Спустя некоторое время она полностью втерлась к Тельме в доверие и добилась ее привязанности. Сэр Филип, забыв о своих прежних подозрениях в отношении нее, был тронут и обезоружен тем восхищением, которые она демонстрировала по отношению к его молодой супруге. Леди Уинслей и Тельму стали постоянно видеть вместе, и миссис Раш-Марвелл, женщина обычно весьма прозорливая, всякий раз в таких случаях с сомнением вздыхала, озабоченно потирала нос и говорила, что она «не вполне понимает Клару». Однако у миссис Раш-Марвелл хватало других дел – она, например, помогала Марсии Ван Клапп расставлять ловушки для лорда Машервилла, и эта непростая и весьма деликатная задача требовала от нее большой сосредоточенности, так что ей некогда было обращать внимание на что-то еще. В противном случае она, возможно, и почувствовала бы опасность, которой подвергалась Тельма, и, будучи женщиной незлой, оградила бы от нее молодую норвежку прежде, чем ее привычное мировоззрение оказалось бы под угрозой. Но, как полисмены, которые никогда не оказываются вовремя там, где они необходимы, так и друзья и знакомые редко находятся рядом именно тогда, когда их влияние может оказать реальную помощь.
Ван Клаппы были теми людьми, с которыми Тельма совершенно не могла общаться. Она пыталась это делать, поскольку миссис Раш-Марвелл заверила ее, что они «очаровательные», а Тельма с большой симпатией относилась к миссис Марвелл и хотела бы ее порадовать. Но в действительности, по ее мнению, эти богатые и грубые янки заслуживали еще меньше уважения, чем жители Альтен-фьорда, которые во многих случаях проявляли больше такта и воспитания, чем старик Ван Клапп, человек с мешком долларов. Его отец был никем, всего лишь простым чернорабочим, но о нем глава семейства Ван Клапп теперь говорил с гордостью, утверждая, что он потомок одного из первых английских колонистов, поселившихся в Америке. Любопытно, между прочим, насколько некоторые американцы обожают связывать свою семейную историю с этими весьма достойными джентльменами! Ван Клаппы, разумеется, были не лучшими представителями своей страны – они принадлежали к тому типу американцев, которые, благодаря наличию у них прорвы денег, именно на деньги мерили все на свете и презирали даже тех, кто имел знатное происхождение, если он был беден. Бедный Ван Клапп! Его попытки выдавать себя за джентльмена подчас производили прямо-таки жалкое впечатление. Он так старался выглядеть стильно, что зачастую перебарщивал, и это казалось нелепым и смешным. Это выражалось во множестве вещей. Он, например, обставил свой дом дорогой мебелью, но перестарался с ее количеством, и теперь его интерьеры выглядели словно демонстрационный зал фирмы, производящей кресла и диваны. Чай он пил только из посуды, сделанной из севрского фарфора, как бы не замечая ее красоты и ценности. Его жена и дочь одевались только по самой последней моде и выглядели как манекенщицы. Свой фотопортрет он сделал в точно такой же позе, что и герцог Ригглсберийский, да еще и у того же фотографа! Было забавно слышать, как он рассуждает о своем славном предке из числа первых поселенцев, и тут же, практически не переводя дыхания, начинает насмехаться над какими-то своими бедными родственниками из нетитулованного дворянства, чью родовую линию он мог проследить чуть ли не до Ричарда Львиное Сердце! Именно потому, что Эррингтоны были людьми и богатыми, и титулованными, Ван Клапп со всеми своими деньгами склонял перед ними голову, настойчиво и не всегда уместно льстил Тельме, что как раз говорило о его врожденной вульгарности и плохом воспитании. Ей это не доставляло никакого удовольствия и, более того, раздражало и смущало, поскольку она не могла всерьез и откровенно отвечать на эти излияния.
Было в обществе и много других, не набитых долларами американцев, чье чрезмерное низкопоклонство и непрерывные комплименты смущали привыкшую к искренности стеснительную молодую женщину с чистой душой, напоминающей свежий ветер, веющий над горами Севера. Одним из таковых был сэр Фрэнсис Леннокс, тот самый следящий за модой молодой человек без каких-то определенных занятий. Тельма с самого начала ощутила по отношению к нему инстинктивную, беспричинную неприязнь. Он был сама вежливость и не жалел усилий, пытаясь задобрить ее. Однако она чувствовала, что его карие глаза, взгляд которых чем-то напоминал взгляд василиска, были постоянно устремлены на нее. Казалось, он беспрерывно находится рядом и стережет каждое ее движение, чтобы помочь даже в самых незначительных вещах – передать чашку с чаем, накинуть пелерину, найти стул, подержать веер. Он все время был начеку, словно идеально натренированный слуга. Тельма не могла отвергнуть эти, в общем-то, ненавязчивые и скромные знаки внимания, не опускаясь до грубости. Но они почему-то вызывали у нее ощущение дискомфорта, хотя она и не могла понять, почему. Как-то раз она рискнула поделиться этой проблемой со своей подругой леди Уинслей. Та выслушала ее смущенный лепет с весьма неприятным выражением лица.
– Бедный сэр Фрэнсис! – сказала ее светлость с легким смешком. – Он счастлив только тогда, когда играет роль цуцика, мальчика на побегушках! Не обращайте на него внимания, Тельма! Уверяю вас, он не укусит. Он не хочет причинить вам вред. Просто он таким образом старается быть милым!
Джордж Лоример во время этого лондонского сезона решил проявить активность и отправился в Париж, чтобы провести там время с Пьером Дюпре. Он знал, что ему опасно слишком часто противостоять своему внутреннему врагу – он всем своим честным сердцем понимал, что его страсть к Тельме растет всякий раз, когда он видит ее. Поэтому он решил ее избегать. Она очень скучала по нему – пожалуй, больше, чем по кому-либо еще из круга ее самых близких друзей, и частенько навещала его мать, миссис Лоример, одну из добрейших пожилых леди, живущих на земле. Старушка сразу же распознала секрет ее сына, но, будучи дамой осторожной, держала его при себе. Даже среди молодых женщин мало кто мог сравниться обаянием с миссис Лоример. У нее были белоснежные, разделенные пробором седые волосы, голубые глаза с мягким взглядом и приятный голос, напоминающий о весеннем пении дрозда. После леди Уинслей она нравилась Тельме больше всех остальных ее новых друзей, и она любила заезжать к ней в ее небольшой тихий домик в Кенсингтоне. Там всегда было очень спокойно, поэтому он казался Тельме своеобразным убежищем, местом отдыха от суеты, сумасбродства и легкомыслия большого света.
А отдых теперь требовался Тельме довольно часто. Сезон приближался к закрытию, и она ощущала себя странно усталой и опустошенной.
Жизнь, которую она теперь вела, была совершенно чужда самой ее природе – эта жизнь казалась искусственной, принужденной. От этого молодая женщина нередко чувствовала себя несчастной. Почему? А в самом деле, почему? Потому что у нее имелаь очень вредная и неприятная привычка говорить правду. Казалось, она действовала в соответствии с изречением Сократа: «Если кто-нибудь, не будучи добродетельным, пытается убедить меня в том, что является таковым, я скажу ему все, что думаю». И она поступала именно таким образом, выражая свое мнение либо молча, выражением лица, либо словами, либо жестами. И она вполне бы могла, как и Сократ, сказать: «Когда я оглядываюсь вокруг, то, что я вижу, вызывает у меня горе и печаль, и меня тревожит, что оттого, что я говорю об этом, люди меня ненавидят». Тельма в самом деле постепенно стала замечать, что многие люди смотрят на нее как-то странно, а некоторые, похоже, ее боятся. До нее все чаще доходили разговоры о том, что ее считают «эксцентричной». Поэтому она стала вести себя более сдержанно, даже немного холодно, и прекратила участвовать в разговорах и спорах о разных мелочах, перестала высказывать свое мнение по поводу того, что говорили на ту или иную тему другие.
И мало-помалу у нее в душе стало накапливаться недовольство ее в целом счастливой семейной жизнью. Как раз в тот период случилось так, что они с супругом проводили вместе не слишком много времени – светское общество, требующее от каждого из своих членов выполнения определенных обязанностей, вполне естественным образом несколько разделило их. Но теперь эта незначительная разобщенность стала более выраженной из-за политических амбиций Эррингтона. Некоторые его друзья, имея самые лучшие намерения, уговорили сэра Филипа выдвинуть свою кандидатуру на выборах в парламент. Как только они вложили эту идею в его сознание, он тут же со свойственной ему горячностью пришел к выводу, что напрасно в течение долгих лет не думал о своей карьере. «Карьеру» же Филип понимал так, что он должен добиться видного положения в обществе ради своей жены. Поэтому, призвав в помощники своего секретаря Невилла, он с головой погрузился в бурные и мутные воды английской политики. Он стал целые дни проводить в библиотеке, изучая всевозможные проекты и документы, отправляя письма, прочитывая полученные ответы на них и составляя различные обращения и послания. Большинство мужчин не умеют делить свои усилия и обычно целиком отдаются какому-то одному делу. Так и Филип – он настолько увлекся всей этой деятельностью, что вся его любовь к Тельме, хотя она никуда не делась и оставалось такой же глубокой и сильной, как раньше, отошла на задний план. Нет, он не пренебрегал ею – он просто сконцентрировал все свое внимание на другом. В результате у Тельмы возникло неясное чувство потери. Ее то и дело стало охватывать смутное, необъяснимое ощущение одиночества. Находясь в компании друзей и знакомых, она страдала от него даже острее, чем в те моменты, когда оказывалась одна. И когда благодатный английский июнь подошел к концу, Тельма совсем истомилась и сделалась вялой и апатичной, а ее голубые глаза стали все чаще без повода наполняться слезами. Бдительная Бритта стала это замечать и принялась размышлять над причинами изменений в настроении госпожи.
«Все дело в этом ужасном Лондоне, – думала Бритта. – Тут так жарко и душно, ей не хватает свежего воздуха. Ей постоянно приходится ездить на балы, вечера и спектакли – нет ничего удивительного в том, что она совсем измучилась!»