– Понимаю, – сказала служанка-француженка и энергично кивнула. – Но, если она такая, как вы рассказываете, что заставило этого гордеца сэра Брюса-Эррингтона навестить ее? – Луиза вопросительно подняла палец и покачала им в воздухе. – И при этом оставить свою красавицу жену? Неужели все это только ради того, чтобы взглянуть на нее? – Палец снова несколько раз описал в воздухе дугу. – И ведь туда же отправился этот жалкий сэр Леннокс! Объясните мне это.
Луиза Рено скрестила руки на груди, словно Наполеон на острове Святой Елены, и снова улыбнулась улыбкой, больше напоминавшей оскал. Бриггз задумчиво потер нос.
– Маленький Фрэнсис может ходить, куда ему заблагорассудится, – сказал он, помолчав немного. – Он потратил немало денег на Вай и других представительниц ее профессии. Таких молодых людей только и используют, как мальчиков на побегушках и ходячие кошельки. Я бы его не взял к себе в персональные помощники. Нет! Но сэр Филип Брюс-Эррингтон… – Камердинер сделал паузу и, поразмыслив немного, поинтересовался: – А вы уверены в тех фактах, которые сообщили, Мамзель?
Луиза Рено была настолько в них уверена, что от энергичного кивка с головы у нее едва не упала шляпка.
– Что ж, – подытожил Бриггз, – возможно, сэр Филип, как и другие, не считает для себя зазорным сходить за кулисы к Вай. Но я полагал, что он выше этого. Ах! Бедная человеческая природа, как говорит Хаксли! – И камердинер вздохнул. – Леди Эррингтон очень приятная женщина, Мамзель, – очень приятная! Знаете, я считаю, что с моей стороны, чтобы поприветствовать женщину аристократического сословия, вполне достаточно кивка. Но что касается нее, Мамзель, то ее я всегда приветствую глубоким вежливым поклоном!
И Бриггз не вполне осознанно в самом деле наклонил голову и туловище самым изящным образом. Мамзель сжала губы в тонкую ниточку и энергично помахала рукой.
– Леди Эррингтон в самом деле женщина ангельской красоты! – заявила она. – И миледи Уинслей из-за этого ревниво к ней относится – о, мой бог, как ревниво, просто до смерти! И еще леди Эррингтон невинна как ребенок и обожает своего мужа. И это ошибка! Обожать мужчину – это очень большая ошибка, и скоро она это поймет. Мужчин не следует слишком сильно любить – нет, нет!
Бриггз улыбнулся с видом собственного превосходства.
– Так, так! Я не стану отрицать, Мамзель, что это нас портит, – с удовлетворением отметил он. – Да, это определенно нас портит! Когда женщина сходит с ума по мужчине, это просто беда!
– З-з-запомните то, что я сейчас скажу, – заявила вдруг Мамзель с сильным акцентом, приблизившись почти вплотную к камердинеру. – З-запомните, мистер Бриггз! Будет большой об-ман! Да, сэра Брюса-Эррингтона сильно об-манут. И когда это случится, я, Луиза Рено, знаю – буду знать, – кто з-за этим стоит!
Произнеся эти слова, Луиза покружилась на месте, отчего ее черное шелковое платье и белый передник взвились в воздух, и исчезла. Бриггз, оставшись в одиночестве, подошел к висящему на стене зеркалу и принялся внимательно изучать прыщик, который недавно вскочил на его гладко выбритом лице.
– Обман! – повторил он. – Вот оно как! Что ж, когда много женщин собираются вместе, непременно должен случиться какой-нибудь обман! Милые создания! Они обожают такие вещи, как самый дорогой сорт «Клико». Бойкая дамочка эта Мамзель. Она, видите ли, знает, кто за этим стоит! Ну, не одна она такая умная. У всякой двери есть замочные скважины, а значит, всегда можно выяснить, что происходит в будуарах и гостиных. И вот тут действительно иногда можно узнать кое-что очень и очень интересное!
Бриггз еще раз внимательно окинул взглядом свое отражение в зеркале, а затем снова стал просматривать газету. Он очень увлекся изучением пикантных, весьма живописных подробностей одного крайне громкого развода, а потому не собирался отвлекаться от этого занятия ради чего-то менее значительного, чем звонок самого лорда Уинслея. Он раздавался так редко, что, когда это все же случалось, камердинер считал для себя делом чести явиться на зов хозяина немедленно, поскольку, как он сам говорил, «его светлость знает, что положено делать мне, а что положено делать ему – а значит, мы одинаково уважаем друг друга!».
Глава 22
Будь честен ты, – все это б
Ты рассказал, чтоб правду мне открыть,
А не с постыдной, низменною целью.
Клевещешь ты. Да! Чужды Леонату
Те подлости, как честь – чужда тебе[19].
Лето в краю Шекспира! В самом сердце Англии – лесистом Уорикшире. Солнечное, теплое, полное цветов и пения птиц – робкого щебетания жаворонков, сладко-мелодичных трелей прячущихся в чаще соловьев. Это огромное наслаждение – слушать соловьиный хор теплыми июльскими ночами в Италии, на берегах озера Комо. Но не меньшее удовольствие доставляют их сладостные концерты в Англии. Может быть, даже большее – кажется, будто на более северной земле они, до предела напрягая свои нежные горлышки, выводят свои партии, может, не так страстно, но более печально, прячась в листве старых деревьев, под сенью которых, возможно, когда-то проходил величайший в мире поэт. Спрашивается, стоит ли в поисках классической красоты ехать в Афины, стоит ли странствовать по Ионическим островам? Ведь, хотя умные и талантливые древние греки заложили основы всей классической литературы, она, можно сказать, дошла до пика своего развития в творчестве англичанина Шекспира. И лесные тропинки Уорикшира, просто и незатейливо украшенные кустами боярышника и шиповника, сквозь которые пробиралась в свое время Мэри Арден[20], держа за руку своего маленького, похожего на ангела сына, можно считать такими же святынями, как любой участок земли, по которой некогда ступали Гомер и Платон.
Во всяком случае, так думала Тельма, когда, освободившись от уз светской жизни в Лондоне, снова оказалась в Эррингтон-Мэнор, который как раз в это время года выглядел красивее, чем когда бы то ни было еще. Поместье стояло в живописном месте в окружении дубов и буков, посреди покрытых бархатом травы лужаек, естественных террас и зарослей цветущих роз. Тельма совершенно избавилась от мучившей ее депрессии, снова стала веселой и беззаботной, словно ребенок, и живо сновала из комнаты в комнату, напевая от радости. Филип теперь целыми днями находился рядом с ней, за исключением пары часов в предполуденное время, – их он посвящал переписке, связанной с его планами участия в парламентских выборах. И при этом в его отношении к жене всегда ощущались нежность, обожание и страсть, как и должно быть у любящих друг друга людей – но, к сожалению, многие мужья редко проявляют подобные чувства. Супруги подолгу гуляли по лесу, и при этом нередко, пройдя по цветущим лугам, доходили до коттеджа Энн Хэтэуэй[21], который располагался не так уж далеко от их поместья. В таких случаях Филип усаживался где-нибудь в укромном уголке, вынимал из кармана томик бессмертных пьес и своим звучным, мягким голосом зачитывал вслух абзацы, а Тельма плела венки из луговых цветов и слушала его, словно зачарованная. Иногда, когда Филип пребывал в более деловом, прагматичном настроении, он брал с собой сборник речей Цицерона, а затем, какое-то время почитав их про себя, рассказывал о том, как именно он собирается выступать в парламенте.
– Им там нравится, чтобы люди говорили со страстью, – объяснял он, – но это должно также отвечать здравому смыслу. Понимаешь, Тельма, когда выступаешь в палате общин, речь должна возбуждать у людей эмоции и вызывать интерес, а не скуку. Нельзя ждать, что они проголосуют за законопроект, если, говоря о нем, ты будешь навевать на них сон.
Тельма улыбнулась и через плечо мужа бросила взгляд на сборник речей Цицерона.
– Ты собираешься ораторствовать перед ними как Цицерон, мой мальчик? – мягко поинтересовалась она. – Не думаю, что ты сочтешь это возможным. Потому что Цицерон произносил свои речи в другую эпоху и перед другими людьми, которые хотели быть мудрыми и храбрыми. Но даже если бы ты был самим Цицероном, ты правда считаешь, что смог бы произвести впечатление на английский парламент?
– А почему бы и нет, дорогая? – спросил Эррингтон с некоторой горячностью в голосе. – Я считаю, что люди как таковые одинаковы во все времена и вполне открыты для впечатлений и эмоций. Почему бы современным англичанам не быть способными к восприятию тех же высоких идей, что и древние римляне, и не действовать в соответствии с ними?
– Ну, не спрашивай меня, почему так, – сказала Тельма и с грустью слегка покачала головой. – Этого я не могу тебе сказать! Но вспомни, со сколькими парламентариями мы встречались в Лондоне. И где, спрашивается, их высокие идеи? Филип, ты в самом деле думаешь, что у них вообще были какие-то идеи? Я помню того ужасно толстого джентльмена, пивовара – если его послушать, можно подумать, что всю Англию волнует только вопрос производства пива. Ему будет наплевать на страну, если ее жители перестанут потреблять его пиво. Помнится, именно ему я сказала что-то про Гамлета, и он мне заявил, что его не интересует Шекспир и вообще проблемы театра – мол, у него все время отнимает работа в палате. А ведь это член парламента. И при этом совершенно очевидно, что он не знает толком ни родного языка, ни литературы своей страны! И таких, как он, наверняка полно, в противном случае столь ограниченный человек не говорил бы открыто таких вещей. Когда речь идет о таких людях, какое значение может иметь ораторское искусство Цицерона?
Филип откинулся назад, оперся спиной на ствол дерева, под которым они с Тельмой сидели, и рассмеялся.
– Возможно, ты и права, Тельма, – сказал он. – Наверное, так и есть. В палате общин слишком много пивоваров и другой подобной публики – я это признаю. Но, в конце концов, торговля – это важный двигатель национального благосостояния, и было бы несправедливо отказывать в местах в парламенте тем, кто обеспечивает стране экономический прогресс.