Забота о теле
В правление Бонифация VIII текстов по медицине и уходу за телом, cura corporis, касающихся всех сфер телесности, которые мы изучили в предшествующих главах, стало больше. Чередование зимних и летних резиденций, ослабевшее при предыдущих понтификах, вновь стало правилом, причем таким строгим, как никогда прежде за все столетие[1016]. Даже крестовый поход против Колонна в августе 1298 года не помешал папе провести лето в любимом Ананьи. Целых семь медиков сменили друг друга вокруг Бонифация VIII за его короткий понтификат[1017]. Это самая высокая цифра за весь XIII век. Его отношение к ним колебалось от злобы до безудержных восхвалений. Ансельмо из Бергамо, возможно, преподававший в Болонье до приезда в курию по приглашению папы, оставил ее неожиданно по причинам, которые источники не раскрывают. Папа пришел в бешенство, устроил преследование и отнял земли, пожалованные ему в районе местечка Медичина[1018].
Новый врач, Арнальдо из Виллановы, вывел камни из почек своего царственного пациента, мучившие его десятилетиями[1019]. Возможно, эта же болезнь вернулась к нему после нападения в Ананьи и привела к мучительной смерти[1020]. Летом 1301 года Бонифаций VIII запер Арнальдо в замке Ла Скуркола в Лацио, велев написать «Кодекс здоровья». Произведение это так понравилось папе, что тот в присутствии нескольких кардиналов воскликнул: «Это величайший ученый мира, а мы об этом не знали!»[1021]. В те же дни, в июле, когда Солнце стояло во Льве, Вилланова выдал папе золотую печать, чтобы защитить его от камней. Кардиналов весьма удивило, что медик выдает подобные снадобья, а папа их принимает и хвастается: «Арнальдо, – говорил он, – выдал мне золотые печати и браслет, который я ношу, он защищает меня от боли в почках и многих других болезней»[1022]. Возможно, веру папы в талисманы следует приписать влиянию астрономии, сильно возросшему в европейской культуре к концу XIII века.
Возможно, что папа спас Петра Абанского от преследования парижских доминиканцев: на его понтификат приходится пребывание этого ученого медика и астролога в Париже[1023]. Очень может быть, что трактат о ядах, посвященный Абанцем некоему папе, предназначался именно Бонифацию VIII: автор говорит там о заказанном ему Бонифацием VIII переводе[1024]. В те же годы крещеный иудей Иоанн Капуанский перевел важный трактат о противоядиях, Liber antidotarius Albumeronis, для архиепископа Браги Мартино ди Оливейра, находившегося тогда в курии[1025]. При дворе Бонифация VIII ядов боялись: никогда доселе источники не говорили о наличии в папской сокровищнице рогов единорога и змеиных языков, использовавшихся для пробы (assazum) еды и питья перед подачей. Этим «магическим ножам» приписывали свойство удалять яд[1026].
Врач Бонифация VIII Гульельмо из Брешии попросил Иоанна Капуанского перевести для папы «Диететику» Маймонида[1027]. Посвящение заканчивается обращенной к папе просьбой присовокупить этот перевод к «остальным медицинским книгам, хранящимся в папском архиве». Это интересное свидетельство того, каким авторитетом пользовалось книжное собрание Бонифация VIII в области медицины. Ни один другой понтифик XIII века не стимулировал в такой мере перевод медицинских сочинений. Еще один папский врач, Аккурсино из Пистойи перевел в Риме в 1295 году с арабского на латынь «Свойства блюд», De virtutibus cibariorum, Галена[1028].
Эликсир
Столь явная забота о теле уже дает достойное историческое объяснение обвинению, брошенному Арнальдо из Виллановы Бонифацию VIII, который «не о Христе радел, не о спасении душ, но о спасении тел»[1029]. Его понтификат уникален и еще в одном аспекте: ни от одного папского двора Средневековья не дошло столько свидетельств об обращении идей вокруг продления жизни.
В «Жизни философов», приписываемой обычно Арнальдо, питьевое золото расхваливается как лекарство от проказы и камней в мочевом пузыре, а также как средство для омолаживания организма и сохранения памяти. В свидетели приводятся два персонажа. Один из них, некий сеньор Гуго, якобы клялся, что питьевое золото – «самое секретное из всех естественных снадобий»; второй, кардинал Толедский, «пил золото за обедом вместе с другими кардиналами, на протяжении всего своего служения. Они считали золото величайшей тайной, которой они обладали»[1030]. Этим cardinalis de Toleto мог быть цистерцианец Хуан Толедский, слывший великим астрологом и алхимиком[1031]. Вместе с английским кардиналом Хью Эвешемским он упоминается как авторитет в медико-алхимических сочинениях, в особенности по части сочетания алхимии с медициной[1032].
Арнальдово сочинение «О винах» тоже дает рецепт с питьевым золотом: «Многие благородные люди, особенно прелаты, кипятят золото с едой, другие принимают с пищей или добавляют в мазь, крошат, как в препарате, который называется diacameron и включает в себя и золото, и серебро. Кто-то держит кусочек золота во рту и глотает потом слюну, кто-то растворяет в питьевой воде: нужно принимать небольшую дозу раз в год, чтобы сохранить здоровье и продлить жизнь. Как ни трудно в это поверить, это лучший способ. Пользуются и другими способами, в зависимости от комплекции и состояния здоровья. Те, кто держит золото во рту, поступают разумно, ведь доказано, например, что серебро во рту утоляет жажду»[1033]. Значит, золото можно употребить в пищу через кипячение или поскоблив напильником монету. Последним методом пользовался Климент V (1304–1316). После его смерти в сокровищнице нашли ларцы с флоринами, с которых соскабливали золото: по совету врачей он принимал его с пищей[1034].
Мы не знаем, написана ли «Жизнь философов» Арнальдо из Виллановы[1035]. Явно то, что свой авторитет в глазах Бонифация VIII он приобрел в том числе благодаря знаниям в области продления жизни. Вопросам старости он посвятил важный трактат «О радикальной влаге» и почти полностью переписал «Отсрочку последствий старости» в своем «Сохранении молодости и отсрочке старости»[1036]. «Средства против камней», написанные для Бонифация VIII (1301–1302), начинаются со страстной апологии «радикальной влаги», humidum radicale, необходимого условия «продления жизни»[1037]. Такое серьезное внимание к этим вопросам вовсе не было обязательным для основного сюжета трактата. Стоит ли удивляться, что среди обвинений, которые разочарованный каталонский медик выдвигал против Бонифация VIII, «желание долго жить» стоит на первом месте?[1038]
Это обвинение надо сопоставить с еще двумя свидетельствами, которые не следует считать изолированными. Судя по материалам процесса против Бонифация VIII, вместо приветствия «Даст тебе Бог вечную жизнь» тот предпочитал, чтобы ему говорили: «Даст тебе Бог добрую и долгую жизнь»[1039]. В знаменитой инвективе францисканец-спиритуал Якопоне из Тоди обрушивается на ненавистного понтифика:
Ты думал чародейством последний срок отстрочить,
Ни год, ни день, ни час надеждой не упрочить,
Ведь суждено нам жизнь среди грехов закончить,
И стережет нас смерть, когда мы веселимся[1040].
На первый взгляд перед нами мотивы смертных памятований, memento mori. Однако во фразу «ты думал чародейством последний срок отсрочить», per augurio la vita perlongare, стоит вчитаться. Слово augurio отсылает к магическим практикам, то есть, очевидно, к эликсиру, о котором мы только что толковали. Сразу вспоминаются многочисленные свидетельства о возможной связи папы с алхимией[1041]. Целую серию алхимических «проблем», quaestiones, Арнальдо из Виллановы обсуждал именно с ним[1042]. Косвенно это подтверждает и Джованни д’Андреа: знаменитый правовед, хорошо знакомый с папским двором, называет каталонца «крупнейшим медиком и богословом Римской курии» и добавляет, что тот был «также великим алхимиком и позволял подвергать любой проверке производившиеся им завитки золота»[1043].
Папский двор XIII века сыграл важнейшую роль в продвижении новых для европейской элиты идей о продлении жизни. Бывший врач Иннокентия III Джованни Кастелломата, сеньор замка Гоэт (или Грет), автор «Острочки последствий старости», Филипп Триполитанский (переводчик полной версии «Тайной тайных» и племянник вице-канцлера Римской церкви при Гонории III), Роджер Бэкон – все эти люди способствовали новому прочтению на Западе мифа о prolongatio vitae. За несколько десятилетий, в 1230–1270-х годах, европейские государи, прежде всего император Фридрих II, и папы Иннокентий IV и Климент IV увидели перед собой новые перспективы в борьбе против старости.
Предложения сеньора замка Гоэт и Роджера Бэкона отличались, но и дополняли друг друга. Первый попытался показать, что продлить жизнь можно здесь и сейчас. Опытные знания, за которые ратовал Бэкон, должны были подарить телу гармонию и долголетие, но вместе с тем служили и вечному спасению человека. Поэтому и эликсир превращался у него в орудие спасения, instrumentum salutis, а тело – в посредника в беспрерывной истории его обладателя по ту сторону смерти. Созданный опытным путем эликсир включал «судьбу человека в непрерывную последовательность, соединяющую природу и сверхприроду»[1044]. У Бэкона равновесие, aequalitas – это психосоматическое совершенство людей. Тело, достигшее совершенства благодаря алхимии, помимо того, что само находится в равновесии, способно передавать гармонию другим телам, вступая с ними в контакт. Такое равновесие уже близко к бессмертию. Бэконовское «долголетие» по структуре представляет собой аналог материальному бессмертию, ради которого эликсир разрабатывался китайскими и индийскими алхимиками[1045].
Через пару десятилетий после того, как Бэкон отправил свои произведения Клименту IV (1265–1268), Гальвано да Леванто, генуэзский медик, мирянин, тесно связанный со знатным лигурийским родом Фьески, подарившим XIII столетию четырех кардиналов и двух пап – Иннокентия IV и Адриана V – написал одно из древнейших дошедших до нас сочинений в жанре «искусства умирать», artes moriendi[1046]. В одном месте он проводит интересное сравнение между Христом и Андромаком: Христос воскрес, чтобы подарить человеческому роду бессмертие, Андромак же глотал всякие субстанции, которые позволили бы ему «после смерти жить в памяти человека»: ароматные снадобья, бальзам, опиум, змеиное мясо[1047]. Для этого автора эликсир, составленный из ингредиентов, напоминающих разного рода «тайны», occulta, упоминаемые в «Отсрочке», – тоже средство достижения бессмертия. Если Бэкон воспринимал «беспредельность» в духовных категориях, здесь она сугубо мирская. Эликсир служит уже не только «спасению», но и «памяти», мифической славе. Из-за этих явно предгуманистических акцентов «Искусство умирать» Гальвано да Леванто датировали серединой XIV века[1048]. На самом деле он писал в конце XIII века, для представителей того самого папского двора, который принял «Отсрочку» и бэконовские идеи о продлении жизни. К тому же единственная дошедшая до нас рукопись – из библиотеки Бонифация VIII[1049]. Ничто не доказывает, что Каэтани читал произведение генуэзца, но и сбрасывать этот казус со счетов не следует.
Целостность тела в центре внимания знаменитой декреталии, которую Бонифаций VIII издал 27 сентября 1297 года[1050]. Detestande feritatis торжественно запрещала расчленение трупа, которое применялось для более удобной транспортировки останков. Этот обычай объявлялся нечестивым в глазах Бога, противоречащим человеческим чувствам и общественному благочестию. Прах следовало отныне на время хоронить на месте смерти или неподалеку, в ожидании естественного его разложения. Здесь тело тоже служит воспоминанием и поэтому должно «охраняться, как храм, и после смерти не должно подвергаться насилию»[1051]. Такое прочтение подсказывает и единственный дошедший до нас комментарий того времени. Кардинал Жан Лемуан, вдумчивый юрист, разъяснял мысль понтифика: «тело человека, лицо которого отражает красоту небес, не может быть запятнано или искалечено»[1052]. Таким образом, интерес Бонифация VIII к телу отразился в желании продлить существование индивидуальности, продлить для каждого тела его личную историю по ту сторону смерти. Физиогномика, которую защищает Бонифаций VIII, близка бэконовской «беспредельности». У Бэкона и Гальвано целостность тела и бессмертие неразрывно связаны. Впервые в истории папства источники позволяют нам увидеть напряженную антропологическую рефлексию, направленную на то, чтобы обеспечить в будущей жизни целостностность и сохранность своей личности.
Эту концентрацию изображений самого себя и интерес к телесности следует сопоставить с полемикой вокруг тела папы в XIII веке. Это важно, потому что, как мы видели, в последние десятилетия этого столетия физическая персона папы стала предметом воздействия и презентации, в плане бренности и символического очищения, воздействия столь разнообразного, как, пожалуй, никогда прежде.
Лицо надгробной статуи Бонифация VIII исполнено покоя в бессмертии, лицо Климента IV искажено следами старости и физического разложения. По мнению доминиканца Мартина Поляка, влага, выделяемая гробом, и шум костей Сильвестра II призваны были подсказать правящему папе, что его дни сочтены. В те же годы нагота только что усопшего папы стала темой францисканских и доминиканских exempla. Умирая, папа «снова становился человеком». Его жизнь в качестве папы коротка, и власть его недолговечна. Эпитафия Климента IV, которую Бонифаций VIII мог прочесть в Витербо, напоминала, что умерший папа – всего лишь прах.
Но ведь стратегия Бонифация VIII иная. Его образы провозглашают единство Церкви, святость папы, юрисдикцию папства и превосходство над империей. Не типологическая фигура папы, но индивид воплощает папскую власть. В этом – историческая новизна бонифациевских статуй. Но кое-что объединяет и комментарий Лемуана на Detestande feritatis, и бэконовскую теорию продления жизни, и мысли Гальвано об Андромаке: физиогномическая целостность. Сохранить память о себе значит не разрывать связь между жизнью и смертью. Для папы Каэтани телесные практики и самовоплощение в образах выдвигают такой идеал вечности, который противоречит развивавшейся с Григорианской реформы риторической традиции и ритуализации самоуничижения. Разве попытка Бонифация VIII оставить по себе физиогномически точную память не противоречит идее, согласно которой папа, умирая, «вновь становится человеком»? Не вознамерился ли он поставить памятник собственной славе?
Цель риторики и ритуала бренности была ясной и фундаментально важной: разделить бренную физическую личность папы и его же вечную власть. Систематическое воспроизведение собственного изображения в статуях, призванных являть вселенскость Церкви в юридическом, политическом и экклезиологическом планах, напротив, призвано было слить воедино власть и ее носителя. Разве не такого отождествления между личностью и властью искал Бенедетто Каэтани уже в годы кардинальского служения и на протяжении всего понтификата?
В письме о непогрешимости, которое мы уже встречали, спиритуал Петр Иоанн Оливи полемизирует с теми, «кто считает папскую власть чем-то неизгладимым и неотделимым от человеческого естества того, кто становится папой, ведь в освященной гостии, несмотря на присутствие преходящих элементов, всегда присутствует и Христос – так, мол, и в папе, несмотря на присутствие в нем человеческого, всегда таинственно пребывает Христос или папская власть Христа»[1053]. В какой-то момент этот тонкий францисканский богослов просто идет в атаку: «Если верно говорят, что папа есть образ Христа вечного и неизменного, следовательно, папа по необходимости вечный и неизменный. Если это рассуждение правильное, то после смерти папы его нельзя заместить новым, ведь очевидно, что после смерти Христа его нельзя заменить другим Христом. Выходит, что, если папа и епископ в какой-то степени являют Христа, значит, они являются им в полной мере? Пусть уж скажут тогда, что папа несотворен, безмерен, непогрешим, безошибочен, всевидящий, как Христос, но такое сказать или помыслить может лишь безумец»[1054].
Никогда еще опасность потенциального слияния личности и института папства не формулировалась так четко. Разве ирония, звучащая в этих словах автора, не свидетельствует о том, насколько актуальной была тема? Письмо Оливи написано в первые месяцы понтификата Бонифация VIII (1295). Случайно ли это совпадение? Развивавшееся прежде слияние фигуры верховного понтифика с Церковью достигло кульминации тогда же, в конце столетия. Однако чем теснее личность папы связывалась с Христом, чем яснее идентифицировалась она с Церковью, тем бо́льшую опасность это смешение индивида и власти представляло для института папства – разве не так?
Не в этом ли смысл легенды о папессе Иоанне?[1055] Будучи прообразом матери, папесса Иоанна умирает при родах, произведя на свет сына. В легенде воплотилась незаконная мечта о династическом преемстве тела папы. Папа представляет Церковь, Ecclesia Mater, но «увековечить себя в ней он не может, потому что умирает, как все»[1056]. У него нет двух тел, как у короля[1057]. Умирая, папа «вновь становится человеком», как бы совлекает с себя личность понтифика. Поэтому-то мертвый папа обнажен. Зато власть его «вечна, поскольку остается у коллегии, то есть в Церкви, принадлежащей Христу – ее вечному, нетленному владыке».
Легенда о папессе начала распространяться с 1250 года у доминиканских авторов, в очередной раз продемонстрировавших свой интерес к телу папы. В следующие десятилетия, когда Бенедетто Каэтани служил папским нотарием, затем кардиналом, смерть нескольких пап (1268–1285) сопровождалась вспышками народного почитания, эхом которых стали дискуссии о безгрешности жизни римского понтифика. Это явление сконцентрировалось в небольшом временном промежутке. Однако уже Петр Дамиани указывал, что папа отличается от всех государей и краткостью, и образцовостью своей жизни. Сидя и лежа на порфирных латеранских тронах, папа рождается и умирает вместе с апостолами. Инсигнии его служения, сумка и печати, висят на поясе – символе чистоты. Именно святость жизни вводила папу в череду святых тел апостолов даже по ту сторону смерти.