— Я не это имел в виду, — уточнил Филатов.
— А что?
— Ну, что нужно ощущать, чтобы делать эту работу спокойно?
Малага задумался.
— Я считаю, нужно уважать ту жизнь, которую прожили покойники.
— Все покойники? — удивился Филатов.
— Практически да. Вам приходилось слышать, что жизнь каждого человека — это история упущенных возможностей?
— Приходилось. Это известное выражение, не помню только, кому оно принадлежит.
— Я тоже не помню. Но суть не в этом. Почему они упустили свои возможности, как вы думаете?
— Наверное, по разным причинам.
— Мне кажется, — сказал Малага, — одни упускают возможности по невнимательности. А другие — вполне осознанно. Просто потому, что они идут вразрез с принципами человека. Понимаете?
— Кажется, да.
— И уже только одно это заслуживает уважения, не говоря об остальном.
— Пожалуй, — согласился Филатов.
— Мне хочется придать усопшим тот вид, которого у них, возможно, не было при жизни, но которого они заслуживают. Вот и все.
— То-то мне иногда казалось, что покойники в гробу выглядели значительнее, чем при жизни, — заметил Филатов.
Малага кивнул:
— Это работа профессионалов.
Филатов посчитал, что вступление затянулось, и перешел к делу.
— Но я заехал к вам по другому поводу, — сказал он.
Малага отодвинул опустевшую чашку:
— Слушаю вас.
— Вот объясните мне, в каких случаях хоронят в закрытых гробах?
— Разные бывают случаи — катастрофы, происшествия, боевые действия.
— А если этого всего не было?
— Даже затрудняюсь ответить.
— Может, поздно обратились к бальзамировщикам и те уже не смогли придать телу, как вы говорите, «приемлемый вид»?
Малага хмыкнул:
— Я думаю, что сейчас такого не бывает. Ведь не в пустыне же он умер?
— Кто? — насторожился Филатов.
— Тот, о ком вы говорите.
— Предположим, он умер в больнице, но заметили это не сразу, прошло несколько часов или даже вся ночь.
— Тогда это исключено. Ему должны были сделать краткосрочное бальзамирование, которое позволяет хранить тело в течение семи — десяти дней.
— И причина смерти здесь не имеет значения?
— Что вы имеете в виду?
— От какой болезни он скончался.
— Никакого значения, — ответил Малага.
— А если его отравили? — предположил Филатов.
— Ну и что? Яды пока еще не изменяют внешность. Они только разрушают внутренние органы.
— Может, его там и вообще не было? — задумчиво произнес Филатов.
— Кого?
— Покойника в гробу.
Голос Малаги вдруг едва заметно изменился.
— А о ком вы говорите? — поинтересовался он. — Это, конечно, не мое дело, но…
— Так, знакомый знакомого, — поспешно сочинил Филатов. — Это случилось не здесь, а довольно далеко.
— Не могу вам подсказать, что там на самом деле могло быть. — Его голос вернулся в обычную тональность. — Даже и гадать не стану. Единственное, что могу предположить из нашего опыта, — иногда родственники велят хоронить усопшего в закрытом гробу, чтобы продемонстрировать кому-то свое недовольство.
— Кому? — не понял Филатов.
— Наверное, в каждом случае эти люди разные.
Филатов не придумал, о чем бы еще спросить.
— Если хотите узнать о бальзамировании, — сказал напоследок Малага, — я вам подскажу книгу, где это описано в правильном свете…
У него зазвонил телефон.
— Да? — ответил Малага, покосившись на Филатова.
Тот отвернулся и достал свой телефон, сделав вид, что ему тоже надо позвонить. Просто так встать и уйти было неудобно.
— Хорошо, — продолжал Малага, понизив голос, — да, понятно. Распоряжусь прямо сейчас. Жду. — Он посмотрел на Филатова: — Извините, дела.
— Конечно, — согласился тот, — мне тоже пора.
Он поднялся.
— Да! — сказал он, словно только что вспомнил. — Тот гроб еще продается?
— Какой?
— Который был б/у?
— Уже нет, — как-то напряженно ответил Малага.
— Продали?
— Да, — запнулся он, — продали.
— И обивку поменяли? — не отставал Филатов.
— Не знаю, этим занимались другие люди.
Филатов видел, что разговор собеседнику неприятен и он старается поскорее от него избавиться. Он направился к выходу, Малага обогнал его и вырвался на шаг вперед. Казалось, он пребывает в возбуждении и нетерпении.
Малага проводил его до крыльца, но не вернулся назад, а закурил и стал топтаться на пятачке перед дверью.
Филатов уже сидел в машине, когда к конторе подъехал огромный, похожий на никелированный сарай джип редкой марки. Из него вышли два человека и направились ко входу. Завидев их, Малага расплылся в заискивающей улыбке, выбросил сигарету и повел их внутрь.
Филатову показалось, что людей из джипа он уже где-то видел.
— Отъедь в сторонку и стань вон там, — велел он водителю.
Он рассчитал таким образом, чтобы его не было видно из окон конторы. С нового места открывался обзор заднего двора похоронного заведения.
Минут через пятнадцать он увидел, как открылась боковая дверь и приехавшие на джипе люди вытащили тот самый гроб, которым он интересовался. И снова они показались Филатову странно знакомыми, но он никак не мог вспомнить, где их видел. Оглядываясь, они понесли гроб на задний двор и скрылись за глухим забором. Вскоре оттуда стал подниматься дым. «Сжигают его, что ли? — не понял Филатов. — Но зачем?»
Еще немного погодя из дверей вышел Малага и, оглядываясь, тоже направился на задний двор.
— Поехали! — велел Филатов.
По пути он заехал в книжный магазин, купил книгу, рекомендованную Малагой, пролистал ее и нашел требуемое место о бальзамировании.
«До чего ужасно выглядела его мать! — прочитал он. — Когда я приблизилась к ней, меня так и передернуло. Дело не в том, что лицо стало серым, к этому я уже привыкла, но оно было искажено, она будто бы умирала в приступе дикой ярости…
Сыну непременно хотелось, чтобы в гробу у нее было нормальное, достойное крупного ученого выражение лица, а не эта дьявольская гримаса.
Тело доставили самолетом, но оно уже не имело вида — я так ему и сказала.
…Сначала внутривенно вливается формалиновая смесь. Это совсем не то, что переливание крови.
Надо рассечь ногу и ввести катетер, через который специальным насосом раствор вводится в тело и выводится из него. Работал всегда сам начальник. Я иногда помогала привести покойника в порядок или подавала инструменты, но каждый раз отворачивалась — из какого-то инстинктивного, непреодолимого отвращения. Не к мертвецам, к ним-то я давно привыкла. А к начальнику. У него были такие белые, бескровные руки… А ногти длинные, острые… Теперь, когда надо было первый раз самой сделать надрез, я пожалела, что не наблюдала повнимательнее. Боялась, вдруг не получится. Дрожа от страха, я готовила инструменты, раствор и насос — старый, но исправный. Потом засучила покойной левую штанину до колена — обнажилась ледяная тонкая голень. Неловко и неуверенно я разрезала скальпелем кожу крест-накрест… Кожа покойной розовела, по мере того как по венам разливалась жидкость… Вскоре расслабились руки и подбородок. Жуткая гримаса исчезла, черты лица расправились и снова обрели спокойствие. Увидев, каким приветливым стало лицо матери, сын захотел сделать ее еще прекраснее и пошел за косметикой».
Филатов почувствовал, что с него уже хватит этого чтения, и захлопнул книгу. Внутренне он порадовался, что не стал просить, чтобы Малага показал ему, как все происходит в действительности. Он невольно вспомнил, как выглядели у того руки — они тоже были белыми и бескровными.
Ему не давала покоя мысль, зачем посетители похоронного бюро сожгли гроб. Он с досадой вспомнил, что не записал номер машины, на которой приехали те люди. Хотя это могло ничего не дать. Такая приметная машина наверняка зарегистрирована на человека, который тут ни сном ни духом.
Ему захотелось спросить об этом Малагу напрямую. Он набрал его номер. Никто не ответил.
В последующие дни Филатов еще несколько раз набирал Малагу, но ответа так и не дождался.
ГЛАВА XXXКЛАН СЛОБОДАНА
Постепенно интерес к теме Слободана, достигший апогея в дни похорон, слабел и сходил на нет. Либеральные СМИ на все лады прополоскали косточки его семье и переключились на другие темы. Одной из последних была статья в «Новейших известиях» под названием «Клан Слободана». Она-то и попалась Филатову на глаза:
«О родне Слободана Милосовича говорят как об исключительном явлении, достойном пера Шекспира. Члены этой семьи во все времена не ладили ни друг с другом, ни с внешним миром. Существование Милосовичей отравляли бесчисленные „враги“.
Родители будущего президента Югославии жили в постоянных ссорах друг с другом. Отец-черногорец, священник, ушел из дому. Затем покончил с собой выстрелом в голову из чужого охотничьего ружья. Орудие самоубийства долго хранилось в семье как фамильная реликвия.
Мать-сербка, фанатичная марксистка, в 1974 году повесилась на люстре в собственной комнате. Ее брат, армейский генерал, застрелился. Таким образом, умерли три самых близких Слободану человека. В 1958-м Милосович познакомился с будущей женой Мирьяной (Мирой) Маркович, которая избавила его от душевных ран».
«Узнаю брата Колю, — с иронией подумал Филатов после первых же строк. — Так можно изобразить любого. А еще он, наверное, отрывал крылья жукам, однажды пнул ногой бродячую собаку и грубо ответил на сделанное ему замечание. И при чем здесь самоубийства родственников? Ведь дети за родителей не отвечают или как?»
«Отец Миры, герой войны, — читал он дальше, — сражался плечом к плечу с Тито, тетка была личным секретарем легендарного маршала. Мать девушки партизаны казнили за „измену“ (в 1942-м она находилась в отряде Сопротивления, попала в плен и якобы выдала под пытками военные секреты). Миру всю жизнь мучает вопрос: была ее мать предательницей или нет?
Политическую систему Югославии циники называли „однопостельной“. А Мира Маркович получила в народе прозвище „белградская леди Макбет“. Одно время она устраивала нечто вроде политбюро на дому — неофициальные заседания правительства. По слухам, какой-то министр-новичок однажды спросил: „А где товарищ президент?“ „Он приготовит сэндвичи и присоединится к нам. Не отвлекайтесь“, — спокойно ответила Мира».