Если бы мы только знали, сколько сил нужно детям, чтобы пережить жестокость и нередко крайний садизм, мы бы смогли внезапно стать оптимистами. И тогда мы с легкостью представили бы лучший мир, в котором дети (такие, как Рембо, Шиллер, Достоевский, Ницше) смогли бы использовать свои практически безграничные силы на другие, более продуктивные цели, а не на борьбу за собственное существование.
3. Тело как хранитель правды
Элизабет, женщина двадцати восьми лет, пишет:
«Моя мать в детстве очень плохо со мной обращалась. Как только ей что-то не нравилось, она била меня кулаками по голове, головой об стену, таскала за волосы. У меня не было возможности предотвратить это, потому что я никогда не могла понять реальных причин вспышек ее гнева, чтобы избежать наказания в следующий раз. Поэтому я усердно старалась распознать малейшие колебания настроения матери еще на начальной стадии в надежде избежать их развития. Я постоянно приспосабливалась к ним. Иногда у меня это получалось, но в основном нет. Несколько лет назад я страдала от депрессии и обратилась к терапевту, многое рассказав ей о своем детстве. Сначала все шло замечательно. Она, казалось, слушала меня, и мне это чрезвычайно помогало. Но позже она стала говорить вещи, которые мне не нравились, однако мне, как и раньше, удавалось перехитрить свои чувства и приспособиться к ее мышлению. Похоже, она была под сильным влиянием восточной философии, и сначала я сочла, что это не помешает, пока она готова слушать меня. Но очень скоро терапевт дала мне понять, что я должна помириться с матерью, если не хочу всю жизнь плодить ненависть в себе. Тогда мое терпение лопнуло, и я прервала терапию. Я сказала психоаналитику, что лучше знаю свои чувства к матери, чем она. Мне просто нужно было задать вопросы своему организму, потому что при каждой встрече с матерью, как только я подавляла свои чувства, меня тревожили серьезные симптомы. Организм, кажется, неподкупен, и у меня сложилось впечатление, что он очень точно знает мою правду, лучше, чем мое осознанное «Я». Тело знает то, что мне пришлось пережить с матерью. Оно не позволяет прогибаться под условные предписания. И если я принимаю его послания всерьез и следую им, то не мучаюсь от мигреней и ишиаса, от одиночества. Я нашла людей, которым могу рассказать про свое детство, которые понимают меня, потому что носят в себе подобные воспоминания, и я больше не хочу обращаться к терапевтам. Было бы здорово, если бы я нашла кого-то, кто дал бы мне спокойно жить со всем тем, что я хочу рассказать, не кормил бы меня моралью, а помог интегрировать мои болезненные воспоминания. Но я и так иду этим путем с помощью друзей. Я стала ближе к своим чувствам, чем когда-либо. Я смело выражаю их другим в двух терапевтических группах и пробую новые формы общения, в которых мне комфортно. С тех пор как я это делаю, болезни и депрессия ушли».
Письмо Элизабет было обнадеживающим, и я не удивилась, когда через год получила от нее еще одно, в котором она сообщала мне следующее:
«Я не стала искать нового терапевта, и все у меня хорошо. В этом году я ни разу не видела мать, и у меня не было такой потребности, потому что воспоминания о ее жестокости ко мне в детстве настолько живы, что они защищают меня от всех иллюзий и от ожиданий, будто я могу получить от нее еще что-то такое, чего мне так не хватало в детстве. Вопреки предсказаниям терапевта я не ношу в себе ненависть. Ненавидеть мать мне не нужно, потому что я от нее больше не завишу эмоционально. Мой терапевт этого не поняла. Она хотела освободить меня от ненависти и не понимала, что невольно подталкивает меня к ней, ведь эта ненависть выражала мою зависимость, которую терапевт лишь культивировала. Если бы я последовала советам врача, ненависть вернулась бы снова. Сегодня у меня нет необходимости страдать от притворства, поэтому ненависть во мне не возникает. Ненависть зависимого ребенка – вот что мне пришлось бы фиксировать снова и снова, если бы я не рассталась с ней вовремя».
Я была счастлива, что Элизабет пришла к такому решению. С другой стороны, я знаю многих людей, у кого нет столько ясности и решительности. Таким обязательно нужен терапевт, который будет поддерживать их на пути к себе, но при этом не предъявлять моральных требований. Возможно, благодаря рассказам об удачных и неудачных курсах терапии сознание терапевтов расширится, так что они смогут освободиться от наследия «черной педагогики» и не станут неосмотрительно использовать ее на своих сеансах.
Не важно, хочет ли человек разорвать отношения с родителями или нет. Процесс освобождения, путь от ребенка к взрослому происходит именно внутри его. Иногда разрыв отношений необходим, чтобы справедливость к собственным потребностям стала возможной. Поддерживать контакт имеет смысл только в том случае, когда человек прояснил для себя, что он способен выносить, а что нет, когда не только узнал, что с ним происходило в детстве, но и смог оценить, насколько ему это навредило, какие последствия это для него имело. У всех своя судьба, и внешняя форма отношений может иметь бесконечные вариации, но существует одна неумолимая закономерность:
1. Старые раны затянутся лишь тогда, когда бывшая жертва решилась на перемены, вознамерилась уважать себя и может окончательно оставить позади детские ожидания.
2. Родители не меняются, если их понимают и прощают взрослые дети. Они могут измениться лишь тогда, когда сами того захотят.
3. До тех пор, пока происходит отрицание боли из-за полученных ран, страдает здоровье бывшей жертвы или ее дети.
Ребенок, подвергшийся жестокому обращению, которому так и не дали повзрослеть, всю жизнь пытается найти «хорошие стороны» своих обидчиков, ставя себя в зависимость от собственных ожиданий. Например, Элизабет Ланге вела себя так: «Иногда мама читала мне вслух, и это было приятно. Иногда она показывала мне свое доверие и рассказывала о своих заботах. Тогда я чувствовала себя избранной. Она никогда не била меня в такие моменты, поэтому я чувствовала себя в безопасности». Эти фразы напоминают мне описания пребывания в Освенциме Имре Кертеса. Он во всем находил положительное, чтобы избавиться от страха и выжить. Сути дела это не меняло – Освенцим неизбежно оставался Освенцимом. Каким образом эта крайне унизительная система повлияла на его душу, он смог понять и почувствовать только спустя десятилетия.
Ссылаясь на Кертеса и его лагерный опыт, я все же не утверждаю, что не следует прощать родителей, если они осознали свои проступки и попросили прощения за это. Такое тоже может произойти, если они почувствуют и поймут боль, которую причинили собственному ребенку. Однако такой исход – редкость. Напротив, гораздо чаще старые слабые родители ищут поддержку взрослых детей, используя обвинения для того, чтобы вызвать жалость к себе. Вероятно, именно жалость с самого начала препятствовала личному развитию ребенка, его взрослению и становлению уже во взрослой жизни. Так ребенок всегда боялся собственной потребности жить, в то время как его родители этой жизни не хотели.
Взрослый может избавиться от вытесненного из сознания, но осознанного и верного ощущения: «меня хотят убить, я в смертельной опасности». Тогда бывшая эмоция (страх, стресс) превращается в воспоминание, которое означает: «Я находился в опасности в прошлом, но сегодня ее нет». Часто этому осознанному воспоминанию предшествует или сопутствует переживание старых эмоций, а также печаль.
Когда мы научимся жить с нашими чувствами, а не бороться с ними, мы увидим в сигналах тела не угрозу, а указания на нашу историю, которые призваны помочь нам.
4. Мне можно об этом сказать?
Я до сих пор хорошо помню те страхи, что сопровождали меня, когда я писала книгу «Не замечай». Меня тогда занимал тот факт, что церковь отрицала открытие Галилео Галилея в течение трехсот лет и что его организм отреагировал слепотой на вынужденный отказ от истины. Мной овладело бессилие. Я точно знала, что столкнулась с неписаным законом, с разрушительной эксплуатацией детей взрослыми для удовлетворения их потребностей возмездия, с табу на этот факт в обществе: нам нельзя это замечать. Разве мне не грозят самые суровые наказания, если я решу нарушить табу? Но страх помог мне понять многое, в том числе и то, что Фрейд именно по этой причине предал свои теории. Должна ли я была последовать за ним и отказаться от собственных знаний о частоте и последствиях детского насилия, чтобы не спровоцировать крах опор общества, чтобы не подвергнуться нападкам и изгнанию? Разрешалось ли мне увидеть то, чего не видели многие люди, которые продолжали неотступно следовать за Фрейдом, – его самообман?
Я помню, как проявлялись симптомы болезней каждый раз, когда я пыталась договориться с собой, размышляя, не пойти ли на компромисс, не опубликовать ли только часть правды. Организм реагировал расстройством пищеварения или сна, депрессивными настроениями. Но стоило мне понять, что для меня больше нет компромиссов, симптомы исчезли. Книгу издали, но ее не приняли в профессиональных кругах, фактически изгнав меня оттуда, где я всегда чувствовала себя как дома. И хоть изгнание продолжается, моя жизнь уже не зависит от признания «семьи», как это было в детстве. Книга в итоге нашла своих читателей, и некогда «запрещенная» информация выступила объективным фактом как для профессионалов, так и для обычных людей.
Многие поддержали мою критику Фрейда, а тяжелые последствия жестокого обращения с детьми все чаще признаются большинством психологов, пусть и в теории. Меня не уничтожили за смелую позицию, и я поняла, что мой голос услышали. Надеюсь, эту книгу однажды поймут, даже если сначала содержание шокирует читателя. Ведь большинство людей, как прежде, ждут любви родителей и не хотят лишить себя этой надежды. Когда шок пройдет, они поймут, что они не одиноки в своем опыте и больше не подвержены детским опасностям.
Юдит сейчас сорок, и в детстве отец жестоко эксплуатировал ребенка в сексуальном плане. Мать никогда не защищала девочку. Взрослой женщине удалось избавиться от вытеснения эмоций и симптомов на сеансах терапии только после того, как она рассталась с родителями. Но страх перед наказанием, от которого она отстранялась до терапии и который научилась чувствовать только благодаря ей, сохранялся еще долго. Причиной тому была позиция терапевта. Психолог считала, что ее клиентка не сможет выздороветь, если окончательно порвет связь с родителями. И Юдит пыталась общаться с матерью, каждый раз наталкиваясь на полное неприятие и осуждение, «потому что не понимала, что есть вещи, которые никогда не следует говорить родителям». Упреки противоречили заповеди «почитай своих родителей» и, следовательно, оскорбляли Бога – так писала женщине ее мать.