Филип написал эти слова Вайолет Вер! Это казалось невероятным – но это была правда! Тельма ощутила шум в ушах. Комната начала вращаться у нее перед глазами. Она села и осталась сидеть неподвижно, продолжая держать письмо в руке и не говоря ни слова.
Леди Уинслей наблюдала за ней, раздраженная ее бесстрастным поведением.
– Итак! – не выдержала она наконец. – Вам что, нечего сказать?
Тельма подняла на собеседницу глаза, и в них вдруг вспыхнул лихорадочный огонь.
– Нечего! – ответила она.
– Нечего? – переспросила ее светлость с подчеркнутым изумлением.
– Нечего – против Филипа, – ровным голосом произнесла Тельма. – Потому что вина лежит не на нем, а на мне! Если он утомлен браком и чувствует, что его сердце разбито, то дело во мне, хотя я пока не понимаю, что я сделала не так. Но где-то я допустила ошибку, потому что, если бы не это, он бы не устал от жизни. – Тельма на какое-то время замолчала, губы ее дрожали. Однако через несколько мгновений она заговорила снова – проникновенным, грустным, берущим за душу голосом: – Его мне жаль гораздо больше, чем себя. Потому что теперь я вижу, что стою на пути его счастья.
Лицо Тельмы исказила страдальческая гримаса. Она устремила взгляд своих огромных голубых глаз на леди Уинслей, которая непроизвольно поежилась от стоявшего в них выражения невыразимого отчаяния.
– Кто дал вам это письмо, Клара? – внешне спокойно спросила Тельма.
– Я вам уже говорила – сама мисс Вер.
– А зачем она вам его дала? – задала Тельма новый вопрос бесцветным, печальным голосом.
Леди Уинслей заколебалась и не сразу нашлась, что ответить.
– Ну, затем… затем, что я спросила у нее, соответствуют ли истине слухи о сэре Филипе. А она умоляла меня уговорить его не приходить с ней с визитами так часто, – сказала ее светлость и тут же, словно подхлестываемая новым приступом злобы, негромко добавила: – Она не желает причинять вам зло, Тельма. Конечно, она не самая добродетельная на свете женщина, но мне кажется, что она жалеет вас!
Тельма издала сдавленный крик боли, как будто ее ударили клинком в сердце. Вайолет Вер пожалела ее – по той причине, что она не смогла сберечь любовь своего мужа! Это был страшный удар в самую ее душу, но, получив его, Тельма не произнесла ни слова.
– Я считала вас своей подругой, Клара, – вдруг промолвила она с горечью в голосе.
– Так и есть, Тельма, – негромко подтвердила ее светлость, и румянец вины окрасил ее щеки.
– Вы сделали меня очень несчастной, – продолжила Тельма печальным тоном, – и сейчас я жалею, что мы с вами когда-то встретились. Я была так счастлива до того, как познакомилась с вами! И все же я очень хорошо к вам относилась! Уверена, что вы хотели как лучше, но я считаю, что у вас это не получилось. А теперь все в моей жизни до такой степени наполнено отчаянием, что я не могу взять в толк – зачем вы предприняли столько усилий, чтобы сделать меня несчастной? Почему вы так часто предпринимали попытки вызвать у меня сомнения в любви моего мужа ко мне? Почему вы с такой готовностью примчались сюда сегодня, чтобы сообщить мне, что я ее потеряла? Ведь если бы не вы, я могла бы никогда не узнать, что меня постигло такое несчастье. Я могла бы вскорости умереть в счастливом неведении, веря в любовь моего мужа так же, как я верю в Бога!
Голос Тельмы прервался, и из груди ее вырывалось придушенное рыдание. На этот раз леди Уинслей остро ощутила угрызения совести, и ей стало настолько стыдно, что она даже не осмелилась попытаться утешить невинную душу, которой она без всякой необходимости нанесла такую страшную рану. С минуту или две в комнате стояла тишина, нарушаемая только монотонным тиканьем часов да потрескиванием поленьев в камине.
Наконец Тельма заговорила снова.
– Сейчас я попрошу вас уйти. Оставьте меня, Клара, – просто сказала она. – Когда у человека на сердце горе, ему лучше быть одному. До свидания!
И Тельма протянула гостье руку.
– Бедная Тельма! – сказала леди Уинслей, пожимая ей руку почти с нежностью. – Что вы будете делать?
Тельма ничего не ответила – выпрямившись, словно струна, она молча сидела на стуле.
– Сейчас вы думаете обо мне нехорошо, – сказала примирительно Клара. – Но я чувствовала, что это мой долг – рассказать вам все самое плохое сразу. Нет смысла жить в иллюзиях! Мне очень, очень жаль вас, Тельма!
Хозяйка продолжала молчать. Леди Уинслей направилась к двери, открыла ее и оглянулась на Тельму. Молодая женщина по-прежнему сидела совершенно неподвижно, замерев, будто статуя. Лицо ее было белым словно мрамор, глаза устремлены на пламя в камине. Кисти рук, скрещенные на коленях, выглядели словно восковые. Письмо – то самое страшное письмо – лежало на полу у ног Тельмы. Казалось, что бедняжка впала в какой-то болезненный транс. Такой леди Уинслей и оставила ее.
Глава 26
Владычица, моя Любовь!
Я в думах о твоей судьбе;
Прошу Тебя не хмурить бровь,
Твори, что по сердцу тебе![25]
Наконец она взяла себя в руки. Разжав сплетенные пальцы, она откинула волосы со лба и тяжело вздохнула. Дрожа от холода, встала со стула, на котором просидела очень долго, и выпрямилась, машинально закутываясь в меховую мантию, которую до сих пор так и не сняла. Увидев на темном фоне ковра белое пятно письма, Тельма подняла листок, на этот раз спокойно и внимательно прочла его, а затем так аккуратно сложила, словно оно представляло какую-то не поддающуюся определению ценность. Мысли ее все еще немного путались. Она ясно осознавала лишь две вещи. Во-первых, что Филип несчастен. Во-вторых, что на его пути к счастью стоит она сама. Она пока не стала размышлять о том, как именно произошло это изменение в его душе. Ей даже в голову не могло прийти, что написанное им послание могло относиться к кому-нибудь, кроме него самого. Она по характеру своего мышления принимала факты в их очевидности и никогда не пыталась искать в них какие-то скрытые мотивы или замаскированное значение. Да, она не могла понять восхищение ее мужа по поводу Вайолет Вер. «Но ведь многие другие мужчины тоже ею восхищаются, – думала она. – А значит, в ней есть что-то, что способно вызывать любовь – что-то такое, чего я не вижу!»
В конце концов Тельма отбросила все приходящие ей в голову соображения и сконцентрировалась только на одном: что должна сделать она, чтобы перестать преграждать своему мужу путь к счастью и удовольствию. У нее не возникло ни малейшего сомнения, что она представляла для Филипа такое препятствие. Он дал Вайолет Вер обещания, которые «был готов выполнить», предложил ей «достойное положение», просил не обрекать его на смерть, молил прислушаться к его словам.
«Это все потому, что я здесь, – подумала Тельма устало. – Она бы послушала его, если бы я ушла!»
У нее были очень странные воззрения по поводу долга супруги – смесь суровых норвежских обычаев с более мягкими христианскими понятиями. Однако и в том, и в другом случае главной сутью жизни женщины, основной линией ее поведения было одно понятие – повиновение. Большинство женщин, столкнувшись с очевидными доказательствами мужней неверности, устроили бы «сцену», то есть обрушили бы на супруга свой гнев и слезы и прибегли бы к личным оскорблениям, не стесняясь в выражениях. Но Тельма была слишком деликатна для подобных вещей – слишком мягка, чтобы сопротивляться тому, что казалось волей и желанием Филипа. И, конечно, слишком гордой, чтобы пытаться сохранить свое положение, если она перестала быть желанной. К тому же она и помыслить не могла о том, чтобы говорить с мужем обо всем этом, тем более при его связи с Вайолет Вер. Жаркий румянец стыда заливал щеки Тельмы, стоило ей только подумать о подобном.
Разумеется, она была слаба, даже наивна – читатель может думать на этот счет что угодно и использовать любые слова, которые сочтет уместными. В наши дни женщине куда выгоднее протестовать, чем уступать, быть агрессивной, а не покорной, готовой к борьбе, а не безответной. Мы все это знаем! Но бедная, наивная, любящая, мягкая и чувствительная Тельма не имела ничего общего с жесткими и изобретательными, готовыми отстаивать свои интересы современными женами. Она понимала лишь то, что Филип, ее Филип, чувствует, что он измучен, и сердце его разбито – и все это из-за другой женщины, которая, оказывается, жалеет ее, Тельму! Ей тоже было жалко саму себя, хотя чувство это было у нее каким-то смутным, не вполне понятным ей самой. Но, хотя брови ее время от времени приподнимались домиком, а горло судорожно перехватывало, плакать Тельма по каким-то причинам не могла. Слезы дали бы ей возможность хоть немножко расслабиться, облегчить душу. Но они не приходили. Тельма пыталась выработать какой-то план действий – ведь завтра Филип возвращался домой, но она не представляла, как встретить его, зная то, что знала она. Глядя словно в полузабытьи на собственное отражение в большом зеркале, подсвеченное люстрой, Тельма обратила внимание, что она до сих пор в уличной одежде и успела снять только шляпку после того, как поприветствовала леди Уинслей. Шляпка все еще лежала на столе рядом с ней. Тельма посмотрела на часы – было без пяти минут семь. Восемь часов считались обеденным временем. Подумав об этом, Тельма вдруг позвонила в звонок. Моррис мгновенно откликнулся на зов.
– Вот что, я не буду обедать дома, – сказала Тельма своим обычным мягким, вежливым тоном. – Сегодня вечером я встречусь с одной своей подругой. Возможно, не вернусь до… допоздна.
– Хорошо, миледи, – сказал Моррис и удалился, не увидев ничего необычного в словах хозяйки. После его ухода Тельма испустила глубокий вздох облегчения и, изо всех сил стараясь не нервничать, прошла в свой будуар – ее небольшое уединенное убежище, в котором, впрочем, часто появлялся Филип. Каким уютным и комфортным выглядело это домашнее гнездышко! В маленьком камине, распространяя по всему пространству комнатки тепло, горел огонь. Бритта, в чьи обязанности входило поддерживать в будуаре чистоту и порядок, зажгла здесь лампу с круглым розовым абажуром, поддерживаемым смеющимся купидоном, и плотно задернула бархатные шторы на окнах, чтобы отсечь уличный туман и холодный воздух. На столе стояли испускающие аромат цветы. Любимое кресло Тельмы было придвинуто к каминной решетке, готовое в любой момент принять хозяйку, если она пожелает отдохнуть. Напротив стоял глубокий старомодный легкий стул, на котором всегда сидел Филип. Обведя взглядом такие знакомые вещи, Тельма ощутила в груди странное, безотрадное чувство опустошенности. Губы ее задрожали, уголки рта жалобно опустились. Но она приняла решение и не стала плакать и колебаться. Сев к столу, она написала несколько кратких строк своему отцу, затем надписала на конверте адрес и заклеила сургучной печатью, подготовив к отправке по почте.