаве. Марсия Ван Клапп и ее мать обменялись взглядами, в которых читались изумление и отчаяние. Мало того что, как выяснилось, «рыбачка» говорила по-французски – она еще и делала это с очень приятным, мягким, безупречным произношением. Она читала Гомера и Шекспира, вполне связно говорила о высокой литературе и, что обиднее всего, – эта «крестьянка» была в состоянии любой из женщин, находящихся в особняке, преподать урок изящества поведения и безупречного вкуса в одежде. Все остальные платья не шли ни в какое сравнение с ее нарядом из благородного бархата со словно перетекающими из одного в другое округлыми очертаниями. Все чересчур открытые корсеты казались неприличными на фоне небольшого квадратного выреза платья Тельмы, позволявшего видеть ее мраморно-белую шею, а заодно и ее бриллиантовое ожерелье. По контрасту с ее безупречной, словно идеальная скульптура, фигурой все остальные дамы выглядели либо чересчур коренастыми и неуклюжими, либо слишком крупными и толстыми, либо худыми и костлявыми.
Итак, все было ясно. Авторитет Бо Лавлейса в вопросах моды и литературы был почти непререкаемым. С того самого момента, когда стало ясно, что он практически все свое внимание уделяет новой красавице, все вокруг стали возбужденно шептаться по этому поводу. «В этом сезоне она будет самой популярной из всех дам!» – говорили одни. «Мы должны пригласить ее приехать к нам в гости!» – твердили другие. «Попросите леди Уинслей познакомить нас с ней! Она обязательно должна у нас побывать!» – бормотали третьи. Эти разговоры в толпе гостей слышались буквально везде. А леди Уинслей не была ни слепой, ни глухой – она прекрасно все видела, слышала и понимала, что время ее господства в обществе заканчивается. Разумеется, в душе она пребывала в ярости. Оказалось, что «дочка простого фермера» вовсе не является ни вульгарной, ни необразованной. Более того, она невероятна хороша собой – даже леди Уинслей не могла отрицать этого явного и очевидного факта. Зато она обладала богатым опытом светской жизни и сразу же поняла, что Тельма этим похвастаться не может. Филип женился на женщине с внешностью богини и невинной душой ребенка. Именно взгляд Тельмы, в глазах которой была ясно видна ее чистая душа, в первый момент заставил порозоветь щеки Клары Уинслей, на которых уже очень давно не появлялся румянец. Но возникшее у нее в душе чувство презрения к самой себе очень скоро прошло. Она подумала о том, что, в конце концов, она ничем не лучше и не хуже любой другой женщины ее круга – а раз так, то чего ей стыдиться? Нечего. Разве что… ее небольшого романа с Ленни. В сердце у нее возникло новое чувство, заставив кровь быстрее бежать по жилам. Это было чувство злости и ненависти, смешанное с чувством поруганной и не удовлетворенной страсти к Филипу, которым она, как это ни глупо, по-прежнему безмерно восхищалась. Ее темные глаза презрительно сверкнули, когда она заметила, что жена Эррингтона понравилась сэру Фрэнсису Ленноксу, – прислонившись к мраморной каминной полке, он, одной рукой поглаживая свои усы, наблюдал за Тельмой. Та, сидя на легком стуле, который Бо Лавлейс все же умудрился для нее раздобыть, что-то говорила собравшимся вокруг нее гостям и весело смеялась. Причем эта группа гостей с каждой секундой становилась все больше, и львиную долю ее составляли мужчины.
– Дурак! – прошипела она, адресуя это нелицеприятное слово не кому-нибудь, а именно Ленни. – Дурак! Наверное, он думает, мне это будет небезразлично! Что ж, пускай, если хочет, выступает в роли наемного лакея всех женщин Лондона! По сравнению с Филипом он выглядит как последний глупец!
Она нашла взглядом Эррингтона – он стоял рядом с супругой и о чем-то оживленно беседовал с лордом Уинслеем. Группа, собравшаяся вокруг Тельмы, находилась рядом с роялем. Леди Клара, придав возмущенному лицу нейтральное выражение и изящным движением чуть приподняв края своего платья из рубинового бархата, направилась туда же. Однако еще прежде, чем она успела заговорить, знаменитый герр Махтенклинкен без лишних церемоний преградил ей дорогу и обратился к ней.
– Если ваша светлость соизволит вспомнить, – заявил он несколько высокомерным тоном, – я здесь для того, чтобы ихрать! До сих пор для этого не было возбожности, потому что звуков фортепиано никто бы не услышал из-за большого шума. Возбожно ли, что ваша светлость не станет требовать он меня музыки сегодня вечером? Если так, я с удовольствием уйду.
Леди Уинслей бросила на музыканта надменный взгляд.
– Как вам будет угодно, – холодно произнесла она. – Если вы настолько равнодушны ко всем тем преимуществам, которые дает вам ваше присутствие здесь, то и мне все равно, уйдете вы или останетесь! Это все, что я могу сказать. Возможно, вы весьма известны на континенте, герр Махтенклинкен, но не здесь. Так что я думаю, вам следовало быть более благодарным по отношению ко мне за то, что я вас пригласила.
Сказав это, леди Уинслей двинулась дальше, а злополучный пианист остался стоять, кипя от возмущения.
– Боже правый! – изумленно ахнул он и гневно прошептал: – Даже сам император не позволил бы себе говорить со мной так! То, что я сюда приехал, было одолжением – ее светлость не предложила мне за выступление ни пфеннига. Боже! Музыка не для таких людей. Я бы предпочел играть для свиней! В этой стране нет искусства!
С этими словами герр Махтенклинкен стал прокладывать себе дорогу к выходу из комнаты. Однако его перехватил Бо Лавлейс, который, как оказалось, в спешке бросился за ним следом.
– Куда же вы уходите, Герман? – благодушно спросил он. – Мы хотим послушать вашу игру. Здесь присутствует одна леди, которая недавно слышала ваше выступление в Париже, – она просто восхищена вами. Не угодно ли вам будет пойти со мной, чтобы я вас с ней позна