Медики и рецепты
При Иннокентии III впервые установлена должность «папского врача»: магистр Джованни Кастелломата назван medicus pape в завещании Марии, графини Монпелье, жены Педро II Арагонского, написанном в Риме 20 апреля 1213 года[825]. Кастелломата – фигура заметная. Как мы скоро узнаем, именно он побудил автора древнейшего на Западе трактата об отсрочке старости взяться за перо[826]. В первой половине XIII века его семейство занимало высокое положение в Салерно[827], и это подтверждает живые связи папского двора с медицинской школой, возможно, более ранние, чем те, что зафиксированы документально. В поэтическом описании лекарств Эгидий Корбейльский[828], врач французского короля Филиппа Августа (1179–1223), хвалит знаменитого салернского медика Ромуальда, которого можно идентифицировать с одноименным архиепископом Салерно (†1181)[829]. Описывая его славу, автор указывает на то, как высоко Римская курия ставила этого «медицинского автора» и «учителя жизни»[830]. Около 1200 года авторитет, заработанный в Салерно, мог привести в кардинальскую коллегию: возможно, что Джованни из Сан Паоло, автор «Диетического цветника», явно салернского по духу сочинения и кардинал одно лицо[831].
Вообще в первые десятилетия XIII века медицинские знания не мешали кардинальской карьере. Уже не раз обсуждавшееся письмо из Субьяко рассказывает о магистре, «пользовавшемся авторитетом у третьего Соломона», то есть у Иннокентия III. Некий магистр Роман уже предписывал адресату этого письма воздержаться «от всего, что может вызвать похудение»[832]. За этим медиком, возможно, стоит Романо, кардинал-дьякон Сант Анджело (1216–1236) и епископ Порту (1236–1243)[833]. Помимо совпадения имен, следует отметить, что интерес к медицине проглядывает в проповеди о покаянии, прочитанной магистром кардиналом Романом[834].
Автор послания из Субьяко отсылает к Галену, к «авторитету Гиппократа»[835]. Вспоминаются изображения Гиппократа и Галена в крипте собора в Ананьи, значимые не только своей необычностью. Их заказчиков следует искать среди каноников собора, связанных по семейным и личным причинам с двором Иннокентия III и Григория IX. Один из них – Ринальдо да Йенне, избранный папой Александром IV в 1254 году[836].
«Деяния Иннокентия III» рассказывают, что папа выкупил дом «папского врача» в районе ватиканского дворца[837]. Больница Санто Спирито ин Сассия с момента основания служила прежде всего нуждам пап и кардиналов[838]. Иннокентий III, как мы уже упоминали, первым среди понтификов заговорил от первого лица о своих болезнях и тяготах человеческого состояния, пользуясь медицинской лексикой[839]. Он ссылается на мнение «писавших о природе», в особенности на медиков, physici, соглашается с «разумным мнением» первых, что луна холодная и влажная, а сон – «отдых жизненных сил»; на вторых он ссылается в вопросе о превращении воды и вина в кровь[840]. Как врач, а не метафорически, он описывает прокаженных, определяет различные формы лихорадки, описывает, как переносят боль[841]. Даже в торжественных проповедях (церемония посвящения, IV Латеранский собор) звучат медицинские аллюзии[842].
Имя Иннокентия III непосредственно связано с возрождением анатомии: в двух его посланиях 1209 года обнаруживаются первые указания на медико-юридические освидетельствования. В обоих случаях решение папского суда принимается в ситуации, когда процесс должен был установить причины случайной смерти и, возможно, найти виновников. В первом случае папа приказывает обратиться к врачам для осмотра (не для вскрытия, в узком смысле слова) жертвы убийства; во втором – повелевает, чтобы огласили вердикт хирургов и врачей, осматривавших (но не вскрывавших) труп убитой девушки[843]. Эти важные документы говорят об осведомленности Иннокентия III и заодно объясняют, почему каноническому праву суждено было сыграть важнейшую роль в разработке тех интеллектуальных и судебных приемов, которые позже приведут к практике врачебно-судебного вскрытия трупов[844]. Понтификат Иннокентия III показателен в соединении медицинских знаний с престижем курии, в распространении медицинской литературы в куриальной культурной среде, наконец, в особом внимании к новым знаниям о теле, прежде всего к анатомии.
В новом свете можно увидеть теперь и присутствие среди капелланов этого понтифика Давида Динанского. Это не кто иной, как натурфилософ-аристотелик, осужденный на Парижском соборе в 1210 году[845]. В трактате об анатомии он подробно описывает природные и географические характеристики Средиземноморья, Палестины и Сицилии, что позволяет предполагать его длительное пребывание на юге Европы[846].
Интерес папского окружения к подобным исследованиям в XIII веке лишь возрастал. Резонно видеть одного и того же человека в магистре Ричарде Вендоверском, враче Григория IX, и Ричарде Английском, авторе одного из важнейших анатомических трактатов этого столетия[847]. В правление Иннокентия IV (1243–1254) доминиканец Тедерик, сын врача Уго из Лукки, написал первую версию своего главного сочинения, «Хирургия или дочь государя», Cyrurgia seu Filia principis. При этом он выполнял просьбу собрата по ордену, Андреа Альбалате, епископа Валенсии (1248–1279), чьим капелланом прежде служил[848]. Позже, в начале XIV столетия, Анри Мондевильский написал первое важное сочинение по хирургии на французском и назвал своим источником вдохновения папского медика Гульельмо из Брешии[849].
В «Библиономии» Ришара де Фурниваля приводится 125 наименований медицинских сочинений 36 авторов из 30 рукописей[850]. Такую коллекцию медицинской литературы канцлер Амьенского собора мог приобрести лишь в Италии. В 1239 году Ришар в качестве капеллана вошел в familia английского кардинала Роберта Сомеркотса[851]. В качестве магистра и субдьякона он получил от Григория IX разрешение на хирургическую практику до рукоположения в дьяконы[852].
Немногочисленные источники, позволяющие нам относительно точно представить себе уровень благосостояния члена курии XIII века, относятся к тем, кто занимался здесь медицинской практикой. Кампано из Новары впервые появляется в курии в качестве капеллана Оттобоно Фьески, племянника Иннокентия IV, кардинал-дьякона Сант Адриано аль Форо (1252–1276), а затем папы Адриана V (11 июля-18 августа 1276 г.). Кампано прибыл уже авторитетным ученым, поскольку в 1256–1259 гг. написал комментарий на «Начала» Евклида[853]. На пороге смерти, после тридцати лет жизни при дворе (1296), Кампано был очень богат. Его прислуга, familia, состоит из шести человек, у него дворец в Витербо, арагонский посланник оценивает его состояние в 12 000 флоринов. Таково и вознаграждение, которое кардинал Джерардо Бьянки из Пармы, последний покровитель Кампано и его душеприказчик, обещает Пьетро Каэтани, племяннику Бонифация VIII, за помощь в реконструкции Торре делле Милицие в Риме[854]. Богатство Кампано – не семейного происхождения и не бенефиций. Следует предположить, что он скопил его, служа астрономом, астрологом и медиком при курии, которая во второй половине XIII века стала активным очагом финансовых операций.
Кампано знаменит, прежде всего, своими астрономическими сочинениями, написанными в это тридцатилетие при курии, среди них – сложная «Теория планет», созданная по заказу Урбана IV (1261–1264)[855]. Но в familia Николая III (май 1278 г.), согласно единственному такого рода документу за весь XIII век, его имя сопровождается словом phisicus, «врач»[856]. Автор «Краткой практики», хорошо знающий курию, приписывает магистру Кампано рецепт таблеток на каждый день, уверяя, что «не может без них обойтись»[857].
В прологе к «Ключу врачевания» Симоне Генуэзский признает, что именно Кампано сподвиг его написать это сочинение, которое автор ему и направил, чтобы узнать его мнение[858]. На создание этого важнейшего словаря медицинских терминов всего позднего Средневековья у Симоне ушло тридцать лет, он собрал терминологию из обширной медицинской литературы на греческом, латыни, арабском, много путешествовал и закончил карьеру при курии в качестве медика Николая IV (1288–1292). Об этих своих трудах он оставил исключительно интересное свидетельство в предисловии: список использованных рукописей, некоторыми из которых он тогда владел. Этот список впечатляет. Он единственный энциклопедист XIII века, знающий обе традиции латинского перевода «Медицины» Диоскорида[859]. Среди цитируемых в «Ключе» и впоследствии исчезнувших сочинений назовем самое важное – «Офтальмологию», Ophtalmikos, Демосфена, от которого не дошел греческий оригинал. Рукопись, которой пользовался Симоне, не имела начальных страниц, как и та, которую заказал для себя папа Сильвестр I в монастыре Боббио[860]. Описывая папирус и его целебные свойства в лемме kirtas, автор рассказывает, что ходил по римским монастырям в поисках старинных текстов и видел книги и папирусные хартии, написанные непонятным письмом[861]. Одним словом, немаловажно, что медик уровня Симоне Генуэзского признает авторитет врача в Кампано Новарском[862].
По кардинальским завещаниям врачи получали намного больше остальных приближенных покойного[863]. Венгерский кардинал Иштван отчетливо просит душеприказчиков вознаградить лечивших его медиков[864]. При составлении завещаний кардиналов Конте Казате (1287) и Томмазо д’Окре (1300), происходившем за несколько дней до их смерти, присутствовали соответственно три и два врача. Некоторые из них – европейские знаменитости[865], другие – курии не служили и присутствовали случайно, в связи с болезнью и кончиной кардиналов. Джерардо Бьянки 22 февраля 1302 года завещал выплатить 15 и 10 флоринов медикам Карла II Анжуйского. Джованни из Токко и Якопо из Бриндизи[866]. Еще четыре врача получили мзду от душеприказчиков пармского кардинала, безусловно, за услуги, оказанные незадолго до смерти завещателя.
Джованни с Прочиды вылечил кардинала Джованни Гаэтано Орсини, будущего Николая III (1277–1280), и тот помог ему вернуть себе владения в Неаполитанском королевстве, отнятые у него за поддержку короля Манфреда. Кардинал попросил Климента IV походатайствовать перед Карлом Анжуйским. Папа согласился, но пожаловался, что до сих пор не получил обещанного врачом лекарства[867].
Какие-то пилюли для очищения кожи лица якобы приготовил для папы Григория (видимо, девятого) Альберт Великий[868]. Магистр Хуан Толедский хвалит глазную мазь, изготовленную для Иннокентия IV: скорее всего за этим «магистром» стоит кардинал[869]. «Краткая практика» упоминает «пилюли, которыми каждый день, перед обедом и после него, пользовались папа Александр и король Сицилии и которые помогают против катаракты, освежают лицо, улучшают слух, выводят шлаки из организма и могут приниматься без изменения режима питания», «пилюли, которые папа Александр IV принимал, чтобы вернуть голос», а заодно «мазь, отправленную королем Франции Григорию IX, чтобы лечить свищ, язвы, нарывы и всякие опухоли»[870]. Знаменитый хирург Филиппа Красивого Анри де Мондевиль, хорошо знавший медиков курии, записал рецепт, добытый Бонифацием VIII у магистра Ансельмо из Генуи с тем, чтобы перепродать королю Франции[871].
По источникам XIII века известно более семидесяти медиков на службе пап и кардиналов[872]. Их число равномерно распределяется на протяжении столетия. Ничего подобного нельзя сказать о других дворах того времени. Новшеством это стало и для Рима. Папские и кардинальские врачи обладали авторитетными именами. В курии они находят поддержку и благосостояние. Многолетняя помощь, которую Фьески оказывали Кампано, превратилась в настоящее научное меценатство. Медицинская практика помогает куриальной карьере. Папский двор стал центром создания и распространения в Европе важных медицинских сочинений. Ришар де Фурниваль, автор «Отсрочки последствий старости» и, возможно, также личный медик Григория IX по имени Ричард входят в число тех немногих интеллектуалов, благодаря которым Запад познакомился с наследием Авиценны[873]. За столом Урбана IV велись философские и научные споры – они описаны Кампано в посвящении «Теории планет» и поэтом Генрихом Вюрцбургским. Толковали здесь и о медицине[874].
Такая заинтересованность в медицине, безусловно, имеет институциональные корни. Папа обладает телом, нуждающимся в максимально бережном уходе самых авторитетных врачей своего времени. Болезнь папы может негативно сказаться на жизни Церкви, она – всегда повод для беспокойства. Известно много подтверждений подобной заинтересованности. В конце сентября 1208 года в Ананьи разлетелся ложный слух о близящейся смерти Иннокентия III[875]. Обсуждается слабое здоровье Гонория III[876]. В 1276 году, до 22 июня, совет Сан Джиминьяно отправляет в Рим посланника, чтобы получить информацию о здоровье Иннокентия V, «который, говорят, хворает»[877]. 24 июля аббат Вестминстера и Генри Ньюаркский сообщают Эдуарду I, что 22 июня умер Иннокентий V, несмотря на помощь врачей[878]. Кардинал и медик Хуан Толедский безрезультатно пытается помочь умирающему Иннокентию IV[879]. Согласно одному римскому хронисту, личные медики Мартина IV не смогли определить болезнь, которая свела его в могилу[880]. Агония стала предметом, достойным описания[881].
В XIII веке впервые в истории папства мы видим планомерную разработку сложной и четкой логистики, как экономической, так и культурной, направленной на cura corporis, заботу о теле пап и кардиналов. Дело доходило здесь до одержимости, как и с поиском удобного отдыха, recreatio corporis. Разве не удивительно, что с первых десятилетий источники настойчиво твердят о болезнях понтифика, о присутствии врачей у ложа усопшего? В «Большой хронике» Мэтью Пэрис упоминает крест из слоновой кости, который магистр и «папский медик» Ричард получил от умирающего Григория IX: «папа очень ценил этот крест и хотел подарить дорогому для него человеку»[882]. Душеприказчики кардинала Джерардо Бьянки заплатили аж восьми врачам, некоторые из них были виднейшими авторитетами в медицине своего времени[883]. Во время вакансии, начавшейся в Перудже 7 июля 1304 года со смертью Бенедикта XI, кардиналы, считая, что «власть и авторитет римского понтифика, пока пустует престол, остается в кардинальской коллегии», решили отложить конклав, в том числе для того, чтобы их могли посетить «врачи с лекарствами»[884].
Внешность
Анонимный хронист, присутствовавший при последних днях Иннокентия III, хвалит его голос: «он был так благозвучен, что все слышали и понимали его, даже если папа говорил тихо»[885]. Кроме того, понтифик внешне «красив», но автор настаивает, что облик его «всем внушает уважение и страх»[886]. Биограф Урбана IV тоже говорит о «четком голосе» и физической красоте папы, и его рассказ, что немаловажно, сочетает внимание к телесному облику («красивое лицо»), натуралистические наблюдения («приятный вид», «невысокого роста») и моральные характеристики («мужество»)[887]. Еще через несколько лет одна римская хроника говорит о красивом лице и приятном голосе Николая III (1277–1280)[888]. Аналогичной лексикой пользуется Птолемей Луккский в своей «Новой церковной истории»: он называет Николая III «прекрасным», потому что «тот был один из самых красивых клириков в мире»[889]. Красоту папы Орсини прославляет и его эпитафия[890]. Эта надпись фактически лишена христианских мотивов, зато ставит акцент на «славе»[891]. Несколькими годами раньше, в 1261–1265 гг., Генрих Вюрцбургский написал «Поэму о Римской курии», важнейшее поэтическое повествование о папском дворе того времени. В ней он описывает как зерцало красоты кардинала Альше из Труа (1262–1286), племянника Урбана IV (1261–1264), не скрывая, однако, своей иронии[892].
Рассмотрим проблему в более широком контексте. Мраморное изображение Гонория IV (1285–1287), высеченное Арнольфо ди Камбьо, сильно отличается от того, что нам известно о нем по описаниям. Арнольфова статуя дышит «удивительным покоем»[893]. Согласно же Птолемею Луккскому, у папы так болели руки и ноги (от подагры), что служить он мог только с помощью каких-то предметов. Брат его страдал тем же недугом, и его приходилось носить на носилках»[894]. Это противоречие лишь видимое. В те десятилетия XIII века уже утвердилась идея, что публично тело государя должно было выражать покой, равновесие, гармонию. Рассказывая об Иоанне XXI (1276), тот же автор вспоминает, что папа, «пусть и очень ученый, не отличался сдержанностью, говорил отрывисто и смиренным был только в привычках; поскольку он был очень доступен, его недостатки стали всем известны, что противоречит мнению Философа, что личные дела государей не следует предъявлять публике, но лишь дела общественные, в которых государь отвечает народу, как о том писал Валерий Максим»[895].
Эпитет compositus, использованный Птолемеем по отношению к Николаю III, встречается и в «Тайной тайных»[896]. Эстетика тела – обязательная составляющая образа правителя: «Тебе следует быть человеком духовным и приятной наружности»[897]. Это сочинение представляет собой зерцало государя в форме послания, с которым пожилой Аристотель обращается к бывшему ученику – Александру Великому, чтобы передать ему тайное знание, секретные образы и примеры для подражания, чтобы уберечь его от людей недостойных. В этом своде перемешаны медицинские и этические наблюдения с рекомендациями по части гигиены, чтобы поддержать физическую форму государя. В первой части описаны качества, отличающие доброго короля, нормы и предписания для его правильного поведения. Вторая часть посвящена здравоохранению, третья – алхимии, свойствам камней и трав и правосудию как универсальному принципу порядка[898]. Четвертая часть дает правила физиогномики, новой для того времени науки, которая очаровала элиты XIII века[899].
Птолемей Луккский порицает Иоанна XXI за то, что тот слишком легко допускал к себе всех, и это тоже находит параллель в «Тайной тайных», где много говорится о ядах и о том, что нельзя доверять только медику, но следует руководствоваться и советами астронома[900]. Все это тоже очень интересовало папский двор в XIII веке[901]. Должны ли мы удивляться? Филипп из Триполи, переводчик полной версии «Тайной тайных», которая начала распространяться на латинском Западе в 1230-х годах, это член курии, племянник вицеканцлера Гонория III и патриарха Антиохии в 1219–1225 годах[902]. Одарив Филиппа каноникатом в Триполи 17 мая 1227 года, Григорий IX припоминает, что тот вылечил его дядю патриарха Раньеро Антиохийского, некогда вице-канцлера Святой Римской церкви, о чем Раньеро сам рассказал Гонорию III[903].
Древнейшее четкое упоминание «Тайной тайных» мы найдем у папского легата Альберта Бехайма, в собрании писем 1241–1255 годов, многие из которых были написаны во время пребывания курии в Лионе (1245–1250)[904]. Вильгельм из Мёрбеке (†1285–1286), известный переводчик Аристотеля, испытал большое влияние этого текста в своих штудиях о свете и зрении, Альберт Великий посвятил ему специальный комментарий[905].
Трудно не заметить, что в конце своей долгой куриальной карьеры Витело в «Перспективе» описывает 29 типов красоты[906]. Его оптика полезна прежде всего благодаря своей эстетической составляющей, она подкрепила аристотелевско-томистскую теорию превосходства формы над цветом. Благодаря Фоме Аквинскому Витело удалось превзойти свой образец – Альхазена. Немаловажное совпадение: в Витербо Фома интересовался различными вопросами оптики[907]. В посвящении «Перспективы» Витело вспоминает исследования по философии света, которые его другу-доминиканцу, папскому исповеднику Вильгельму из Мёрбеке, пришлось забросить из-за куриальных забот. Мёрбеке перевел «Катоптрику» Герона, которой воспользовался в своей работе Витело[908].
Витело рассказывает также, что часто ходил к водопаду неподалеку от Витербо, чтобы изучать преломление световых лучей[909]. 7 февраля 1277 года он присутствовал при составлении завещания кардинала Симоне Пальтаньери из Монселиче: это единственное документальное свидетельство присутствия Витело в курии. Важно то, что благодаря ему мы можем утверждать, что два крупнейших оптика своего времени одновременно жили при папском дворе. «Перспектива» Витело и «Общая перспектива» Иоанна Пекхама дают фактически одинаковое описание разреза хрусталика (tunica или humor glacialis), считавшегося губительным для зрения. Витело и Пекхам в одинаковых выражениях вторят аргументации Альхазена, которая в таком модифицированном виде не встречается ни в одном западном сочинении по оптике XIII века, значит, один списал у другого. Иоанн Пекхам был вызван в курию осенью 1276 года, чтобы преподавать богословие в куриальном университете, Studium Curiae. Этот великий ученый, будущий архиепископ Кентербери, судя по всему, воспользовался пребыванием в курии (1276–1278), чтобы закончить «Малую перспективу»[910]. Десятью годами раньше другой великий английский ученый, знаменитый францисканец Роджер Бэкон, написал для Климента IV оптический трактат «О лучах»[911]. В течение десяти лет, в 1267–1277 годах, папский двор в Витербо был главным центром создания и распространения сочинений об оптике. Петр Испанский – хотя и нельзя быть уверенными, что речь о папе Иоанне XXI – написал один из важнейших средневековых сочинений по офтальмологии, «О глазе»[912].
Свет, зрение, телесность. Эстетика, ставшая в XIII веке непреложным законом публичного явления государя. Это – серьезные новшества. Западные элиты познакомились с ними через «Тайную тайных», полностью переведенную членом курии и начавшую распространяться отсюда же, из папского двора. Но и в популяризации знаний о зрении, очень важных для формирования в XIII веке новых представлений о телесной красоте, эта среда в последние десятилетия сделала очень много. В те же годы Арнольфо ди Камбьо, крупнейший скульптор, связанный с Римской курией, в одном из своих произведений изображает слепоту, ориентируясь на эмпирическую реальность, на феномен трахомы. Художник, известный как «Мастер Исаака», изображает красками трахоматозный паннус, одно из тяжелых проявлений трахомы в виде третьего века. Рубцовая ретракция века, спровоцированная трахомой, четко видна на веках Исаака, лишенных ресниц, распухших и покрасневших по краям. Это – казус научной любознательности, объяснимый тем климатом, в котором возник страстный интерес к наукам о зрении, климатом, сформировавшимся в курии второй половины XIII века[913]. Офтальмология, оптика, философия света – все это занимало удивительный «кружок Витербо», в который входили ученые масштаба Кампано Новарского, Витело, Иоанна Пекхама, Симоне из Генуи и Вильгельма из Мёрбеке.