Но тревога, озабоченность и тяжелая задумчивость все чаще проступали на лице Тельмы, таком искреннем и открытом, не только из-за усталости. Однажды она показалась Бритте настолько рассеянной и погруженной в мрачные мысли, что любящее сердце девушки не выдержало. Она некоторое время молча глядела на госпожу, а потом решилась.
– Фрекен! – окликнула она Тельму, но не получила никакого ответа. – Фрекен! Вы сегодня чем-то расстроены или озабочены?
Тельма нервно вздрогнула.
– Расстроена? Озабочена? Я? – переспросила она. – Нет, Бритта. А почему ты спросила?
– Вы выглядите очень уставшей, дорогая фрекен, – мягко продолжила Бритта. – Вы совсем не такая веселая и радостная, какой были, когда мы только приехали в Лондон.
У Тельмы задрожали губы.
– Я… я не очень хорошо себя чувствую, Бритта, – пробормотала она, но вдруг, разом потеряв самообладание, разразилась слезами. В ту же секунду Бритта опустилась рядом с ней на колени, гладя и утешая ее, называя самыми нежными словами, которые только приходили ей в голову. При этом она весьма мудро предпочла пока не задавать больше вопросов. Наконец рыдания Тельмы стали затихать. Она положила голову на плечо служанки и слегка улыбнулась. В этот самый момент снаружи кто-то негромко постучал в дверь.
– Тельма! Ты здесь?
Бритта встала и отворила дверь, и в комнату торопливо вошел улыбающийся сэр Филип – но тут же замер в неподвижности, увидев, что его жена пребывает в отчаянии.
– Дорогая моя, что случилось? – горестно воскликнул он. – Ты плакала?
Тактичная Бритта вышла из комнаты.
Тельма бросилась к мужу и прильнула к нему. Он обнял ее.
– Не обращай внимания, Филип, – тихонько пробормотала она. – Ничего страшного! Мне просто стало немного грустно. Но скажи мне – ты меня действительно любишь? Я никогда тебе не надоем? Ты ведь всегда любил меня, правда?
Филип одной рукой осторожно взял жену за подбородок и с изумлением посмотрел ей в глаза.
– Тельма, что за странный вопрос я слышу от тебя! Люблю ли я тебя? Да разве не ради одной тебя бьется мое сердце? Разве не ты моя жизнь, моя радость – все, что у меня есть в этом мире?
С этими словам Филип крепко прижал Тельму к себе и поцеловал.
– Ты в самом деле никогда никого не любил так сильно? – прошептала она, немного сконфуженная.
– Никогда! – тут же ответил он. – Что заставило тебя спросить меня об этом?
Тельма промолчала. Филип внимательно посмотрел на ее порозовевшие щеки и мокрые от слез ресницы.
– Ты сегодня потрясающе хороша, моя любимая, – сказал он наконец. – Ты слишком устала. Тебе надо отдохнуть. Лучше тебе не ездить вечером в театр на представление – это всего лишь бурлеск, так что зрелище будет вульгарное, и к тому же там наверняка будет очень шумно. Мы останемся дома и проведем вечер вместе, спокойно – хорошо?
Тельма подняла на мужа глаза и с легкой грустью улыбнулась.
– Мне бы очень, очень этого хотелось, Филип! – тихонько сказала она. – Но ты ведь знаешь, мы обещали Кларе заехать к ней сегодня вечером. А поскольку мы скоро уедем из Лондона и вернемся в Уорикшир, мне бы не хотелось ее разочаровывать.
– Тебе так нравится Клара? – внезапно поинтересовался Филип.
– Очень! – Тельма немного помолчала и вздохнула. – Она такая добрая и умная – мне никогда такой не стать, как бы я ни старалась. И она знает о мире очень много такого, чего не знаю я. И потом, она так восхищается тобой, Филип!
– В самом деле? – Филип рассмеялся и слегка покраснел. – Что ж, очень любезно с ее стороны! Так значит, ты в самом деле хочешь пойти сегодня в театр?
– Думаю, да, – с неуверенностью в голосе ответила Тельма. – Клара говорит, там будет очень забавно. Ты ведь, должно быть, помнишь, как я люблю «Фауста» и «Гамлета».
Эррингтон улыбнулся.
– В театре «Бриллиант» представления очень сильно отличаются от обычных, – с улыбкой сказал он. – Ты просто не знаешь, что такое бурлеск!
– Значит, меня надо проинструктировать, – улыбнулась в ответ Тельма. – Мне нужно узнать еще столько всего. Я же очень невежественная.
– Невежественная! – Эррингтон ласково отбросил ладонью локоны с благородного, высокого лба Тельмы. – Дорогая моя, ты обладаешь высшей мудростью – мудростью невинности. Я бы не променял ее на все знания самых выдающихся философов мира.
– Ты в самом деле так считаешь? – поинтересовалась его супруга с некоторым смущением.
– Да, я в самом деле так считаю! – с нежностью ответил Филип. – Ах ты, мой маленький скептик! Можно подумать, я когда-то говорил тебе что-то такое, чего на самом деле не считаю! Я буду рад, когда мы уедем из Лондона и вернемся в Мэнор. Тогда ты снова будешь только со мной – по крайней мере, на какое-то время.
Тельма подняла на мужа глаза, в которых снова заиграло веселье. Все признаки ее недавней подавленности и тоски исчезли.
– А ты – только со мной! – радостно произнесла она. – Но сегодня вечером мы не станем разочаровывать леди Уинслей, Филип. Я не устала. И в театр мне тоже будет приято съездить.
– Ладно! – бодро воскликнул Филип. – Пусть так и будет! Только я не верю, что тебе понравится представление – хотя, конечно, слез оно у тебя наверняка не вызовет. Но и смеяться, полагаю, тоже не заставит. Как бы то ни было, это будет для тебя новый опыт.
Это в самом деле оказался новый опыт – правда, он произвел на Тельму странное впечатление и вызвал у нее растерянность, настолько сильную, какой Тельма никак не ожидала.
Она отправилась в театр «Бриллиант» вместе с леди Уинслей и своим мужем, а также с Невиллом, секретарем Филипа. Вчетвером она заняли ложу. Во время первого и второго действия сценические эффекты были настолько хороши, а танцы так изящны, что Тельма даже забыла про оторопь, которую она ощутила поначалу при виде того, насколько скудными оказались наряды балерин. Они выступали в роли птиц, пчел, бабочек и других крылатых созданий лесного мира. Все происходящее на сцене напоминало сказку, и искусное освещение, яркие цвета костюмов и декораций и грациозность движений участников словно слепили глаза и не позволяли толком заметить некоторые странные детали. Но в третьем действии, когда крупная, пышнотелая молодая женщина выскочила на сцену в костюме колибри, облаченная в такую короткую тунику из перьев, что она больше походила на пояс, в корсете телесного цвета шириной всего около трех дюймов и с парой голубых крылышек, прикрепленных к ее обнаженным пышным плечам, Тельма в отчаянии привстала со своего места. Щеки ее залил стыдливый румянец. Она бросила на супруга нервный взгляд.
– Мне не кажется приятным это зрелище, – тихонько сказала она ему. – Может, лучше будет уйти? Я… я, пожалуй, хочу домой.
Леди Уинслей услышала ее слова и едва заметно насмешливо улыбнулась.
– Не будьте глупой, дитя! – сказала она. – Если вы сейчас уйдете из театра, все будут на вас смотреть. Эта женщина – одна из театральных «звезд», она обеспечивает успех этого представления. У нее больше бриллиантов, чем у вас или у меня.
Тельма посмотрела на свою подругу с мрачным удивлением, но ничего не сказала. Если леди Уинслей постановка нравилась и она хотела остаться – что ж, вежливость требовала, чтобы Тельма своим внезапным уходом не мешала ей получать удовольствие. Поэтому она села на место, но отодвинулась подальше за занавеску ложи, в уголок, откуда сцену было почти не видно. Муж наклонился к ней и прошептал:
– Дорогая, если хочешь, я отвезу тебя домой! Скажи только слово.
Но Тельма покачала головой.
– Кларе это нравится, – ответила она с оттенком печали в голосе. – Мы должны остаться.
Филип уже собирался обсудить вопрос с леди Уинслей, но внезапно до его руки дотронулся Невилл.
– Могу я коротко переговорить с вами наедине, сэр Филип? – странным, хриплым шепотом произнес он. – Только не в ложе, чтобы нас не слышали женщины. Это важно!
При этом выглядел Невилл так, словно вот-вот упадет в обморок. Он жадно хватал ртом воздух, лицо его было мертвенно-бледным, а взгляд – блуждающим и испуганным.
– Да, конечно, – тут же ответил Филип, хотя и не без удивления. Затем, коротко извинившись перед женой и леди Уинслей, он вместе с Невиллом вышел из ложи.
Между тем весьма тяжеловесная колибри, дрыгая ногами в сторону восторженных зрителей, сидевших в партере, принялась громким хриплым голосом напевать такую песенку:
– Ты мой душка, дорогой мой, мой утенок, утенок, утенок! Если любишь меня, ты должен быть смелее, смелее, смелее! Иди же ко мне, обними меня, поцелуй меня раз, другой, третий. Может, целоваться – это распутство, но, черт возьми, это так приятно! Раз, другой, третий! Приятно, приятно, приятно! Блаженство, блаженство, блаженство! Целуй, целуй, целуй же меня! Может, это и распутство, но это приятно!
В песенке было несколько куплетов, и каждый из них публика встречала радостными аплодисментами. На лице «колибри» читалось ликование. Допев свою партию, она исполнила весьма смелый сольный танец, изобилующий эксцентричными и неожиданными па. Завершая свой номер, она ушла со сцены, пятясь назад и подпрыгивая на одной массивной ноге, а другой в это время ритмично дрыгая в сторону оркестра. Леди Уинслей отреагировала на это смехом. Наклонившись к Тельме, которая продолжала сидеть в углу ложи, она с дружелюбной интонацией сказала:
– Ах вы, маленькая гусыня! Вы должны привыкнуть к таким вещам – они исключительно нравятся мужчинам. Даже ваш великолепный Филип вместе с Невиллом отправился за кулисы – можете не сомневаться.
Тоскливое изумление, отразившееся на лице молодой женщины, могло бы тронуть любое хоть каплю менее жестокое сердце, чем сердце леди Уинслей. Но ее светлость именно этого и добивалась, поэтому лишь улыбнулась.
– Отправился за кулисы! Чтобы увидеть эту ужасную женщину! – негромко, с болью в голосе воскликнула Тельма. – О нет, Клара! Он не станет этого делать. Это невозможно!
– Моя дорогая, но тогда где же он? Он отсутствует уже минут десять. Посмотрите на ложи – в них совсем не осталось мужчин! Говорю вам, Вайолет Вер притягивает к себе всех, кто принадлежит к мужскому полу и оказывается неподалеку от нее! По окончании всех сцен с ее участием она на регулярной основе устраивает что-то вроде приемов – конечно же, только для мужчин! Женщины на них не допускаются! – И Клара Уинслей снова засмеялась. – Ну же, Тельма, ради всего святого, не надо выглядеть такой шокированной, вы же не хотите, чтобы ваш муж был рохлей, подкаблучником! У него должны быть свои развлечения, как и у большинства людей. Он же не ребенок, чтобы постоянно держаться за вашу юбку! Такой подход с вашей стороны был бы ужасной ошибкой – он устанет от вас до смерти, какой бы милой маленькой Гризельдой вы ни были!