– Я так не считаю, – мрачно произнесла Тельма. – Если эти люди неучи, с какой стати они располагают местами в органах власти? Ведь речь идет об управлении страной, а это крайне важно. Они могут знать все о производстве пива, шерсти или металла – но они, скорее всего, имеют ясное представление только о том, что выгодно для них, а не для всей страны, со всеми людьми, которые в ней живут, богатыми и бедными. Я уверена, что к управлению великой страной должны допускаться только самые выдающиеся ученые и вообще самые умные представители общества.
– Но ведь люди сами выбирают тех, кто управляет страной, – задумчиво заметил Эррингтон.
– Бедные, бедные люди! – вздохнула Тельма. – Они так мало знают и так плохо и мало учатся! Я думаю, они сами не вполне понимают, чего хотят. Вся история говорит о том, что они всегда ведут себя примерно одинаково – как только случаются какие-то неприятности, они пугаются, словно дети, и тогда возникает необходимость в умных головах, способных руководить ими и направлять их. Это в самом деле очень жестоко – заставлять их разбираться в трудных ситуациях и самостоятельно принимать решения!
– Ах ты, мой маленький мудрец, любимая моя! – рассмеялся Филип, беря жену за руку, на которой в лучах солнца сверкнуло обручальное кольцо, украшенное несколькими бриллиантами. – А ты не собираешься пойти в политику?
Тельма покачала головой.
– Нет, не собираюсь! Это совершенно не женское дело. Просто, когда я думаю обо всем этом, я чувствую, что все люди не могут быть умными. И еще о том, что очень жалко, что самые умные и самые лучшие люди в стране не могут избираться во власть, чтобы вести остальных за собой по правильному пути.
– И в этой ситуации ты считаешь, что мне бесполезно строить из себя Цицерона? – с улыбкой поинтересовался Филип.
В ответ Тельма с нежностью рассмеялась.
– Это не стоит твоих усилий, мой дорогой, – сказала она. – Ты знаешь, я не раз говорила тебе, что совершенно не вижу никакого особого почета в том, чтобы быть членом парламента. Что ты будешь делать на этой должности? Ты будешь спорить с толстыми пивоварами, а они будут возражать тебе. Эти споры будут продолжаться постоянно, день за днем. А страна в то же самое время будет оставаться прежней, не лучше и не хуже, так что все это не имеет никакого смысла! Лучше нам держаться вне этого и просто быть вместе, здесь и сейчас.
Тельма подняла глаза на укрывавшую их густую зеленую листву, усыпанную росой, сквозь которую кое-где проглядывало залитое солнцем небо. Филип посмотрел на ее спокойное, невероятно красивое, безмятежное лицо – оно напоминало лица ангелов на картинах Рафаэля. Его сердце забилось быстрее – он привлек жену к себе и обнял.
– Твои глаза устремлены в небеса, Тельма, – прошептал он. – Знаешь, что получается? Что небо смотрит в небо. А ты знаешь, какое из двух небес кажется мне прекраснее?
Тельма улыбнулась и ответила мужу столь же страстным и нежным взглядом.
– А, ты знаешь! – сказал он, нежно целую ее белую шею. – А я было подумал, что ты можешь и ошибиться! – Он пристроил голову жены к себе на плечо и минуту или две молчал, наслаждаясь ощущением неги и уюта, а затем заговорил снова: – Ты совершенно не амбициозна, моя Тельма! Кажется, что тебе абсолютно все равно, заслужит твой муж признание в палате, как говорит наш приятель-пивовар, или нет. Я полагаю, что тебя не волнует и все остальное, кроме одного – любви. Разве я не прав, жена моя?
Лицо Тельмы чуть порозовело, а в глазах появилось мечтательное выражение.
– Конечно. Ведь из всего того, что существует на земле, любовь – это самое прекрасное, верно? – негромко произнесла она.
Филип ответил ей практически мгновенно, но не словами, а на том странном, чудесном языке, который существует не в буквенном и не в словесном выражении, но понятен всем и везде, – губы его слились с губами жены. После этого супруги покинули свое укрытие в тени деревьев и, держась за руки, направились в сторону дома через луга, благоухающие ароматами дикого тимьяна и клевера.
Влюбленные провели так много счастливых дней – они ведь все еще были влюблены. Брак сыграл свою священную роль – снял все ограничения с их любви и открыл ворота в тот единственный рай, пребыванием в котором могут наслаждаться человеческие сердца, – рай совершенного союза между мужчиной и женщиной в абсолютной гармонии, какая только может существовать во вселенной.
Увы, золотое время пролетело слишком быстро, и к концу августа безмятежное счастье Филипа и Тельмы на какое-то время прервалось. Вежливость заставила Брюса-Эррингтона и его жену пригласить к себе в загородное поместье кое-кого из друзей и знакомых, пока не кончилась чудесная летняя пора. Первыми в гости приехали лорд и леди Уинслей с их умницей сыном Эрнестом. Разумеется, ее светлость сопровождала горничная, Луиза Рено, а вместе с лордом Уинслеем прибыл в качестве личного помощника камердинер Бриггз. После них приехал Джордж Лоример – в течение всего лета он избегал встреч с Эррингтонами, но не смог отвергнуть их настойчивое приглашение, поскольку это восприняли бы как грубость. Затем поместье посетил Бо Лавлейс – правда, всего на несколько дней, поскольку с начала сентября он, как обычно, собирался быть на своей вилле на озере Комо. Довольно часто к Эррингтонам заглядывал, словно бы между делом, сэр Фрэнсис Леннокс – он, по его собственному выражению, «заскакивал» к ним в загородный дом и при этом вел себя довольно прилично, а со стороны мужчин даже заслужил симпатию благодаря своему неизменно острому чувству юмора и мастерству во многих видах спорта и подвижных играх. Еще одним гостем Эррингтон-Мэнор, причем весьма желанным, стал Пьер Дюпре, как всегда, источающий радость и веселье. Он приехал из Парижа, чтобы провести в обществе «шер Фили-ипа» две недели, и его присутствие зарядило всех остальных бодростью и энергией. Его былое восхищение Бриттой ничуть не уменьшилось. Он обожал, застав скромную малышку горничную за выполнением какого-нибудь поручения, дарить ей маленькие букетики жасмина или каких-нибудь еще благоухающих цветов, которые она по его просьбе носила с левой стороны нагрудной части передника – поближе к сердцу, как настаивал неугомонный француз. Как раз в это время в Эррингтон-Мэнор был приглашен Олаф Гулдмар – Филип, как и Тельма, отправил ему несколько срочных писем, уговаривая приехать, поскольку для Эррингтона не могло быть ничего более приятного, чем представить замечательного пожилого поклонника Одина своим английским знакомым. Он не сомневался, что тот сумеет держаться в их обществе с суровым достоинством и заставить их стыдиться своей скучной, бездеятельной, полной лицемерия жизни в сравнении с той, которой жил он, – мужественной, прямой, настоящей. Но Гулдмар лишь совсем недавно вернулся в Альтен-фьорд после почти годичного отсутствия и теперь был слишком занят, чтобы принять приглашение зятя.
«Угодья на ферме пришли в запустение и выглядят совершенно безотрадно, – написал Гулдмар, – хотя я оставил хозяйство на человека, который, казалось бы, должен знать, как работать на земле, потому что этим занимались его предки. Что же касается дома, то он тоже выглядит заброшенным – вы ведь понимаете, что со времени нашего отъезда туда ни одна человеческая душа ни разу не заходила. Так или иначе, мы с Вальдемаром Свенсеном решили, что станем жить там вместе, за компанию, и уже почти поселились в нем и практически все обустроили, чтобы мирно встретить старость. Так что вы, Филип, и ты, Тельма, дитя мое, не беспокойтесь за меня. Слава богам, я крепок и полон сил и буду жить надеждой, что следующей весной или летом увижу вас обоих. Ваше счастье дает мне возможность чувствовать себя молодым. Так что не скрывайте от меня ваши хорошие новости, а что до меня, то у меня все в порядке».
В Эррингтон-Мэнор отсутствовал один человек, который, по идее, должен был там быть, – это Эдвард Невилл. После того вечера в театре «Бриллиант», когда он внезапно покинул представление и отправился домой под предлогом плохого самочувствия, он больше уже никогда не был прежним. Внешне он резко постарел, стал странно нервным и застенчивым и все время упорно избегал Тельмы, словно чем-то провинился перед ней. Удивленная, она поговорила на эту тему с мужем, но он в ответ торопливо и с некоторым смущением в голосе посоветовал ей оставить его в покое – под тем предлогом, что Невилл испытал сильное нервное потрясение, что у него вообще слабое здоровье и что с ее стороны будет лучше, если она не станет обращать на него внимание и задавать ему вопросы. Тельма так и сделала, но поведение Невилла продолжало изумлять и озадачивать ее. Когда после окончания сезона супруги собрались уезжать из города, он буквально взмолился, чтобы ему позволили остаться, напирая на то, что он с куда большим успехом сможет заниматься делами сэра Филипа в Лондоне, – и в итоге добился своего. Эррингтон, который обычно получал удовольствие от общения с Невиллом, решил его не отговаривать, и тот на все жаркое лето задержался в наполовину законсервированном особняке на Принсез-Гейт, корпя над парламентскими документами и сочиняя памфлеты. Филип раз в две недели приезжал в Лондон его навестить и решить деловые вопросы, которые требовали его личного участия.
В один из самых последних и жарких августовских дней в Эррингтон-Мэнор была устроена большая вечеринка в саду. На нее пригласили всех представителей местного общества, и они с удовольствием явились на мероприятие, хотя до того, как Тельма добилась успеха в столице, они не выказывали охоты с ней встречаться. Теперь же они надели лучшие наряды и с делаными улыбками повалили в поместье Эррингтонов, словно стадо овец на свежее пастбище, стараясь загладить свою вину. Все они елейно выражали свое восхищение по поводу «милой леди Эррингтон» и все казались смешными. Это было весьма характерно для представителей местной элиты, которые считаются большими людьми в небольших городках и поселках в той местности, где расположены их поместья, но, приезжая в Лондон, ощущают себя мелкой рыбешкой, попавшей на просторы океана. Эти люди очень стремились не только увидеть леди Эррингтон – они старались во что бы то ни стало