Пусть скорбь твоя слезами изойдет:
Немая скорбь на части сердце рвет.
Нам с трудом выносимо смотреть. Тень может нести в себе лучшую часть жизни, которую вы никогда не проживали. Спуститесь в подвал, поднимитесь на чердак, загляните в мусорный бак. Найдите там золото. Найдите животное, страдающее от голода или жажды. Это вы!! Это тощее, брошенное животное, отчаянно нуждающееся во внимании, – часть вас самого.
В сентябре 2001 года несколько организаций включая Национальные институты здравоохранения, компанию «Pfizer pharmaceuticals» («Пфайзер») и «New York Times Company Foundation» созвали экспертные группы, чтобы те рекомендовали лучшие методы лечения для людей, получивших психологическую травму в ходе атаки на Всемирный торговый центр. Так как многие повсеместно используемые методы лечения психологической травмы не были изучены в случайных группах людей (а не в группах пациентов, обратившихся за психиатрической помощью), я решил, что это будет отличной возможностью сравнить эффективность различных подходов. Мои коллеги, однако, оказались более консервативными и после длительных раздумий рекомендовали всего две формы лечения: психотерапию с применением психоанализа и когнитивно-поведенческую терапию. Почему именно психоанализ? Так как Манхэттен является одним из последних оплотов фрейдистского психоанализа, было бы глупо не включать значительную часть местных специалистов в области психического здоровья. Почему КПТ? Потому что поведенческую терапию можно разбить на конкретные шаги и составить для них единообразные протоколы. Это излюбленный вид лечения ученых-исследователей – еще одной группы, которую нельзя было оставить без внимания. После того как рекомендации были одобрены, мы стали ждать наплыва жителей Нью-Йорка в кабинеты психотерапевтов. Практически никто не пришел.
Доктору Спенсеру Эту, заведовавшему психиатрическим отделением ныне закрытой больницы Сент-Винсент в Гринвич-Виллидж, было любопытно, куда люди обращались за помощью.
В начале 2002 года при помощи студентов-медиков был проведен опрос 225 человек, спасшихся из башен-близнецов. На вопрос, что больше всего помогло им справиться с последствиями случившегося, люди назвали иглоукалывание, массаж, йогу и ДПДГ, именно в этом порядке (1). Среди спасателей особенно популярным был массаж.
Исследование доктора Эта указывало на то, что самые эффективные способы лечения были направлены на облегчение появившихся в результате травмы физических симптомов. Расхождение между опытом выживших и рекомендациями экспертов весьма любопытно. Разумеется, нам неизвестно, сколько именно людей, переживших эту трагедию, в итоге обратились к более традиционным методам лечения. Вместе с тем явное отсутствие интереса к разговорной терапии порождает простой вопрос: какой толк от разговоров о пережитой психологической травме?
Правда, которую не передать словами
Вера психотерапевтов в возможность преодолеть психологическую травму с помощью разговоров непоколебима. Эта уверенность уходит своими корнями к 1893 году, когда Фрейд (вместе со своим учителем Брейером) написал, что травма «немедленно и навсегда исчезает, когда удается выявить в полном объеме воспоминания о спровоцировавшем ее событии и пробудить сопровождавшие его чувства, и когда пациенту удается как можно подробнее описать это событие, выразив связанные с ним чувства словами» (2).
К сожалению, на деле все далеко не так просто. Травмирующие события практически невозможно описать словами. Это касается всех нас, а не только страдающих от ПТСР людей. Изначально события одиннадцатого сентября отпечатались в памяти не историями, а зрительными образами: бегущие в ужасе по улицам люди с покрытыми пеплом лицами; самолет, врезающийся в первую башню Всемирного торгового центра; точки вдалеке, которые были прыгающими, взявшись за руки, людьми. Эти образы проигрывались снова и снова как в наших головах, так и на экранах телевизоров, пока мэр Джулиани вместе со СМИ не помогли нам составить хронику событий, которой мы могли делиться друг с другом.
В книге «Семь столпов мудрости» Томас Эдвард Лоуренс написал про свой военный опыт: «Мы усвоили, что боль может быть нестерпимо остра, печали слишком глубоки, а экстаз слишком возвышен для наших бренных тел, чтобы всерьез обо всем этом думать. Когда чувства поднимались до этой отметки, ум погружался в ступор, а память затуманивалась в ожидании того, когда рутина наконец преодолеет эти неоправданные отклонения» (перевод Г. Карпинского. – Прим. пер.)(3). Травма не дает нам прийти в себя, а путь к спасению от нее выстелен словами, тщательно подобранными, одно за другим, пока не будет раскрыта вся история.
Конец молчанию
Активисты первых просветительских кампаний по вопросам СПИДа придумали яркий слоган: «Молчание = Смерть». Молчание о психологической травме также приводит к смерти – к смерти души. Молчание усиливает провоцируемую травмой изоляцию. Когда человек в состоянии сказать вслух другому «Меня изнасиловали», «Меня избил муж», «Мои родители называли это дисциплиной, однако это было насилие» или «С тех пор, как я вернулся из Ирака, я сам не свой» – то это признак того, что процесс исцеления начался.
Нам, может, и кажется, что мы можем контролировать свою скорбь, свой ужас или стыд, сохраняя молчание, однако слова делают возможным совершенно иной тип контроля. Когда Адама поставили во главе животного мира в Книге Бытия, первым делом он дал имена всем живым созданиям.
Если вам причинили вред, то вам необходимо признать случившееся и описать это словами. Я знаю это по собственному опыту: пока я не позволял себе вспомнить, каково мне было, когда отец запирал меня, трехлетнего, в погребе за всякие шалости, я постоянно боялся оставаться один, боялся быть брошенным. Только когда я смог поговорить о том, что чувствовал этот маленький мальчик, только когда я смог простить его за то, что он был таким напуганным и безропотным, я научился получать удовольствие, оставаясь наедине с собой. Когда мы чувствуем, что нас слушают и понимают, это меняет нашу физиологию. Возможность выразить словами сложные чувства, а также осознание наших чувств другим человеком активируют нашу лимбическую систему, и происходит «прозрение». С другой стороны, когда в ответ мы получаем молчание и непонимание, мы падаем духом. Или как метко сказал Джон Боулби: «То, о чем нельзя поделиться с матерью, невозможно сказать и самому себе».
Если человек скрывает от самого себя тот факт, что в детстве его совратил дядя, то он будет реагировать на малейшие триггеры, подобно животному в грозу: весь его организм будет защищаться от мнимой опасности. Без нужных слов человек может лишь понять, что он напуган, не осознавая при этом причины своего страха. Вместе с тем, решив во что бы то ни стало сохранять контроль, он будет стремиться избегать всего, что хотя бы отдаленно напоминает ему о пережитой травме. Апатия может чередоваться с повышенной возбудимостью и раздражительностью – и он совершенно не будет понимать, почему так происходит.
Пока вы храните секреты и замалчиваете информацию, вы, по сути, воюете с самим собой. На то, чтобы скрывать свои настоящие чувства, человек расходует огромное количество энергии. Это истощает его мотивацию преследовать стоящие цели, провоцируя тоску и отчужденность.
Тем временем организм продолжают наполнять гормоны стресса, вызывая головные и мышечные боли, проблемы с кишечником или половой функцией – а также провоцируя иррациональное поведение, способное поставить его в неловкое положение и причинить боль окружающим. Лишь определив источник таких реакций, можно начать использовать свои чувства, как сигналы о проблемах, требующих немедленного вмешательства.
Когда мы закрываем глаза на то, что происходит у нас в душе, это вредит нашему самосознанию, чувству собственного достоинства и вере в свои силы. Клинический психолог Эда Фоа вместе с коллегами разработала опросник посттравматического восприятия, который помогает понять, что пациенты думают сами о себе (4). Симптомы ПТСР зачастую включают такие заявления, как «Я чувствую себя мертвым внутри», «Я никогда не смогу снова испытывать нормальные эмоции», «Я навсегда изменился к худшему», «Я чувствую себя предметом, а не личностью», «У меня нет будущего» и «У меня такое чувство, словно я больше себя не понимаю».
Главная задача – позволить себе знать то, что знаешь. Для этого требуется неимоверная смелость. В своей книге «What It Is Like to Go to War» («Каково воевать». – Прим. пер.) ветеран войны во Вьетнаме Карл Марлантис разбирается со своими воспоминаниями о войне и рассказывает про случившийся у него в душе раскол:
«Годами я не знал, что нужно исправить этот раскол – когда я вернулся, некому было мне об этом сказать… И почему я думал, будто внутри меня живет лишь один человек?.. Какая-то часть меня просто любила калечить, убивать и пытать. Но у моего «Я» есть и другие составляющие, прямо противоположные, которыми я горжусь. Так что, являюсь ли я убийцей и палачом? Нет, но часть меня является. Испытываю ли я ужас и горечь, когда читаю в газете про ребенка, столкнувшегося с насилием? Да. Но будоражит ли это меня?» (5)
Марлантис рассказывает, что на пути к выздоровлению ему пришлось научиться рассказывать правду, какой бы мучительной она ни была.
В отсутствие какого-то всеобъемлющего смысла страданий смерть, разрушения и скорбь нуждаются в постоянном оправдании. Отсутствие этого всеобъемлющего смысла способствует тому, что человек начинает выдумывать, лгать, чтобы восполнить имеющийся пробел (6).
Я никогда не мог никому рассказать про то, что происходит у меня внутри. Как результат, я отгонял эти образы на протяжении многих лет. Я начал заново интегрировать эту отделившуюся часть своих переживаний только после того, как стал по-настоящему представлять этого ребенка ребенком – возможно, моим ребенком. Затем родилась невыносимая грусть – а вместе с ней пришло и исцеление. Интеграция чувства грусти или гнева с действием должна быть стандартной процедурой для всех солдат, которым приходилось убивать людей, глядя им в глаза. Для этого не требуется мудреная психологическая подготовка. Достаточно просто сформировать группы под руководством одного из членов отряда или взвода, который прошел пару дней обучения групповому лидерству, и подтолкнуть людей к разговору (7).
По-новому взглянув на свой ужас и поделившись им с другими людьми, можно восстановить у себя чувство принадлежности к человеческой расе. После того как ветераны войны во Вьетнаме, которых я лечил, присоединились к терапевтической группе, где они могли делиться совершенными и увиденными бесчинствами, они, по их собственным словам, начали открывать своим девушкам душу.
Чудо самопознания
Когда познаешь себя, выражая свои чувства словами, – это всегда становится озарением, пускай и поиск нужных слов порой является мучительным процессом. Вот почему я нахожу рассказ Хелен Келлер про то, как у нее «родилась речь» (8), столь вдохновляющим.
В возрасте девятнадцати месяцев, когда Хелен только начала разговаривать, вирусная инфекция лишила ее зрения и слуха. Став слепоглухонемым, этот ребенок превратился в дикое, одинокое создание. После пяти лет отчаяния ее семья пригласила полуслепую учительницу Энн Салливан из Бостона приехать к ним в загородную усадьбу в Алабаме, чтобы стать наставницей Хелен. Энн тут же начала обучать Хелен специальной тактильной азбуке, буква за буквой выводя слова у нее на руке, однако понадобилось два с половиной месяца попыток достучаться до этого дикого ребенка, чтобы случился прорыв. Это случилось, когда Энн «произнесла» для Хелен по буквам слово «вода», поднеся ее вторую руку под струю воды из колонки. В своей книге «История моей жизни» Хелен впоследствии описала этот момент:
«Вода! Это слово всколыхнуло мою душу, и она пробудилась… Вплоть до того дня мой разум был подобен темной комнате – он ждал, когда придут слова, чтобы зажечь лампу моих мыслей. В тот день я выучила множество слов»[51].
Выучив названия предметов, этот ребенок смог не только создать свою внутреннюю картину невидимой и беззвучной физической реальности вокруг нее, но также и обрести саму себя: полгода спустя она начала использовать местоимение первого лица «Я».
История Хелен Келлер напоминает мне про переживших насилие непослушных, неразговорчивых детей, которые попадают к нам на стационарное лечение. До того, как она овладела языком, она была растерянной и сосредоточенной только на себе – оглядываясь назад, она называет это создание «Призраком». И действительно, наши дети похожи на призраков, пока не узнают, кто они такие, и не почувствуют себя достаточно защищенными, чтобы рассказать про то, что творится у них в душе.
В написанной позже книге «Мир, в котором я живу» Келлер описала рождение у нее индивидуальности: «До того, как со мной стала заниматься моя учительница, я не знала, кто я такая. Я жила в мире пустоты… У меня не было ни воли, ни разума… Я помню все это не потому, что знаю, что так было, а потому что у меня есть тактильная память. Она позволяет мне помнить, что я никогда не морщила свой лоб, задумавшись о чем-то» (9).
Тактильными воспоминаниями Хелен – воспоминаниями, основанными на прикосновении, – было невозможно поделиться. Язык же дал ей возможность стать частью общества. В восьмилетнем возрасте, когда Хелен вместе с Энн отправились в Институт Перкинса для слепых в Бостоне (где училась сама Салливан), она впервые в жизни смогла пообщаться с другими детьми. «Какое же счастье! – написала она. – Свободно говорить с другими детьми! Чувствовать себя как дома в большом мире!»
То, как Хелен с помощью Энн Салливан открыла для себя язык, отражает суть отношений между психотерапевтом и пациентом, которая состоит в поиске слов там, где их раньше не было, с дальнейшей целью поделиться с другим человеком своими самыми глубокими чувствами и своей самой глубокой болью. Это одно из самых глубоких переживаний, которые может испытать человек, и этот резонанс, позволяющий обнаружить, произнести и услышать прежде невысказанные слова, является ключом к исправлению созданного травмой чувства изоляции – особенно если другие люди в нашей жизни игнорировали или заставляли нас молчать. Полноценное общение – прямая противоположность психологической травмы.
Самопознание или история о прошлом? Двойственная система восприятия
На деле, однако, любой, кто начинает посещать психотерапевта, практически сразу же сталкивается с ограничениями, которые создает для нас язык. Так происходит и с моим собственным психоанализом. Хотя я говорю свободно и могу рассказать интересные истории, я быстро осознал, насколько тяжело глубоко ощущать свои чувства, одновременно делиться ими с кем-то другим. Когда я устанавливал контакт с самыми сокровенными, болезненными или обескураживающими моментами своей жизни, передо мной зачастую вставал выбор: я мог либо сосредоточиться на повторном мысленном переживании сцен из прошлого, позволив себе почувствовать то, что я чувствовал тогда, либо мог последовательно и логично изложить воспоминания своему психоаналитику. Выбирая второй вариант, я быстро терял контакт со своим «Я» и становился сосредоточенным на его мнении о том, что я ему рассказывал. При малейшем намеке на сомнение или осуждение с его стороны я тут же закрывался, переключая свое внимание на то, чтобы вновь добиться его одобрения.
С тех пор неврологические исследования показали, что у нас имеются две отдельные формы самовосприятия: одна отслеживает наше «Я» сквозь время, а другая воспринимает наше «Я» в настоящем.
Первая – наше автобиографическое «Я» – связывает между собой наши переживания, объединяя их в последовательную историю. В основе этой системы лежит язык. Наши истории меняются по мере того, как мы их рассказываем, так как меняется наше восприятие их, и мы учитываем новую поступающую информацию.
Другая система – самовосприятие в текущий момент – основана главным образом на физических ощущениях, однако если мы чувствуем себя в безопасности и нас не торопят, мы можем подобрать слова, чтобы выразить и эти ощущения. Эти две формы осознания расположены в разных частях мозга, которые практически не связаны между собой (10). Только система, отвечающая за самосознание, которая расположена в медиальной префронтальной коре, способна оказывать влияние на эмоциональный мозг.
В терапевтических группах для ветеранов, собрания которых я раньше устраивал, мне иногда доводилось наблюдать совместную работу этих двух систем. Эти солдаты рассказывали ужасные истории про смерти и разрушения, однако я обратил внимание, что их тело при этом зачастую излучает чувство гордости и принадлежности к группе. Аналогично многие пациенты рассказывают мне про счастливые семьи, в которых они выросли, в то время как их тело сутулится, а голос звучит напряженным и зажатым. Одна система создает историю, предназначенную для общественности, и если мы рассказываем эту историю достаточно часто, то сами начинаем верить, что в ней и заключена вся правда. Вместе с тем вторая система регистрирует другую правду: то, как мы воспринимаем ситуацию глубоко в душе. Именно к этой второй системе и нужно достучаться, подружиться и примириться с ней.
Совсем недавно в моей университетской больнице вместе с группой клинических ординаторов, проходящих практику в психиатрии, мы опросили молодую девушку с височной эпилепсией, которая проходила обследование после попытки самоубийства. Ординаторы задавали ей стандартные вопросы про ее симптомы, принимаемые ею лекарства, ее возраст в момент постановки диагноза, а также про причины, подтолкнувшие ее попытаться покончить с собой. Она отвечала сухо и без эмоций: диагноз ей поставили в пять лет. Она потеряла работу; она знала, что не справлялась с ней; она чувствовала себя никчемной. По какой-то причине один из ординаторов спросил, подвергалась ли она сексуальному насилию. Этот вопрос меня удивил: она ничего не говорила про какие-либо проблемы в личной жизни, я стал подозревать, что этот врач преследовал какие-то собственные интересы[52].
Как бы то ни было, история, рассказанная пациенткой, не объясняла, почему она так расклеилась после потери работы. Тогда я спросил у нее, каково было маленькой девочке узнать, что с ее мозгом что-то не так. Это заставило ее покопаться в себе, так как у нее не было готового ответа на этот вопрос.
Сдавленным голосом она сообщила нам, что самым ужасным в ее диагнозе было то, что после него ее отец больше не хотел иметь с ней дела: «Он просто видел во мне неполноценного ребенка». Она сказала, что никто ее не поддержал, так что ей, по сути, пришлось, справляться со всем самой.
Затем я спросил у нее, что она теперь думает об этой маленькой девочке, у которой нашли эпилепсию и которой пришлось полагаться только на себя. Вместо того чтобы жаловаться на свое одиночество или злиться из-за отсутствия поддержки, она решительно сказала: «Она была глупой, плаксивой и зависимой. Она должна была принять случившееся и взять себя в руки». Очевидно, в ней говорила та часть ее, которая отважно пыталась справиться с ее бедствием, и я отметил, что, вероятно, она помогла ей тогда со всем справиться. Я попросил ее позволить сказать той напуганной, брошенной девочке, каково ей было оказаться совсем одной, когда ее недуг был усугублен отторжением со стороны семьи. Она начала всхлипывать и долго молчала, пока наконец не сказала: «Нет, она этого не заслуживала. Ее должны были поддержать, кто-то должен был о ней позаботиться». Затем она снова переключилась и с гордостью рассказала о своих достижениях – о том, сколько она всего добилась, несмотря на отсутствие поддержки. История, составленная для окружающих, и ее внутренние переживания наконец сошлись между собой.
Тело – это проводник
Истории о пережитой травме уменьшают вызванную ею изоляцию, а также дают объяснение испытываемым людьми страданиям. Они помогают врачам ставить диагнозы для излечения таких проблем, как бессонница, приступы ярости, ночные кошмары или эмоциональный ступор. Кроме того, истории позволяют людям найти виновника в случившемся с ними. Желание найти виноватого – общая для всех людей черта, которая помогает им чувствовать себя хорошо, когда им на самом деле плохо, или, как говаривал мой учитель Элвин Семрад: «Ненависть движет миром». Вместе с тем истории также скрывают более важную проблему, а именно то, что психологическая травма радикально меняет людей – они перестают быть «собой».
Невероятно сложно выразить словами это ощущение – чувство, что ты больше не являешься самим собой. Прежде всего язык появился, чтобы сообщать информацию о происходящем вокруг, а не делиться нашими внутренними чувствами (даже речевой центр в мозге отдален от центра самовосприятия дальше некуда). Большинству из нас проще описывать кого-то другого, чем самого себя. Как однажды сказал гарвардский психолог Джером Каган: «Описание наших глубинных переживаний можно сравнить с попыткой достать из глубокого колодца крохотные и хрупкие хрустальный фигурки с боксерскими перчатками на руках» (11).
Когда не удается подобрать нужные слова, можно привлечь связанную с телом внутреннюю систему самовосприятия, которая говорит на языке ощущений, интонаций и мышечных напряжений. Способность воспринимать внутренние телесные ощущения лежит в основе эмоционального самосознания (12). Если пациент скажет мне, что ему было восемь, когда его отец ушел из семьи, я, скорее всего, остановлю его и попопрошу заглянуть внутрь себя: что он чувствует, когда рассказывает мне про мальчика, больше никогда не видевшего своего отца? Где в своем теле он это ощущает? Когда человек прислушивается к своему нутру, заглядывает внутрь себя, все начинает меняться.
Записки самому себе
Существуют и другие способы достучаться до своего внутреннего мира чувств. Один из самых эффективных – это писать. Большинству из нас доводилось изливать свою душу гневными, обвинительными, жалобными или грустными письмами людям, которые нас предали или бросили. От этого нам практически всегда становится легче, даже если мы в итоге их и не отправляем. Когда пишешь самому себе, не нужно переживать о мнении других людей – нужно лишь прислушаться к своим мыслям и дать им волю. Позже, перечитывая написанное, вы непременно откроете для себя что-то неожиданное.
Предполагается, что мы, будучи полноценными членами общества, должны вести себя «хладнокровно» в наших повседневных взаимодействиях с окружающими, подстраивая наши чувства под текущую выполняемую задачу. Когда мы разговариваем с кем-то, с кем не чувствуем себя в полной безопасности, наш внутренний социальный редактор включает режим тревоги и наша бдительность повышается. Совсем иначе происходит, когда мы пишем. Если попросить своего внутреннего редактора оставить вас ненадолго одного, то всплывает то, о существовании чего вы могли и не подозревать. Вы можете войти в некое подобие транса, дав своему подсознанию раскрыться с помощью ручки или клавиатуры. Вы можете связать две части мозга, о которых писалось выше, не переживая о том, как это будет воспринято.
Методика «свободного письма» заключается в том, что человек использует любой предмет в качестве своего персонального теста Роршаха, чтобы войти в поток ассоциаций. Просто посмотрите на любой объект у себя перед глазами и запишите первое, что придет к вам в голову, а затем продолжайте писать, не останавливаясь, не перечитывая и ничего не исправляя.
Деревянная ложка на кухонном столе может пробудить воспоминания о том, как вы готовили томатный соус вместе со своей бабушкой – либо про то, как вас били в детстве. Чайник, который передавался из поколения в поколение, может отправить вас в глубины вашего разума, напомнив о погибших близких или семейном отпуске, во время которого любовь перемежалась со ссорами. Каждый новый образ навевает очередное воспоминание, из которого рождается новый абзац. Все, что появится на бумаге, будет выражением ваших индивидуальных ассоциаций.
Мои пациенты зачастую приносят записки и рисунки о воспоминаниях, которые они пока не готовы обсуждать. Прочитать их содержимое вслух для них было бы перебором, однако они хотят, чтобы я знал, с чем им приходится бороться. Я хвалю их за то, что они набрались смелости порыться у себя в душе и доверить мне то, что им удалось там отыскать. На основе полученной информации я строю план дальнейшего лечения – так, например, она может помочь мне решить, включить ли в лечение соматическое переживание, нейробиологическую обратную связь или ДПДГ.
Насколько мне известно, первая систематическая проверка возможности исцеления психологической травмы с помощью слов была проведена в 1986 году, когда Джеймс Пеннебейкер из Техасского университета в Остине превратил свое вводное занятие по психологии в эксперимент. Первым делом Пеннебейкер отдал дань уважения психологическому сдерживанию, склонности человека держать все в себе, которую он назвал связующим элементом цивилизации (13). Вместе с тем он считал, что людям приходится расплачиваться, когда они пытаются не думать о какой-то очевидной серьезной проблеме.
Он попросил своих студентов выбрать какое-то глубоко личное переживание, которое связано для них со стрессом или психологической травмой. Затем он разделил весь курс на три группы: одна должна была написать о том, что происходит в их жизни в настоящий момент; второй предлагалось описать подробности травмирующего или стрессового события, в то время как третья должна была рассказать про факты пережитого события, связанные с ним чувства и эмоции, а также про то влияние, которое, как им кажется, это событие оказало на их жизнь. В течение следующих четырех дней каждый из студентов по пятнадцать минут писал, сидя в одиночку в небольшом огороженном пространстве.
Студенты отнеслись к этому исследованию крайне серьезно; многие из них поделились секретами, о которых никому прежде не рассказывали. Кое-кто плакал, пока писал, и многие признались помощникам лектора, что они зациклились на этих своих переживаниях. Из двухсот участников шестьдесят пять написали про детскую травму. Хотя самой популярной темой и была смерть близкого, двадцать два процента женщин и десять процентов мужчин сообщили о полученной до семнадцатилетнего возраста сексуальной травме.
Исследователи расспросили студентов про их здоровье и были удивлены тому, как часто студенты сообщали о серьезных и незначительных проблемах со здоровьем: они рассказывали про рак, высокое давление, угри, грипп, головные боли и боли в ушах (14). Те, кто сообщил о травмирующем сексуальном опыте в детстве, за предыдущий год провели в больнице в среднем 1,7 дня – почти в два раза больше, чем остальные.
Затем исследователи сравнили, сколько раз участники обращались за помощью в университетский медпункт за месяц, предшествовавший исследованию, и сколько раз за месяц после него. Группе, написавшей и про факты, и про эмоции, связанные с их травмами, этот эксперимент явно принес больше всего пользы: по сравнению с двумя другими группами количество визитов к врачу у них снизилось на пятьдесят процентов. Когда они описали свои самые сокровенные мысли и чувства о пережитой травме, у них улучшилось настроение и физическое здоровье, они стали более оптимистичными.
Когда же самих студентов попросили оценить исследование, они сосредоточились на том, как оно помогло им лучше понять себя: «Я задумался о том, что тогда чувствовал. Я никогда прежде не задумывался, как это на мне отразилось». «Мне пришлось задуматься и разобраться со своим прошлым. Это исследование принесло мне душевный покой. Написав про свои эмоции и чувства, я смог понять, какие чувства и почему я испытывал» (15).
В своем следующем исследовании Пеннебейкер попросил половину группы из семидесяти двух студентов рассказать под запись про самое неприятное событие из своей жизни; другая половина делилась своими планами на день. Пока они говорили, исследователи отслеживали их физические реакции: кровяное давление, пульс, мышечное напряжение и температуру ладоней (16). Это исследование дало схожий результат: у тех, кто позволил себе прочувствовать собственные эмоции, наблюдались значительные физиологические изменения, как мгновенные, так и долгосрочные. Во время их исповеди у них увеличилось давление, пульс и другие вегетативные функции, однако по окончании процедуры уровень их возбуждения был ниже, чем перед ее началом. Снижение кровяного давления наблюдалось даже спустя полтора месяца после окончания эксперимента.
Тот факт, что вызывающие стресс переживания – будь то из-за развода, итоговых экзаменов или чувства одиночества – негативно сказываются на работе иммунной системы, на данный момент является общепризнанным, однако во время проведения Пеннебейкером его исследований он вызывал огромное количество споров. Используя его методологию, группа исследователей из медицинского колледжа при Университете штата Огайо сравнила две группы студентов, одна из которых писала про пережитую психологическую травму, а другая – на какую-то отстраненную тему (17). И снова, те, кто написал про свою травму, стали реже обращаться за медицинской помощью, и улучшение их физического здоровья согласовывалось с улучшенной иммунной функцией, которая оценивалась по активности Т-лимфоцитов (так называемые «естественные киллеры»[53]) и другим иммунным маркерам в крови. Этот эффект был наиболее заметным сразу же после эксперимента, однако по-прежнему отслеживался спустя полтора месяца. Подобные эксперименты по всему миру с участием школьников, студентов-медиков, обитателей домов престарелых, заключенных в тюрьмах строгого режима, больных артритом, новоиспеченных матерей и жертв изнасилований раз за разом демонстрируют, что физическое и психическое здоровье улучшается, когда человеку предоставляется возможность написать про неприятные события из прошлого.
Мое внимание привлекла еще одна особенность исследований Пеннебейкера: когда участники рассказывают про свои сокровенные проблемы, у них зачастую меняются голос и интонация. Разница была настолько разительной, что Пеннебейкер даже засомневался, не перепутал ли он кассеты. Так, например, одна женщина описывала свои планы на день высоким, словно у ребенка, голосом, однако несколько минут спустя, когда она рассказывала, как стащила из открытой кассы сто долларов, ее голос стал настолько более тихим и низким, словно принадлежал совершенно другому человеку.
Изменение эмоционального состояния также отражалось и на почерке участников. Меняя тему разговора, они могли перейти с прописи на печатные буквы или наоборот; кроме того, немного менялся наклон букв и нажим, с которым они писали.
Подобные изменения в клинической практике называются «переключениями», и мы зачастую наблюдаем их у переживших психологическую травму пациентов. Меняться при этом может не только голос, но и выражения лица и движения тела. У некоторых пациентов словно и вовсе меняется характер – на смену застенчивости приходит агрессия, а тревожный и покладистый человек вдруг может начать вести себя откровенно развязно. Когда они пишут о своих самых потаенных страхах, их почерк становился более детским и примитивным.
Когда к пациентам, поведение которых столь резко меняется, относятся так, словно они притворяются, либо если их просят перестать вести себя столь непредсказуемо, они склонны замыкаться. Чаще всего они продолжают искать помощь, однако делают это уже не словами, а действиями: пытаются покончить с собой, впадают в депрессию или устраивают истерики. Как мы увидим в семнадцатой главе, чтобы такой человек мог пойти на поправку, и сам пациент, и его психотерапевт должны осознать, как эти различные состояния помогли ему пережить случившееся.
Искусство, музыка и танцы
Существуют тысячи специалистов по художественной, музыкальной и танцевальной терапии, которые проводят прекрасную работу с пережившими насилие детьми, страдающими от ПТСР солдатами, жертвами инцеста, беженцами и жертвами пыток, и множество свидетельств подтверждают эффективность различных видов экспрессивной психотерапии (18). Тем не менее на данный момент нам крайне мало известно о том, как именно они помогают, а также на какие аспекты посттравматического стресса оказывают воздействие, а на проведение исследовательской работы, необходимой для научного подтверждения их значения, потребовались бы огромные человеческие и финансовые ресурсы.
То, что искусство, музыка и танцы способны преодолеть сопровождающее ужас безмолвие, возможно, является одной из причин их применения в лечении психологической травмы в различных культурах по всему миру. Одно из немногих систематических исследований по сравнению невербального художественного творчества с письмом было проведено Джеймсом Пеннебейкером вместе с Анной Кранц – специалистом по танцевальной и двигательной терапии из Сан-Франциско (19). Треть группы, состоящей из шестидесяти четырех студентов, попросили выразить воспоминания о каких-то неприятных событиях в их жизни посредством движений в течение не менее десяти минут на протяжении трех дней подряд, а затем написать о них в течение еще десяти минут. Вторая группа танцевала, однако ничего не писала про пережитую травму, в то время как третья группа выполняла обычную программу упражнений. На протяжении последующих трех месяцев участники из всех трех групп сообщали, что чувствуют себя более здоровыми и счастливыми. Тем не менее только у первой группы эти изменения удалось обнаружить в явном виде: у них улучшились показатели физического здоровья, а также успеваемость (в рамках исследования не рассматривались конкретные симптомы ПТСР). Пеннебейкер и Кранц заключили: «Просто выразить травму недостаточно. Судя по всему, для исцеления необходимо передать пережитое словами».
Тем не менее мы до сих пор не знаем, всегда ли это заключение – что для исцеления необходимы слова – действительно верно. Результаты аналогичных исследований, в которых упор делался на симптомы ПТСР (а не на общие показатели здоровья), были разочаровывающими. Когда я поговорил об этом с Пеннебейкером, он заметил, что большинство таких исследований пациентов с ПТСР проводилось в группах, где пациенты должны были делиться своими историями друг с другом. Он повторил то, что о чем я говорил выше – весь смысл такого упражнения в том, что писать нужно самому себе, позволить себе самому осознать то, чего ты всячески пытался избегать.
Ограниченность языка
Травма овладевает как слушателями, так и рассказчиками. В своей книге «Великая война и современная память», посвященной Первой мировой войне, Пол Фассел блестяще высказался о создаваемой травмой зоне тишины:
Одно из проклятий войны… это невозможность описать события существующим языком… Нет никакой рациональной причины, по которой английский язык не мог бы полностью описать реалии… военных действий: он богат такими словами, как кровь, ужас, агония, безумие, жестокость, убийство, измена, боль и обман, а также фразами, вроде оторванные ноги, вываливающиеся из рук кишки, крики всю ночь напролет, истечь кровью через задний проход, и тому подобными…
Проблема не столько в самом «языке», сколько в претенциозности и оптимизме… Реальная причина [того, что солдаты ни о чем не рассказывают] в том, что никто, как оказалось, не заинтересован слушать страшные вещи, о которых могут рассказать солдаты.
Какой слушатель захочет быть потрясенным и взбудораженным, если этого можно избежать? Невыразимое стало для нас неописуемым, хотя на самом деле оно просто скверно (20).
Разговоры о болезненных событиях вовсе не обязательно сплачивают – зачастую наоборот. Семьи и организации порой отвергают людей, которые выставляют грязное белье на всеобщее обозрение; друзьям и родным надоедают те, кто застрял в своем горе или боли. Это одна из причин, по которым пережившие травму люди зачастую замыкаются в себе, а их истории превращаются в заученные рассказы, отредактированные таким образом, чтобы точно не вызвать отторжения.
Невероятно сложно найти подходящее место, чтоб выразить связанную с перенесенной травмой боль – вот почему такую важную роль играют различные группы поддержки, такие как «Анонимные алкоголики», «Взрослые дети алкоголиков», «Анонимные наркоманы» и другие подобные организации.
Наличие отзывчивого сообщества, которому можно рассказать свою историю, делает исцеление возможным.
Именно поэтому пережившим травму людям нужен также и профессиональный психотерапевт, обученный слушать ужасные подробности их жизни. Я помню, как впервые ветеран рассказал мне про убитого им во Вьетнаме ребенка. У меня тут же в голове вспыхнуло яркое воспоминание из детства: мне было где-то семь лет, и мой отец сказал мне, что соседнего ребенка до смерти избили нацистские солдаты, так как он не проявил к ним должного уважения. Моя реакция на признание ветерана была слишком невыносимой, и мне пришлось прервать сеанс. Вот почему психотерапевтам самим нужно пройти интенсивную психотерапию, чтобы они могли заботиться о себе и оставаться эмоционально открытыми для своих пациентов, даже если рассказываемые этими пациентами истории вызывают гнев или отвращение.
Другая проблема возникает, когда перенесшие травму люди сами буквально теряют дар речи – когда в их мозге отключаются речевые центры (21). Мне доводилось не раз наблюдать подобное в судах, где рассматривались дела иммигрантов, а также на судебном процессе против обвиняемого в массовой резне в Руанде. Когда их просят дать свидетельские показания, от нахлынувших эмоций жертвы порой не могут выдавить из себя ни слова либо впадают в такую панику, что попросту не могут внятно объяснить, что с ними случилось. Суд зачастую не принимает их показания в рассмотрение, так как они слишком беспорядочные, бессвязные и обрывочные.
Другие пытаются рассказывать свою историю так, чтобы избежать подобных реакций. Из-за этого они могут показаться со стороны уклончивыми и не заслуживающими доверия свидетелями. На моих глазах десяткам людей было отказано в политическом убежище, так как они не могли четко объяснить, почему его просят. Я также знаю множество ветеранов, которые получали отказ от Управления по делам ветеранов, так как не могли толком рассказать, что именно с ними случилось.
Замешательство и мутизм[54] – обычное дело в кабинетах психотерапевтов: мы прекрасно понимаем, что наши пациенты не выдержат, если мы продолжим вытягивать из них подробности случившегося с ними. По этой причине мы научились «раскачиваться», обращаясь к травме, как это назвал мой друг Питер Левин. Мы не избегаем связанных с ней подробностей, а учим наших пациентов постепенно погружаться в воспоминания о случившемся каждый раз все глубже и глубже.
Первым делом мы определяем внутренние «островки безопасности» в теле пациента (22). То есть мы помогаем пациенту понять, какие части его тела, позы или движения могут помочь ему «заземлиться», если он почувствует, что застрял, напуган или выходит из себя. Эти части, как правило, находятся вне пределов досягаемости блуждающего нерва, передающего сигналы о панике в грудь, живот и горло, и они могут стать верными союзниками для человека, пытающегося интегрировать травматические воспоминания. Я могу спросить у своего пациента про его ощущения в руках, и если он скажет, что все нормально, то попрошу ими подвигать, ощутить их легкость, тепло и гибкость. Позже, если я замечу, что у него напряглась грудь, а дыхание стало практически незаметным, я могу остановить его, снова сосредоточиться на руках, подвигать ими, чтобы он ощутил себя отдельно от травмы. Либо же я могу попросить его сосредоточиться на своем дыхании, почувствовать, как он может его менять, или же попросить с каждым вздохом поднимать и опускать руки – упражнение из цигун.
Некоторым пациентам заземлиться помогает воздействие на акупрессурные точки (23). Других я прошу почувствовать, как давит их тело на стул либо ступни на пол. Пациенту, который внезапно замолк, я могу предложить сесть прямо. Некоторые пациенты обнаруживают свои собственные островки безопасности – они учатся возвращать чувство контроля с помощью определенных телесных ощущений. Это подготавливает почву для разрешения травмы: раскачивания между познанием и безопасностью, между языком и телом, между воспоминаниями о прошлом и восприятием себя живым в настоящем.
Разобраться с реальностью
Разобравшись с травматическими воспоминаниями, однако, пациент только начинает свое выздоровление. Многочисленные исследования показали, что люди с ПТСР испытывают больше проблем с сосредоточенным вниманием и усвоением новой информации (24). Александр Макфарлейн провел простой эксперимент: он попросил группу людей назвать за одну минуту как можно больше слов, начинающихся с буквы «Б».
Обычные люди называли в среднем пятнадцать слов, в то время как пациентам с ПТСР удавалось назвать в среднем три или четыре. «Здоровые» участники колебались, когда видели такие неприятные слова, как «кровь», «рана» или «изнасилование» – пациенты же с ПТСР точно так же нерешительно реагировали и на самые обычные слова, такие как «шерсть», «мороженое» или «велосипед» (25).
Спустя какое-то время большинство людей с ПТСР перестают подолгу копаться в прошлом. Им хватает проблем в настоящем, ведь каждый прожитый день дается с большим трудом. Даже травмированные пациенты, которые вносят реальный вклад в образование, бизнес, медицину или искусство и которые успешно воспитывают своих детей, тратят гораздо больше энергии на повседневные задачи, чем обычные смертные.
Еще один подвох языка заключается в нашей иллюзии, будто можно запросто скорректировать мышление, если оно недостаточно «рационально». «Когнитивная» составляющая когнитивно-поведенческой терапии сосредоточена на изменении подобного «неисправного мышления». Это подход к изменению сверху-вниз, в рамках которого психотерапевт ставит под сомнение или «переосмысляет» негативные установки, например: «Давайте сравним ваше чувство вины в собственном изнасиловании с реальными обстоятельствами произошедшего» или «Давайте сопоставим ваш страх садиться за руль с текущей статистикой дорожной безопасности».
Я вспоминаю смятенную женщину, которая как-то пришла к нам в клинику, попросив помочь с ее двухмесячным младенцем, потому что он был «слишком эгоистичным». Помогла бы ей лекция по детскому развитию или объяснение понятия альтруизм? От подобной информации вряд ли была бы польза, пока у нее не было связи с напуганной, брошенной частью своего «Я» – частью, которая выражалась в виде ее страха зависимости.
Нет никакого сомнения в том, что у травмированных людей возникают иррациональные мысли: «Я сама виновата, что была такой сексуальной». «Другие парни не боялись – они настоящие мужчины». «Мне не стоило идти по этой улице». Лучше всего относиться к этим мыслям, как к когнитивным воспоминаниям – не стоит с ними спорить, как вы не стали бы спорить с человеком, которого преследуют яркие болезненные воспоминания о пережитой аварии. Они являются остаточными следами травмирующего события: они думали об этом в момент получения травмы или вскоре после этого, и эти мысли были снова активированы под воздействием стресса. Лучше всего лечить их с помощью ДПДГ, которой посвящена следующая глава.
Стать кем-то
Люди теряют контроль над своим телом, когда рассказывают свои истории, и страдают от неприятных когнитивных воспоминаний по той причине, что их мозг претерпел изменения. Как заметили Фрейд и Брейер, психологическая травма не просто высвобождает определенные симптомы. Скорее, «психическая травма – или, точнее, воспоминание о травме – действует, словно инородное тело, которое следует считать активным еще долгое время после его попадания в организм» (26). Как это бывает с занозой, вызывающей инфекцию, большей проблемой становится реакция организма на инородное тело, чем само это тело.
Современная нейробиология решительно поддерживает идею Фрейда о том, что многие наши сознательные мысли представляют собой сложные рационализации исходящего из подсознания потока инстинктов, рефлексов, мотивов и потаенных воспоминаний. Как мы уже видели, психологическая травма мешает нормальной работе участков мозга, отвечающих за управление восприятием и его обработку. Здоровое самовосприятие – когда человек может уверенно сказать: «Вот что я думаю и чувствую» и «Вот что со мной происходит» – требует гармоничного и динамичного взаимодействия между этими участками.
Практически каждое исследование перенесших психологическую травму пациентов с применением методов визуализации мозга демонстрирует аномальную активность островка. Эта часть мозга объединяет и интерпретирует сигналы, поступающие от внутренних органов – включая наши мышцы, суставы и вестибулярный аппарат, – создавая у нас ощущение нахождения в собственном теле. Островок способен передавать сигналы миндалевидному телу, провоцирующему реакцию «бей или беги». Для этого не требуется никакого когнитивного вклада или осознанного понимания того, что что-то пошло наперекосяк, – человек просто чувствует себя заведенным и не может сосредоточиться либо же, в худшем случае, ощущает надвигающуюся беду. Эти сильные ощущения генерируются глубоко в мозге, и с ними невозможно справиться рациональным мышлением.
Когда мы постоянно отмахиваемся от преследующего нас первоисточника наших телесных ощущений, возникает алекситимия: неспособность человека чувствовать и описывать происходящее с ним. Лишь установив связь со своим телом, с самим собой, можно снова понять себя, свои приоритеты и ценности.
Алекситимия, диссоциация и эмоциональный ступор все связаны со структурами мозга, которые позволяют нам концентрироваться, понимать свои ощущения, а также активно себя защищать. Когда эти важнейшие структуры подвержены неотвратимому шоку, результатом могут стать замешательство и перевозбуждение либо же эмоциональная отчужденность, зачастую сопровождаемая внетелесными переживаниями – ощущением, будто наблюдаешь за собой издалека.
Говоря другими словами, из-за травмы человек воспринимает себя либо кем-то другим, словно он в чужом теле, либо вообще никем, лишенным тела. Чтобы преодолеть травму, необходимо вернуть связь со своим собственным телом, со своим «Я».
Язык, вне всякого сомнения, необходим: наше самосознание основано на способности последовательно структурировать наши воспоминания в единое целое (27). Для этого, в свою очередь, требуются исправные связи между сознательным мозгом и системами самовосприятия организма – связями, которые зачастую повреждаются при травме. Вся история может быть рассказана только после восстановления этих структур и заложения основы, после того, как человек вновь становится кем-то.