и то, что я от вас получу, любовью?
14 февраля 1998 года
Когда я вижу по телевизору родителей, которые безудержно кричат от счастья, потому что их ребенок выиграл золотую медаль на Олимпиаде, меня пробирает дрожь, и я думаю, кого же они любили в течение двадцати лет? Мальчика, вложившего все свои усилия в тренировки, чтобы наконец пережить тот момент, когда родители им гордятся? Но чувствует ли он, что его любят? Было бы у них это бессмысленное тщеславие, если бы они действительно любили его, и пришлось бы ему бороться за золотую медаль, если бы он был уверен в любви своих родителей? Кого же они любили? Обладателя той самой золотой медали или своего ребенка, который, возможно, страдал от отсутствия любви? Я видела такого победителя на экране. В тот момент, когда он узнал о своей победе, он разразился слезами и его трясло. Это не были слезы счастья, он чувствовал страдание, которое сотрясало его, только он сам, по-видимому, не сознавал этого.
5 марта 1998 года
Я не хочу быть такой, какой вы хотите меня видеть. Но у меня еще нет мужества быть такой, какой я хочу видеть себя сама, потому что я все еще страдаю от вашего неприятия и от моего одиночества с вами. Pазве я не одинока, когда хочу понравиться вам? Тогда я предаю саму себя. Когда две недели назад мама заболела и нуждалась в моей помощи, я была немного рада, что у меня есть предлог, чтобы вернуться домой. Но вскоре я уже не могла переносить то, как она беспокоилась обо мне. Я ничего не могу поделать, я всегда чувствую в ее заботе лицемерие. Она делает вид, что беспокоится обо мне, и тем самым делает себя необходимой для меня. Я ощущаю это как соблазн, чтобы поверить, что она любит меня, но если бы она любила меня, разве я не почувствовала бы этой любви? Я же не извращенка, я замечаю, когда кто-то любит меня, дает выговориться, интересуется тем, что я говорю. Но с мамой я чувствую, что она хочет, чтобы я о ней заботилась и ее любила. И вдобавок она хочет, чтобы я верила в обратное. Это же шантаж! Может быть, я еще ребенком чувствовала это, но не могла сказать, не знала как. Только теперь я могу это понять.
С одной стороны, мне жаль ее, ведь она тоже изголодалась по нормальному общению. Но она еще меньше моего может понять это и показать. Она будто заблокирована и в заточении ощущает себя настолько беспомощной, что ей все время приходится устанавливать свою власть, особенно по отношению ко мне.
И снова я стараюсь ее понять. Когда же я, наконец, освобожусь от этого? Когда я перестану быть психологом собственной матери? Я ищу ее, я хочу понять ее, помочь ей. Но все бесполезно. Она не дает себе помочь, не дает себя смягчить, кажется, ей нужна только власть. А в эту игру я больше не играю. Надеюсь, у меня получится.
С папой другая история. Он реагирует своим отсутствием, всего избегает, делает всякую встречу невозможной. Даже когда я была маленькой, а он играл с моим телом, он ничего не говорил. Мама другая. Она вездесуща, будь то ругань и упреки или ее потребности и жалобы. Я не могу избежать ее присутствия, но и не могу его потреблять как пищу. Где мне искать пищу, если родители мне в ней отказали? Пищей, которая мне так сильно нужна, было бы общение, но ни мама, ни папа не знали, что это такое, и боялись привязаться ко мне, потому что к ним самим в детстве жестоко относились и не защищали. И вот я снова наступаю на те же грабли: теперь я пытаюсь понять папу. Я беспрерывно занималась этим шестнадцать лет, но теперь я положу этому конец. Как бы папа ни страдал от одиночества, он позволил мне расти в этом одиночестве, занимался со мной в детстве только тогда, когда ему это было нужно, но он никогда не был на моей стороне. А потом всегда меня избегал. Я буду напоминать себе об этих фактах. Я больше не намерена избегать реальности.
9 апреля 1998 года
Я опять сильно похудела, и психиатр из клиники дал нам контакты психотерапевта. Ее зовут Сьюзан. Я уже два раза с ней говорила. Пока все хорошо. Она не такая, как психиатр. Я чувствую, что она меня понимает, и это большое облегчение. Она не пытается меня уговаривать, она слушает, но также и говорит, что думает, и помогает мне выражать мысли и доверять чувствам.
Я рассказала ей о Нине и много плакала. Есть я все еще не хочу, но зато теперь лучше понимаю, почему это так. Меня шестнадцать лет кормили ненастоящей пищей, и я сыта по горло. Или я раздобуду настоящую пищу с помощью Сьюзан, которая придаст мне мужества, или продолжу голодовку. Но голодовка ли это? По-моему, нет. Мне просто не хочется есть, нет аппетита. Я не люблю вранье, притворство, не люблю, когда чего-то избегают. Я бы так хотела поговорить с родителями, рассказать им о себе и послушать про них, какое детство у них было, как они сегодня смотрят на мир. Они никогда не говорили об этом. Они постоянно старались привить мне хорошие манеры и избегали всего личного. Мне это надоело.
Но почему же я просто не делаю, что хочу? Почему я снова иду домой и страдаю от того, как они со мной поступают? Потому что мне их жаль? Это тоже, но должна признаться: они все еще нужны мне, я все еще скучаю по ним, хотя знаю, что они никогда не дадут мне то, чего я от них жду.
Мой разум знает, что это, но ребенок внутри меня не может понять, потому что просто не имеет понятия об этом. Он и не хочет знать, он просто хочет, чтобы его любили, и не может понять, что он с самого начала не получил любви. Смогу ли я когда-нибудь принять это? Сьюзан считает, что я сейчас буду этому учиться. К счастью, она не говорит, что я ошибаюсь в своих чувствах. Она подбадривает меня, чтобы я воспринимала свои чувства всерьез и доверяла им. Это замечательно, я никогда не делала этого в такой мере. Даже с Клаусом. Если я рассказываю что-то Клаусу, он часто говорит: «Это тебе так кажется», будто он знает лучше, чем я чувствую. Но бедный Клаус, который считает себя таким важным, только повторяет слова своих родителей: «Твои чувства обманчивы, нам виднее», и т. д. Наверное, его родители говорят так по привычке, потому что все так говорят. В принципе, его родители отличаются от моих. Они гораздо больше выслушивают и понимают Клауса, особенно его мать. Она часто задает ему вопросы, и кажется, что она действительно хочет его понять. Я была бы рада, если бы моя мама задавала мне такие вопросы. А Клаусу это не нравится. Он хочет, чтобы она его оставила в покое и дала ему самому принимать решения, без постоянной помощи. Это важное право, но эта его позиция отдаляет нас друг от друга. Я просто не могу быть к нему ближе. А что думает об этом Сьюзан?
11 июля 1998 года
Как же я рада, что есть Сьюзан. Не только потому, что она меня слушает и подбадривает, чтобы я выражала себя, но и потому, что она на моей стороне и я не должна меняться, чтобы ей понравиться. Я ей нравлюсь такой, какая я есть. Это потрясающе, мне вообще не нужно напрягаться, чтобы меня поняли. Она просто понимает меня. Это прекрасное чувство, когда тебя понимают. Мне не нужно искать своего человека по всему свету, чтобы потом разочароваться. Я нашла его, и благодаря ему я могу понять, насколько часто я ошибаюсь, например с Клаусом.
Вчера мы были в кино, а потом я попыталась с ним поговорить о фильме. Я объяснила, почему меня разочаровала экранизация, хотя рецензии были хорошие. А он только сказал: «У тебя завышенные требования». И тут я обратила внимание на то, что он уже отпускал подобные замечания, вместо того чтобы поинтересоваться сутью моих высказываний. Однако я все время считала это нормальным, потому что дома ничего другого не слышала и привыкла к такому общению. Но вчера я обратила на это внимание. Я подумала, что Сьюзан никогда бы так не отреагировала, она всегда отвечает на то, что я ей говорю, а если не понимает меня, то переспрашивает. Вдруг до меня дошло, что я дружу с Клаусом уже год и не осмелилась заметить, что он меня избегает, подобно отцу, и я считаю это нормой. Изменится ли это? С чего бы? Если Клаус уворачивается, то у него есть на то причины, которые мне не изменить. Но, к счастью, я начинаю замечать, что мне не нравится, когда меня избегают, и я могу выразить эти чувства. Я больше не маленький папин ребенок.
18 июля 1998 года
Я рассказала Сьюзан, что Клаус меня иногда бесит, но я не знаю почему. Ведь он мне нравится. Меня постоянно раздражают мелочи, и я упрекаю себя в этом. Он ведь желает мне добра. Он говорит, что любит меня, и я знаю, что он ко мне очень привязан. Почему же я такая мелочная? Почему меня раздражают пустяки? Почему я не могу быть великодушнее? Я долго несла подобную чушь, обвиняла себя, а Сьюзан выслушивала меня и в конце спросила, в чем же заключаются пустяки. Она хотела знать обо всем в подробностях, а я не хотела в это погружаться, но в итоге признала, что могу часами нести ерунду и обвинять себя, так и не поняв точно, что меня бесило, потому что проклинала свои чувства еще до того, как могла принять их всерьез и понять.
Я начала рассказывать о конкретных ситуациях. Была одна история с письмом. Я написала Клаусу длинное письмо и постаралась в нем описать, как мне плохо, когда он пытается отмазаться от моих чувств. Например, когда он говорит, что я все вижу в черном свете, ковыряюсь в мелочах, философствую о том, что никому не интересно. Мне якобы не стоит попусту переживать, когда на то нет причины. Такие слова заставляют меня грустить, я чувствую себя одинокой и уже готова сама себе сказать: хватит уже ворчать, смотри на жизнь с позитивом, перестань все усложнять. Но благодаря терапии с Сьюзан я выяснила, что такие советы мне не на пользу, они загоняют меня в бессмысленное напряжение, от которого не стоит ждать добра. Я чувствую себя такой, какая есть, – отверженной. Теперь еще больше. Отверженной самой собой, как раньше матерью. Как можно любить ребенка, если хочешь его видеть другим? Если я все время хочу быть другой, и Клаус тоже этого хочет, я больше не смогу любить себя и не смогу верить, что меня полюбят другие. Кого же они любят? Человека, которым я не являюсь? Человека, которым я являюсь, но которого они хотят поменять, чтобы он им понравился? Я не хочу стремиться к такой «любви», я от нее устала.