I. Образ тела
Апостольство и «полнота власти»
Между 24 января 1295 и 6 мая 1296 года, во всяком случае, до декабря 1296 года, Бонифаций VIII приказал возвести грандиозный «мавзолей» в центральном нефе базилики Св. Петра, напротив внутренней стены западного фасада[948]. Речь шла не об обычной могиле, но о капелле с местом для молитвы, молельней. Капелла напоминала балдахин с восьмиугольным куполом на четырех колоннах, молельня была огорожена железным парапетом. Гробница размещалась у внутренней стены, в нише, за занавесом, который приподнимали два ангела, открывая взгляду фигуру папы, gisant, возлежавшую на саркофаге, украшенном гербами рода Каэтани.
В XVI веке над гробом еще можно было лицезреть мозаику, которую приписывали Якопо Торрити: в центре сидела Дева Мария с Младенцем, по бокам стояли апостолы Петр и Павел, внизу был изображен мистический трон, упомянутый в Апокалипсисе, с крестом и двумя пальмами по сторонам[949]. Папа был представлен с именем (Bonifatius VIII), так же как Иннокентий III на мозаике апсиды той же базилики, послужившей, видимо, моделью[950]. Бонифаций VIII, одетый в плащ, с короной regnum на голове и символическими ключами св. Петра в руках, преклонял колени перед Марией и Младенцем, «почти касаясь сложенными в молитве руками рук Богоматери и Христа, протянутых к нему»[951]. Петр стоит над ним, положив руки на плечи, как бы желая лично представить его Марии и Младенцу.
Двумя десятилетиями ранее другой папа римского происхождения, Николай III Орсини (1277–1280), построил в Ватиканской базилике капеллу в честь св. Николая, повелев служить в ней три мессы в день[952]. Он посвятил капеллу небесному покровителю дьяконии, Сан Никола ин Карчере Туллиано, которую возглавлял в качестве кардинала и которая вдохновила его на выбор папского имени. Бенедетто Каэтани, возведенный в ранг кардинала Николаем III, выбрал для своей погребальной капеллы небесный патронат папы, Бонифация IV (608–615), имя которого он принял при избрании. Ко всему прочему, папа Бонифаций IV покоился здесь же, внутри базилики Св. Петра[953]. Мы точно знаем, что Бенедетто Каэтани под именем Бонифация VIII пожелал возвести новую капеллу в честь Бонифация, «исповедника и понтифика»[954]. Это означает, что «папа пренебрег другим Бонифацием, мучеником, которому, в отличие от папы Бонифация IV, в базилике 14 мая служили мессу, следуя принятому здесь мартирологу»[955].
Согласно «Папской книге», Бонифаций IV добился от императора Фоки разрешения превратить Пантеон в христианскую церковь. Этот эпизод заметил Зифрид из Бальхаузена, единственный современник, повествующий о гробнице Бонифация VIII[956]. Отметим также, что реликвии Бонифация IV выставлялись в двух римских церквях во время неурядиц в отношениях между империей и папством. Его руку извлекли из ватиканского саркофага и вместе с другими останками святых пап поместили в алтарь Санта Мария ин Космедин, освященный Каликстом II 6 мая 1123 года после Вормского конкордата[957]. В тот же день папский камерарий Альфано подарил этому храму папский трон, отреставрированный по его заказу, чтобы «четко предъявить монархические притязания папства»[958]. Каликст II принял еще одно решение относительно Бонифация IV и перенес его гробницу внутрь Ватиканской базилики[959]. Останки другого папы-мученика по имени Бонифаций в 1246 году разместили в капелле Св. Сильвестра при римской церкви Четырех Мучеников[960]. Тогда же капеллу украсили фресками, изображавшими жизнь папы Сильвестра I и обстоятельства Константинова дара: этот политический манифест должен был напомнить императору Фридриху II мирское и политическое верховенство папства[961].
Итак, Бонифаций VIII захотел в большей мере почтить не мученика Бонифация, а папу Бонифация IV, мощи которого были перенесены в базилику Св. Петра и в другие римские церкви во время конфликтов с империей (1123, 1246 гг.). Это впечатление не ослабляется тем обстоятельством, что Бонифаций VIII добавил реликвии других святых к праху Бонифация IV: его останки служили явным политическим символом[962]. Иначе зачем ему было возводить в честь папы алтарь в соборе города папы, нового города, призванного сменить Палестрину, облюбованную ненавистными ему Колонна?[963]
Лик статуи Бонифация VIII, выполненной, вероятно, Арнольфо ди Камбьо, дышит «классическим покоем, победой над смертью»[964]. За несколько лет до того, в 1282 году, тот же Арнольфо изобразил усопшего кардинала Гильома де Бре с чертами старости на лице[965]. Застывшее тело и «лицо старика, заснувшего тяжелым вечным сном», тело и лицо, противопоставленное юным служкам, задергивающим занавес над само́й смертью»[966]. Еще разительнее контраст с другой известной надгробной статуей – Климента IV, этого каменного воплощения старости и смерти[967].
Согласно Бернарду Ги, «папа заказал себе памятник и каменное изображение, словно живое»[968]. Лицо бонифациевского gisant вводит вечность в настоящее, не отрицая его, это «портрет», который претендует на то, что сделан с еще живого человека[969]. Это новшество возмутило современников[970]. Придворный поэт Бонаюто из Козентино знал, что создание гробницы было для Бонифация VIII делом славы. Он заказал себе памятник, который позволил ему, «отцу отцов» и «бдительному судье мира», «остановить время»[971].
Лежащую фигуру «открывают» не служки, а ангелы, словно папа – живой! – между Богом и людьми, как бы ангел. Разве Петр Дамиани не говорил, что папа «по чести и достоинству выше человеческого состояния»? А Иннокентий III не утверждал, что папа «между Богом и человеком»[972]? Эту идею понтифику изложил поэт Гальфрид Винсальвский: «Ты не Бог и не человек, но некто средний между ними», «весь ты превыше людей»[973]. Остиец († 1271) настаивал, что папа «превыше человека, он ниже ангелов, ибо смертен, но выше их по власти и авторитету»[974].
Портрет живого Бонифация VIII предвещает бессмертие (воскресение), но вместе с тем «воплощает» черты конкретного лица – живого папы – в персоне верховного понтифика. Его надгробная статуя, помещенная в капеллу, которая была задумана как «конкретное зримое воплощение своего понтификата», есть образ тела, выполняющего «функцию понтифика»[975].
Взгляд служившего священника падал на саркофаг, тем самым статуя визуально оказывалась включенной в литургическое действо, «словно в зеркале отразившееся в композиции саркофага и моделировке фигуры»[976]. Глядя на статую, священник видел не усопшего, но папу как живой образ Христа. Может быть, в этом следует искать «революционное изменение в соотношении могилы и алтаря», произошедшее в погребальной капелле Бонифация VIII[977]?
Перенесение останков папы в Ватиканскую базилику новшеством не было[978]. Впервые «святое» тело папы поместили в алтарь папской погребальной капеллы, капеллы с мощами святого папы (Бонифация IV) и двумя изображениями живого папы, Бонифация VIII: лежащей статуи мирно усопшего, но еще живого, понтифика, в мистической близости к Евхаристии[979], и преклонившего колени, представленного Богоматери и Христу князем апостолов. В обоих изображениях Бонифаций VIII представлен с инсигниями своего служения: тиарой, плащом и ключами св. Петра[980].
Статую Бонифация VIII поместили над молельней, в которой хранились кости папы (Бонифация IV), и под изображением самого преклонившего колени Бонифация VIII, которого св. Петр представляет Марии и Младенцу Христу[981]. Помещение надгробной статуи с портретом, сделанным с живого человека, между святыми останками папы и св. Петром выстраивало вертикаль, явно задуманную как автолегитимация[982]. Это доказывают и обстоятельства строительства. Заказ был сделан в первые месяцы понтификата. Целестин V бежал, но было опасение, что он отзовет свое отречение[983]. Продвигавшееся им паломничество в церковь Коллемаджо обретало популярность, и Бонифаций VIII всеми средствами пытался этому помешать[984].
Дело в том, что Бонифаций VIII наследовал не усопшему папе. Решение перенести в собственную усыпальницу папские останки устанавливало апостольское преемство между телами усопших, которое в тот момент оказалось прерванным. Бонифаций VIII должен был ощущать отсутствие праха своего предшественника как проблему легитимации, потому что в последние десятилетия XIII века смерть понтифика, погребение и процедура избрания преемника слились в единый, неразрывный узел институционального масштаба, узел настолько крепкий, что папский погребальный церемониал разросся до девятидневья[985].
Святой папа
В 1299 году францисканский кардинал Джакомо Каэтани Томмазини, сын единственной сестры Бонифация VIII, подарил церкви Сан Клементе киворий, возможно, созданный Арнольфо ди Камбьо. Тимпан был украшен изображением папы, в тиаре и с нимбом, преклонившего колени перед Мадонной с Младенцем. Этот святой папа мог быть Петром или, скорее, св. Климентом, которому посвящен храм[986]. Важнее то, что лицо папы физиогномически похоже на Бонифация VIII. Таким образом, статуя «св. Климента» – криптопортрет Бонифация VIII[987]. Если в погребальной капелле в базилике Св. Петра статуя Бонифация VIII включена в череду покойных понтификов благодаря присутствию святых реликвий, в Сан Клементе изображение как бы перевоплощается в теле другого святого папы. Святость канонизированного понтифика переносится здесь на правящего папу, узнаваемого как по чертам лица, так и по знакам власти[988].
Подражание империи
Посреди Латеранской площади, campus lateranense, Бонифаций VIII построил Лоджию благословений в два ряда арок, открывавшихся на площадь. Постройка оказалась на пересечении трех шумных улиц, перед домами милосердия, за которыми следили, пусть неофициально, Колонна, открытые враги понтифика. Лоджию украшали фрески, которые ученые связывают с Юбилейным 1300 годом, прежде всего, по сопровождавшей их надписи[989].
Последние исследования показывают, что связь с Юбилеем совсем не ясна[990]. Фреска на стене, похоже, иллюстрировала папскую коронацию Бонифация VIII согласно описанию Стефанески. На Бонифации VIII красный императорский плащ и тиара с двойной короной, ему подносят зонтик справа и крест – слева, а изображения того же зонтика чередуются с гербами Каэтани на парапете. На фризе нижнего яруса гербы чередуются с тиарами и ключами. Все члены курии в белом. В толпе видны знамена. На префекте Рима двойная красно-золотистая накидка. Бородатый монах, изображенный в профиль между двумя колоннами кафедры, возможно, Целестин V: он удаляется, как о том повествуют стихи Стефанески[991]. Если эти гипотезы верны, латеранская фреска – древнейшее публичное изображение папской коронации и первый случай, когда зонтик, символ императорской власти, фигурирует в связи с живым папой[992].
Бонифаций VIII с «балдахином» – это одна из трех погибших сцен, наряду с крещением Константина и закладкой Латеранской базилики, которые восходили к иконографической традиции, известной нам по портику Латеранского храма и фрескам в капелле Св. Сильвестра[993]. Жест, которым Бонифаций VIII благословляет толпу, вторит константиновской иконографии: на это указывают и расположение компактных групп в верхнем регистре, и четкое разделение папы со свитой и народа. Горизонтальное завершение балдахина, под которым стоит понтифик, находит параллель в одном из рельефов обелиска Феодосия в Константинополе, с которым Бонифаций VIII и его окружение могли быть знакомы как напрямую, так и изучая древности[994].
На фреске в латеранской лоджии Бонифаций VIII выступал реставратором Латерана, вторым Константином. Узнаваемая фигура конкретного папы воплощала в себе превосходство папства над империей.
Единая и святая
Бюст, который сегодня тоже находится в Ватиканских гротах, видимо, тоже был высечен Арнольфо ди Камбьо, возможно, в связи с Юбилеем[995]. Современник событий Зифрид Бальхаузенский видел его в 1304 году рядом с гробом Бонифация VIII[996]. Еще важнее, чем время и место, то, что это первый скульптурный портрет живого папы, идентифицируемый и засвидетельствованный письменно, который был поставлен в церкви[997]. Это также первое скульптурное изображение понтифика, благословляющего правой рукой, а в левой держащего ключи[998]. Кроме того, это первое изображение папы в тройной тиаре и первое скульптурное изображение живого папы, поставленное рядом с его могилой. Наконец, этот бюст стилистически удивительно похож на бронзовую сидящую статую св. Петра в Ватиканской базилике[999].
Есть еще один уникальный момент: никогда еще тиара не изображалась такой высокой: в локоть. Ее круглая форма символизирует макрокосмос, поскольку сфера – совершенная фигура, локоть – мера Ноева ковчега[1000]. В булле Unam Sanctam Ноев ковчег – прообраз Церкви[1001]. Как Ной правит им, так правит и папа Церковью, «единой и святой». Этот аргумент Бонифаций VIII использует и в письме 9 октября 1299 года, вспоминая о прощении, дарованном семейству Колонна[1002]. «Святую единую Церковь» он видит воплощенной в папстве, «более того, в себе самом»[1003]. Таким образом, в жестах, атрибутах и символике (благословение, ключи, тиара) ватиканский бюст на самом деле представляет собой из ряда вон выходящий памятник «производства собственной памяти», «живое изображение», не имеющее прецедентов в истории саморепрезентации средневекового папства[1004].
Юрисдикция и единство
В начале октября 1290 года кардиналы-легаты Бенедетто Каэтани и Джерардо Бьянки прибыли в Реймс, чтобы разрешить давний конфликт между канониками и архиепископом, слуг которого обвиняли в том, что они присвоили земли и дома соборного капитула и разрушили ограждение принадлежавшего ему сада. Каноники отреагировали тем, что приостановили игру органа в соборе и перестали участвовать в богослужении. Первого октября был праздник св. Ремигия, небесного покровителя города, и очевидно, что такой радикальный отказ, cessatio a divinis, навязанный и соборному клиру, произвел сильное впечатление[1005]. Однако кардиналам удалось приостановить «забастовку» в связи с их торжественным прибытием в город и на все время их пребывания в Реймсе, вплоть до разрешения ситуации. Ровно через два месяца, как и обещали, кардиналы опубликовали свое решение в аббатстве Сен-Клу, у парижской заставы[1006]. В конце этого документа дополнительное условие обязывало обе стороны, архиепископа и каноников, заказать серебряные статуэтки двух кардиналов: кардинала-епископа (Бьянки был епископом Сабины) и кардинала-дьякона (Каэтани был дьяконом Сан Никола ин Карчере Туллиано). Чтобы отличить одного от другого, следовало изобразить разные литургические облачения: казула и папские инсигнии указывали на епископа, далматика – на кардинала-дьякона. Оба должны были быть в митре, потому что в XIII веке утвердилась традиция, что все кардиналы имели право на митру, независимо от принадлежности к одному из трех чинов. Наконец, чтобы не оставалось сомнений, кто есть кто, на статуэтках следовало указать имена кардиналов: Gerardus episcopus Sabinensis, Benedictus Sancti Nicolai in Carcere Tulliano diaconus cardinalis. На каждую предписывалось потратить не менее 500 туринских лир и выставлять потом на главный алтарь во время всех больших праздников. Ни архиепископ, ни каноники не имели права их продать или одалживать. Источники не указывают, были ли эти изображения действительно созданы.
Десять лет спустя Бонифаций VIII, уже будучи папой, оказался перед лицом похожего конфликта, на сей раз между канониками и епископом Амьена. Как и в Реймсе, на попытку епископа вернуть себе древние права каноники ответили отказом от богослужения. Епископ отреагировал колокольным звоном, отслужил торжественную архиерейскую литургию и отлучил капитул[1007]. 4 декабря 1301 года Бонифаций VIII вмешался и приказал обеим сторонам в течение двух месяцев явиться в Рим[1008]. И на сей раз папа приказал заказать две скульптуры. Аналогичность ситуации подчеркивается еще и тем, что Бонифаций VIII использовал те же выражения, что в 1290 году.
Обе стороны обязывались изготовить по статуэтке, но из позолоченного серебра. Фигурка, заказанная епископом, должна была изображать папу, от каноников ожидалась Дева Мария, каждая минимум в 1000 парижских ливров, в два раза дороже реймсских. Их тоже следовало выставлять на главном алтаре по праздникам. Папа даже потребовал, чтобы в качестве гарантии епископ и каноники заложили 2000 ливров в аббатстве Сен-Корней в Компьене[1009]. Предписание было выполнено: опись Амьенского собора 1347 года упоминает «две большие позолоченные статуи из серебра, святой Девы Марии и святого папы Григория, которые по праздникам ставятся на алтарь». К середине столетия бонифациево решение стерлось из памяти, и папскую статуэтку идентифицировали с Григорием Великим, фигурой для всего Средневековья знаковой.
Бенедетто Каэтани дважды, как кардинал и как римский понтифик, приказал создать изображающие его самого статуэтки для демонстрации на алтаре во время торжественного богослужения. Разница между двумя казусами незначительна и связана попросту с тем, что в Реймсе скульптуры изображали кардиналов-легатов, а в Амьене – папу. Логично, что первые – из серебра, вторые – позолоченные. Наконец, минимальная цена выросла вдвое: с 500 до 1000 ливров.
Очень важно и то, что указы последовали по окончании конфликта между епископом и соборными канониками. Это означает, что статуэтки, изображавшие двух иерархов, должны были символизировать юрисдикцию папства, служащую установлению и поддержанию единства Церкви[1010]. Власть материализовалась, чтобы выразить свой сюзеренитет на местах. Новшество реймсских и амьенских статуэток в том, что они в конкретном изображении являли экклезиологическую идею Эгидия Римского, согласно которой «папу можно назвать Церковью»[1011]. В этом плане кардинальские статуэтки ничем не отличались от папской. Легаты действовали в тесной институциональной связке с римским понтификом, будучи «частью его тела»[1012]. Правда, можно сказать, что кардинальские изображения представляют собой исключительное визуальное подтверждение институционального и экклезиологического значения, которого кардиналат достиг к концу XIII столетия[1013].
Разве это не идолопоклонство – заставлять ставить собственные статуэтки на алтари? Юристы Филиппа Красивого не преминули воспользоваться этим вопросом, получив задание составить список претензий и подготовить процесс для осуждения памяти Бонифация VIII: «Чтобы увековечить эту негодную память о себе, он приказывал ставить в церквях собственные статуи из серебра, тем самым заставляя людей поклоняться себе, словно идолу»[1014].
Бонифаций VIII, папа-идолопоклонник? В узком смысле слова – нет. Цель реймсских и амьенских статуэток состояла в том, чтобы изобразить приоритет юрисдикции Римской церкви и символически явить ее единство. Но верно и то, что в обоих случаях индивид, будь то кардинал или папа, в какой-то степени сливался со своей функцией. Статуэтки, безусловно, ставили между личностью и функцией знак равенства[1015]. Предписывая ставить статуэтки на алтари, Бонифаций VIII не впал в идолопоклонство, потому что его воля здесь шла в одном направлении с экклезиологией, смелой, но правоверной и активно работавшей в конце XIII века. Однако, желая так лихорадочно и навязчиво воплотить в себе Римскую церковь и ее сюзеренитет, Бенедетто Каэтани фактически ввел собственное изображение и память о себе под эгиду вечности.