комил?
Герр Махтенклинкен приостановился, и его рассерженное лицо смягчилось в улыбке.
– Вы очень допры, мистер Лавлейс, – сказал он. – И для вас я готов сделать мнохое. Но ее светлость меня софершенно не понимает. Она меня обидела, так что я лучше пойду отсюда.
– Да бог с ней, с ее светлостью! – беспечно заявил Бо. – Пойдемте, и сыграйте для нас так, как вы умеете.
С этими словами писатель повел слегка упирающегося пианиста к роялю. Его представили Тельме, и та подарила ему такую улыбку, что он, образно говоря, чуть не ослеп.
– Вы так замечательно играете Шумана, – сказала она. – Мы с мужем слышали ваше выступление на одном из концертов Ламуро в Париже. Я боюсь только, – продолжила Тельма, с грустью глядя на собеседника, – что вы сочтете меня бестактной и эгоистичной. Могу я попросить вас сыграть только одну маленькую композицию? Я говорю так, потому что, конечно же, вы здесь для того, чтобы хорошо провести время, поговорить со своими друзьями, и с моей стороны нехорошо лишать вас этого удовольствия даже на короткое время!
Внезапно глаза бедного немца увлажнились. Впервые за время его пребывания в Англии к «прославленному музыканту» обратились как к другу и джентльмену. До этого момента во всех «домах» и «собраниях» его не считали гостем – он был для всех «артистом», «блестящим пианистом», «человеком, которые играл на рояле в присутствии германского императора». Считалось само собой разумеющимся, что он будет выступать бесплатно и быть благодарным за возможность проявить себя и увеличить свою известность – правда, эта самая известность пока что не прибавила герру Махтенклинкену ни единой гинеи дохода в его карманах. И вот теперь перед ним стояла прекрасная женщина, которая почти умоляла его сыграть и при этом сожалела, что выполнение ее просьбы отвлечет музыканта от общения с его «друзьями»! Сердце артиста преисполнилось благодарности – тем более что в Лондоне у него не было никаких друзей, за исключением Бо Лавлейса, который был добр к немецкому пианисту, но не обладал влиянием в мире музыки. Поэтому теперь, слушая адресованные ему мягкие уговоры Тельмы, артист почувствовал, что готов встать перед ней на колени и поцеловать ее туфельку в знак благодарности за ее вежливость и доброжелательность.
– Миледи, – сказал он, склоняясь в глубоком поклоне, – я с удовольствием сыхраю для вас, и самой музыке будет приятно звучать, раскрывая для вас свою красоту.
После этой попытки отпустить Тельме причудливый комплимент пианист сел за рояль и взял громкий аккорд, требуя тишины.
Увы, гул голосов еще больше усилился. К удивлению Тельмы, леди Уинслей уселась на стул неподалеку от нее и продолжила оживленно беседовать с гостями. Герр Махтенклинкен взял еще один аккорд – и снова напрасно! Голоса продолжали звучать по-прежнему громко, а хозяйка как ни в чем не бывало с явно деланым интересом спросила у Тельмы, действительно ли в Норвегии очаровательные и романтические пейзажи.
Тельма залилась ярким румянцем, а затем после некоторого колебания сказала:
– Извините, но я бы предпочла не разговаривать, пока не закончится музыка. Великий музыкант не может сосредоточиться, пока не наступит тишина. Может быть, имеет смысл попросить всех гостей на время замолчать и послушать, как играет этот джентльмен?
Клару Уинслей эти слова, похоже, не только изумили, но и развеселили.
– Моя дорогая, вы не знаете этих людей, – небрежно заявила она. – Если я выступлю с таким предложением, они сочтут меня сумасшедшей! Музыку обычно предпочитают слушать лишь очень немногие.
Пианист снова занес руки над клавиатурой инструмента. Тельма в этот момент выглядела расстроенной и обеспокоенной. Бо Лавлейс это заметил и, повинуясь внезапному импульсу, вдруг обернулся к болтающим гостям и, подняв руку, громко произнес:
– Пожалуйста, тишина!
Повсюду раздалось удивленное шиканье. Бо рассмеялся и с полным хладнокровием заявил:
– Мы хотим послушать музыку. Продолжить разговоры можно будет и потом.
С этими словами писатель жизнерадостно кивнул герру Махтенклинкену. Тот, ободренный поддержкой литератора, в быстром темпе стал исполнять одну из замечательных прелюдий Шопена. По мере игры его не слишком примечательное лицо приобрело благородное, задумчивое, восторженное выражение. Взгляд его смягчился, нахмуренные брови разгладились. Случайно встретившись глазами с Тельмой, он улыбнулся. Прикосновения его пальцев к клавишам становились все более нежными и деликатными. Закончив прелюдию, пианист заиграл печальный минорный ноктюрн, делая это с поразительной проникновенностью, затем перешел на вроде бы мечтательно-веселые, но в то же время полные скрытой скорби мазурки, вызывающие ассоциации с яркими цветами, растущими на чьих-то одиноких и заброшенных могилах. Прославленный пианист действительно имел основания хвастаться своим мастерством – он безукоризненно владел инструментом. Когда его пальцы взяли заключительный аккорд, публика отреагировала на его выступление бурными и вполне искренними аплодисментами. Громче всех хлопали Лавлейс и Лоример. Махтенклинкен ответил на овацию своим обычным поклоном, но при этом на самом деле всю свою благодарность адресовал Тельме. Это для нее он играл, используя все свое мастерство, и был вознагражден слезами, которые заметил в ее чудесных глазах. Ее оценка вызывала у него не меньшую гордость, чем подарок русского царя в виде кольца, и герр Махтенклинкен низко склонился к руке, которую протянула ему прекрасная молодая женщина.
– Вы, должно быть, очень счастливый человек, – сказала она, – потому что вы пропускаете все эти прекрасные звуки через свое сердце! Надеюсь, мне когда-нибудь еще доведется увидеть вас и услышать вашу игру. Я от всей души благодарю вас за то удовольствие, которое вы мне доставили!
Леди Уинслей ничего не сказала по этому поводу, но выслушала слова Тельмы с выражением презрения на лице.
«Эта девчонка – она что, придурковатая? – подумала она. – Должно быть, так оно и есть, иначе она не стала бы так по-дурацки выражать свой восторг! Этот тип в самом деле хорошо играет – но ведь в том и состоит его профессия. Какой смысл хвалить таких людей – они никогда не будут тебе за это благодарны и всегда станут пытаться тебе навязаться».
Вслух же она спросила:
– А леди Эррингтон тоже играет на фортепиано?
– Немного, – ответил Филип. – Она и поет хорошо.
Тут же раздался целый хор голосов собравшихся вокруг рояля гостей:
– О, спойте, леди Эррингтон! Пожалуйста, исполните хотя бы одну песню!
Сэр Фрэнсис Леннокс, как раз в этот момент оказавшийся неподалеку, устремил на Тельму свой апатичный взгляд и прогнусил:
– Вы же не будете жестоки и не откажете нам в таком удовольствии?
– Ну конечно же, нет! – ответила Тельма, у которой столь настойчивые просьбы вызвали немалое удивление. – Мне всегда приятно спеть что-нибудь.
Она сняла свободно сидящие на ее руках перчатки и без малейшего выражения неудовольствия села за рояль. Затем, с сияющей улыбкой посмотрев на мужа, спросила:
– Филип, что, по-твоему, мне лучше всего исполнить?
– Одну из старых норвежских горных песен, – ответил ее супруг.
Тельма быстро проиграла небольшую прелюдию. На этот раз в комнате сразу установилась полная тишина – люди, столпившись у рояля, с любопытством разглядывали прекрасное лицо Тельмы и ее светлые волосы, украшенные бриллиантовой диадемой. Еще несколько секунд – и в зале во всей его полноте, силе и страсти зазвучал ее голос, рулады которого затронули сердце каждого, кто слушал ее пение. Безмолвная толпа, стоя неподвижно, слушала Тельму, открыв рты, потеряв дар речи, изумленная и озадаченная.
Кажется, это действительно была одна из старых норвежских горных песен. Как странно она звучала в стенах лондонского особняка, такая дикая, необузданная, такая прекрасная! Глаза стоявшего неподалеку Джорджа Лоримера жгло от сдерживаемых слез. Он очень хорошо знал эту мелодию, и в его воображении снова возникали величественные холмы, сверкающее водное пространство Альтен-фьорда, милый старый фермерский дом, стоящий в сосновой роще. Он вспомнил, как впервые увидел Тельму: сидя в простом белом платье за прялкой в темном прямоугольнике обрамленного розами окна, она крутила веретено. И снова в его памяти всплыли слова, сказанные покончившим с собой Сигурдом: «Хорошее может случиться с другими – но для вас небеса пусты!» Джордж посмотрел на супругу Филипа – сейчас, во всем своем блеске, она выглядела еще прекраснее, чем всегда, и при этом ее добрая душа совершенно не была испорчена окружающими ее богатством и роскошью.
«Боже мой! В какой же ад она попала! – невольно подумал Лоример. – Как она сможет выносить всех этих людей, когда узнает их получше? Всех этих Ван Клаппов, Раш-Марвеллов и прочих им подобных… Что же касается Клары Уинслей…»
Тут Лоример повернулся и внимательно взглянул на хозяйку. Она сидела совсем недалеко от рояля с опущенными глазами, но рубиновое ожерелье на ее груди из-за учащенного дыхания быстро двигалось вверх-вниз, и к тому же Клара весьма нетерпеливо теребила в руках свой веер.
«Я очень удивлюсь, – подумал он мрачно, – если она не попытается выкинуть какой-нибудь гадкий фокус. Во всяком случае, вид у нее такой, будто она что-то задумала».
В это самый момент Тельма закончила пение, и в комнате снова загремели аплодисменты. Герр Махтенклинкен был вне себя от восхищения.
– Это просто райский голос! – с неподдельным восторгом заявил он.
Гости тесным кругом обступили Тельму.
– Я надеюсь, – сказала миссис Ван Клапп со своими обычными подхалимскими нотками в голосе, которые всегда можно было слышать, когда она разговаривала с людьми знатными и богатыми, – я надеюсь, что вы посетите нас с визитом, леди Эррингтон. Для моих друзей я дома каждую пятницу в вечернее время.
– О да, конечно, – просто сказала Тельма. – Но мы с вами пока еще не друзья! Я навещу вас, когда мы получше узнаем друг друга. Но перед этим мы должны достаточно много пообщаться – тогда вы сможете убедиться, что хотите, чтобы я была вашей подругой. Разве не так?