Лицо Тельмы сильно побледнело. Ее пальцы крепко сжали ручку веера, который она держала в руке.
– Вы так часто говорите мне это в последнее время, Клара, – негромко сказала она. – Кажется, будто вы совершенно уверены в том, что он от меня устанет – что так бывает со всеми мужчинами. Я не думаю, что вы знаете Филипа – он непохож ни на кого из людей, с которыми мне когда-либо доводилось встречаться. И с какой стати он должен отправляться за кулисы к такой женщине, как Вайолет Вер…
В этот момент дверь ложи с резким щелчком открылась, и вошел Эррингтон – один. Он выглядел расстроенным и встревоженным.
– Невилл плохо себя почувствовал, – коротко сказал он, обращаясь к жене. – Я отправил его домой. Он был явно неспособен высидеть до конца спектакля. – Филип с выражением гнева на лице посмотрел в сторону сцены. Там только что в очередной раз подняли занавес, и перед зрителями снова предстала замечательная Вайолет Вер. Она все еще была в костюме колибри, но сидела на ветке дерева и (видимо, следуя повадкам колибри) с хладнокровным лицом курила сигару.
– Мне очень жаль, что он заболел, – мягко произнесла Тельма. – Тебя поэтому так долго не было?
– А разве меня долго не было? – с рассеянным видом переспросил Филип. – Мне так не показалось. Я только сходил за кулисы, чтобы прояснить один вопрос.
Леди Уинслей кашлянула и посмотрела на Тельму, которая, не выдержав ее взгляда, опустила глаза.
– Полагаю, вы видели Вайолет Вер? – спросила Клара.
– Да, я ее видел. – коротко ответил Филип. Он казался раздраженным и огорченным и явно испытывал нетерпение. Впечатление было такое, будто он чего-то ждет. Наконец он сказал:
– Леди Уинслей, вы не будете очень возражать, если мы покинем театр и отправимся домой? Я очень беспокоюсь за Невилла – у него случился какой-то приступ. Тельме, как я понял, постановка совсем не нравится, так что, если вы не очень ею увлечены…
Леди Уинслей тут же встала со свойственной ей грацией.
– Мой дорогой сэр Филип! – сладко пропела она. – Как бы там ни было, делайте то, что считаете нужным! Поедемте, поедемте отсюда! Эти бурлески так утомительны!
Филип, казалось, испытал облегчение от ее ответа – он улыбнулся той самой обаятельной улыбкой, которая в свое время произвела столь сильное впечатление на чувствительное сердце ее светлости. Все трое сели в карету и вскоре уже катили обратно. Правда, Тельма во время поездки была очень молчаливой. Супруги высадили леди Уинслей около дверей ее особняка. После того, как они весьма сердечно пожелали Кларе спокойной ночи и поехали к себе, Филип, повернувшись к жене и вглядевшись в ее лицо в свете уличных фонарей, поразился тому, какое оно бледное и утомленное.
– Вижу, ты очень устала, дорогая моя? – спросил он, нежно обнимая супругу одной рукой. – Положи голову мне на плечо – вот так!
Тельма повиновалась, но не смогла сдержать дрожи в руке, когда муж сжал ее в теплых пальцах.
– Мы уже скоро будем дома, – сказал Филип с радостью в голосе. – И я думаю, что в этом сезоне мы больше не будем ездить по театрам. Там для тебя слишком жарко и шумно.
– Филип, скажи, ты действительно ходил сегодня вечером за кулисы? – внезапно спросила Тельма.
– Ну да, ходил, – с готовностью ответил Эррингтон. – Мне нужно было туда сходить по делам – в том числе для того, чтобы решить один очень неприятный вопрос.
– Какой именно? – спросила Тельма застенчиво, но с надеждой в голосе.
– Моя дорогая, я не могу тебе сказать! Мне очень жаль, но не могу! Это секрет, и я не должен его разглашать. Этот секрет затрагивает имя другого человека, который может сильно пострадать, если я проговорюсь тебе. Так что давай не будем больше об этом!
– Хорошо, Филип, – твердо сказала Тельма. Но, хотя эти слова сопровождались улыбкой, в ее душе в этот момент появилось ужасное предчувствие. Перед ее глазами снова возникла вульгарная, полураздетая, размалеванная актриса по имени Вайолет Вер, а в ушах прозвучали сказанные наполовину шутливым, наполовину презрительным тоном слова леди Уинслей.
Приехав домой, Филип прямиком направился в маленький кабинетик Невилла, где имел со своим секретарем долгую и весьма откровенную беседу. Тельма же отправилась в постель и долго лежала, размышляя о своих нехороших предчувствиях, пока усталость не сморила ее и она не заснула со слезами на длинных ресницах. В эту ночь Филип был удивлен тем, что его супруга много и печально разговаривала во сне – и, слушая ее бессвязное бормотание, улыбался, не понимая, что оно означает.
– Никто не знает, как мой мальчик любит меня, – сонно произнесла она в какой-то момент. – Никто в мире! Как он может от меня устать? От любви не устают!
Между тем леди Уинслей, сидя в одиночестве в своем будуаре, написала сэру Фрэнсису Ленноксу короткую записку следующего содержания:
«Дорогой старина Ленни,
Сегодня вечером я видела вас в театральной ложе, хотя вы сделали вид, что не заметили меня. Какое же вы непостоянное существо! Впрочем, я ничего против этого не имею. Добродетельный Брюс-Эррингтон на какое-то время оставил свою святую жену со мной наедине, дав мне возможность объяснить ей кое-какие простейшие вещи, пока он сам в сопровождении своего секретаря любезничал с Вайолет Вер. Какая же она становится толстая! Почему вы, мужчины, не посоветуете ей сесть на диету? Я знаю, что вы также ходили за кулисы – ну а как же иначе, ведь вы с Вайолет закадычные друзья. Несомненно, вы многообещающий молодой человек. Завтра приезжайте ко мне на ланч, если вам будет не лень.
Леди Уинслей передала это послание свой служанке, Луизе Рено, чтобы она отправила его. Та сначала отнесла его в свою комнату, где аккуратно вскрыла конверт с помощью горячей воды и внимательно прочла послание от начала до конца, каждое слово. Это был не первый случай – она проделывала такие вещи и раньше. Такой же процедуре подвергались все письма, которые получала и отправляла ее госпожа, – даже те, которые запечатывались сургучом. Луиза умела вскрывать их таким образом, чтобы потом невозможно было определить, что печать нарушена.
Луиза была очень умной горничной-француженкой – одной из самых умных в ее сословии. Обожающая грязные трюки, всегда подозрительная, всегда начеку, с редкостным нюхом на чужие грешки, злобная и совершенно беспринципная, она, по сути, была прекрасной помощницей для своей госпожи, обладающей деньгами и положением в обществе. Мастерство Луизы как парикмахера и швеи всегда позволяло ей получать заслуженно высокую зарплату. Когда же богатые женщины, живущие в безделье и роскоши, поймут, как опасно иметь рядом с собой натренированного и весьма опасного шпиона? Ведь это только кажется, что такие люди занимаются лишь перешиванием платьев или переделкой выкроек (которые они почти всегда просто у кого-нибудь воруют). На самом же деле они получают удовольствие от возможности знать, кто приходит к их хозяйкам, отмечать про себя случаи, когда они бывают в слезах, обращать внимание на все колебания их настроения, фиксировать, когда они улыбаются, когда хмурятся, а затем распускать скандальные сплетни о них в помещениях для слуг, откуда те перекочевывают в газеты, посвященные светским новостям. Неужели вы думаете, что эти уважаемые и весьма популярные издания никогда не основываются в своей «надежной» информации на честных откровениях уволенных лакеев и камердинеров? Бриггз, к примеру, не раз писал небольшие заметки в «Первую десятку» и с помощью словаря сумел научиться выражать свои мысли вполне грамотно, хотя в обычной беседе его выражениям частенько не хватало легкости и блеска, да и с точки зрения грамматики они нередко бывали сомнительными.
Удалось ли ему убедить кого-либо из редакторов принять в печать свои литературные изыски – это другой вопрос, ответ на который навсегда останется неизвестным. Но если ему удалось опубликовать хоть что-то (следует еще раз подчеркнуть – если), то он, по всей видимости, должен быть невероятно благодарным за то, что его утверждения были восприняты как надежные по меньшей мере половиной лондонской аристократии, которая искренне поверила в то, что они проистекают из «информированных источников». Луиза Рено, отправив наконец письмо своей хозяйки, решила навестить Бриггза на его частной территории и задать ему один вопрос.
– Скажите мне вот что, – начала она практически с порога со скупой, чопорной улыбкой на губах. – Вы ведь читаете газеты, так что должны это знать. Что это за леди-артистка – Вайолет Вер?
Бриггз отложил номер газеты, который он внимательно изучал, и обратил на Луизу высокомерный взгляд.
– Кто, Вай? – переспросил он и игриво подмигнул. – Вай, у которой контракт с агентством Хопперера-Булла? Вы наверняка должны были о ней слышать, Мамзель. Нет? В этом городе нет ни одного мужчины, стоящего того, чтобы называться мужчиной, который бы не знал ее! Среди них есть герцоги, лорды, даже представители королевского дома – и все они от нее без ума! Ве-ли-ко-лепное создание! Какие ноги, какие руки! Не стану отрицать, что и у меня она вызывает восхищение. Совсем недавно я даже приобрел ее портрет.
Бриггз встал и принялся рыться в ящике стола, который он неизменно держал закрытым.
– Вот она, Мамзель, во всей красе, – сказал он, демонстрируя служанке леди Уинслей фотографию актрисы, сделанную во время ее прогулки. – Вы только посмотрите, какая шея! Вот это формы! Вай, моя дорогая, я приветствую тебя! – воскликнул камердинер и наградил изображение на фото звучным поцелуем. – Таких как ты – одна на миллион! Она курит и пьет, как военный-кавалерист, Мамзель! – В последних словах Бриггза прозвучало подлинное восхищение. Луиза Рено тем временем внимательно рассматривала фотографию. – Но при всех ее преимуществах, леди ее назвать нельзя, – продолжил Бриггз. – Нет – об этом вопрос не стоит. Она – то, что мы, мужчины, называем очаровательной женщиной!
И Бриггз от избытка чувств поцеловал кончики собственных пальцев, поднесенные к губам, и помахал ими в воздухе – ему приходилось видеть, как некоторые джентльмены-иностранцы делали так, выражая свое восхищение.