«Ночное морское путешествие» – это путешествие в расщепленные, отвергнутые, неизвестные, нежеланные, заброшенные части нашего «Я», которые были сосланы в различные подземные миры нашего сознания… Цель данного путешествия – это вернуть нам связь со своим «Я». Подобное воссоединение может оказаться на удивление болезненным, даже жестоким. Чтобы его совершить, нам нужно сначала согласиться принимать все.
Мэрилин была высокой, на вид спортивной женщиной тридцати с лишним лет, которая работала операционной медсестрой в соседнем городе. Она рассказала мне, что несколькими месяцами ранее начала играть в своем спортклубе в теннис с бостонским пожарным по имени Майкл. По ее словам, обычно она сторонилась мужчин, однако постепенно ей стало настолько комфортно с Майклом, что она не стала отказываться, когда он начал приглашать ее после игры в пиццерию. Они болтали про теннис, фильмы, своих племянников и племянниц – никаких слишком личных тем.
Однажды августовским субботним вечером после тенниса и пиццы она пригласила его к себе домой провести ночь. Она сказала, что почувствовала себя «скованной и оторванной от реальности», как только они остались наедине. Она попросила его не торопиться, однако мало что помнила о том, что случилось дальше. После нескольких бокалов вина и повторного просмотра серии «Закона и порядка» они, судя по всему, вместе уснули в ее кровати. Примерно в два часа ночи Майкл перевернулся во сне. Когда Мэрилин ощутила прикосновение его тела, она взорвалась – принялась колотить его кулаками, царапать и кусать, с криками: «Ах ты сволочь, ах ты сволочь!» Майкл вскочил, собрал свои вещи и сбежал. Когда он ушел, Мэрилин сидела на своей кровати в течение нескольких часов, потрясенная случившимся. Ей было чрезвычайно стыдно, и она ненавидела себя за то, что сделала. Теперь же она обратилась ко мне, чтобы я помог ей справиться с ее боязнью мужчин и необъяснимыми приступами ярости.
Моя работа с ветеранами приучила меня слушать неприятные истории, вроде той, что рассказала Мэрилин, при этом не пытаясь сразу же приступить к решению проблемы. Психотерапия зачастую начинается с какого-то необъяснимого поведения: женщины внезапно нападают на своего парня посреди ночи; пугаются, когда кто-то смотрит им прямо в глаза; обнаруживают себя залитыми кровью, порезав кожу куском стекла, либо специально вызывают рвоту после еды. Требуются время и терпение, чтобы позволить скрывающейся за этими симптомами реальности себя обнаружить.
Ужас и оцепенение
Мэрилин объяснила, что за более чем пять лет Майкл стал первым мужчиной, которого она привела к себе домой, однако она уже не в первый раз теряла над собой контроль, когда проводила ночь вместе с мужчиной. Она рассказала, что всегда чувствовала себя напряженной и зажатой, оказавшись с мужчиной наедине, и были другие случаи, когда она «приходила в себя» в своей квартире, сжавшись в углу и толком не помня, что произошло.
Мэрилин сказала, что у нее было такое чувство, словно она «только делала вид», что у нее есть жизнь. Если она была не на теннисном корте или в операционной, то, как правило, ничего не чувствовала. Несколько лет назад она обнаружила, что может побороть свою бесчувственность с помощью лезвия бритвы, однако испугалась, когда стала резать себя все глубже и чаще, чтобы добиться облегчения.
Она пробовала также и напиваться, однако это напоминало ей про ее отца и его бесконтрольное пьянство, из-за чего начинала испытывать к себе отвращение. Так что вместо этого она фанатично играла в теннис при первой возможности. Так она чувствовала себя живой.
Когда я поинтересовался ее прошлым, Мэрилин сказала, что у нее, «наверное», было счастливое детство, однако она мало что помнила до того, как ей исполнилось двенадцать. Она сказала, что была робким подростком, а после ожесточенной стычки с отцом-алкоголиком, когда ей было шестнадцать, убежала из дома. Она закончила муниципальный колледж и выучилась на медсестру без какой-либо помощи со стороны родителей. Ей было стыдно, что в тот период она спала с кем попало – по ее собственным словам, «она искала любовь не там, где нужно».
Как я это часто делаю со своими новыми пациентами, я попросил ее нарисовать семейный портрет. Увидев ее рисунок (воспроизведенный выше), я решил действовать не спеша. Было очевидно, что у Мэрилин были какие-то ужасные подавленные воспоминания, однако она не позволяла себе признать того, что было изображено на ее собственном рисунке. Она нарисовала обезумевшего от страха ребенка, запертого в некоем подобие клетки, которому угрожали не только три кошмарные фигуры – одна без глаз, – но также и огромный эрегированный пенис, вторгающийся в ее пространство. И тем не менее эта женщина сказала, что у нее, «наверное», было счастливое детство.
Как написал поэт Уистен Хью Оден:
Правда, подобно сну и любви, не терпит
Подходов, что слишком настырны (1).
Я называют это правило Одена, и, следуя ему, я специально не стал просить Мэрилин рассказать мне, что она помнила. На самом деле мой опыт дал мне понять, что мне не так уж важно знать все подробности пережитых моими пациентами травм. Самым главным было то, чтобы пациенты сами научились справляться со своими ощущениями и воспоминаниями. На это могут уйти месяцы или даже годы. Я решил начать лечение Мэрилин с приглашения ее в терапевтическую группу, где она могла обрести поддержку и признание, прежде чем начать разбираться с причиной своего недоверия, стыда и гнева.
Как я и ожидал, Мэрилин пришла на свое первое собрание группы с испуганным видом, подобно девочке с ее семейного портрета; она была замкнутой и ни с кем не общалась. Я выбрал именно эту группу, потому что ее члены всегда с радостью помогали новичкам, которые боялись говорить, и охотно их принимали. По своему собственному опыту они знали, что раскрытие сокровенных тайн – процесс постепенный. На этот же раз они меня удивили, принявшись задавать столь много назойливых вопросов про личную жизнь Мэрилин, что мне сразу же вспомнился ее рисунок с изображением маленькой девочки, на которую все нападают. Сами того не понимая, члены группы словно возрождали к жизни ее болезненное прошлое. Я вмешался, чтобы помочь ей установить границы того, о чем она будет говорить, и она начала постепенно вливаться.
Три месяца спустя на собрании группы Мэрилин рассказала, что несколько раз споткнулась и упала на тротуаре по дороге в нашу клинику. Она переживала, что у нее стало падать зрение: кроме того, в последнее время она стала чаще пропускать мячи в теннисе. Я снова вспомнил про ее рисунок и обезумевшего ребенка с огромными испуганными глазами.
Было ли этой какой-то разновидностью «конверсионной реакции», когда внутренний конфликт приводит к потере пациентами функций части своего тела? Многие солдаты в обеих мировых войнах сталкивались с параличом, который нельзя было объяснить какими-то физическими травмами, и мне доводилось видеть случаи так называемой «истерической слепоты» в Мексике и Индии.
Тем не менее, будучи врачом, я не собирался на основании одних только догадок делать заключение, что «проблема у нее в голове». Я направил ее к коллегам из Массачусетской офтальмологической больницы, попросив их провести ее полное обследование. Несколько недель спустя пришли результаты. У Мэрилин обнаружили красную волчанку сетчатки – аутоиммунное заболевание, которое разрушало ее зрение и требовало немедленного лечения. Я был потрясен: Мэрилин стала третьим человеком в тот год, вызвавшим у меня подозрение в пережитом инцесте, которому впоследствии диагностировали аутоиммунное заболевание[28] – болезнь, при которой организм атакует сам себя.
Позаботившись о том, чтобы Мэрилин получила необходимую медицинскую помощь, я проконсультировался с двумя своими коллегами из Массачусетской больницы общего профиля – психиатрами Скоттом Уилсоном и Ричардом Крадином, которые заведовали местной иммунологической лабораторией. Я рассказал им про случай Мэрилин, показал ее рисунок и предложил провести совместное исследование. Они великодушно согласились уделить этому время и предоставили возможность провести дорогостоящее иммунологическое тестирование. Мы привлекли к участию в исследовании двенадцать женщин, переживших в прошлом инцест, которые не принимали никаких лекарств, а также еще двенадцать женщин, которые никогда не сталкивались с психологической травмой и тоже не принимали никаких препаратов – подобрать такую контрольную группу оказалось на удивление сложно (Мэрилин участие не принимала: мы, как правило, не предлагаем пациентам нашей клиники участвовать в наших исследовательских программах).
Когда исследование было завершено, а полученные данные проанализированы, Ричард сообщил, что у переживших инцест женщин было выявлено аномальное соотношение лимфоцитов CD45RA и CD45RO по сравнению с контрольной группой. Лимфоциты CD45 выполняют роль «клеток памяти» иммунной системы. Некоторые из них, называемые RA-лимфоцитами, были активированы под воздействием токсинов в прошлом – они быстро реагируют на внешние угрозы, с которыми организм сталкивался ранее. RO-лимфоциты же, наоборот, содержатся в резерве на случай неизвестных атак – они задействуются, когда организм сталкивается с какой-то угрозой впервые. Таким образом, это соотношение указывает на баланс клеток, которые распознают известные токсины, и клеток, которые ожидают поступления новой информации для своей активации. У пациентов, переживших инцест, относительное количество RA-лимфоцитов, готовых к атаке, значительно превышает норму. Из-за этого иммунная система становится чрезмерно чувствительной к угрозам и склонна активировать защитную реакцию, когда в ней на самом деле нет никакой потребности, даже если это приводит к атаке на клетки своего организма.
Наше исследование показало, что организм жертв инцеста на самом глубоком уровне плохо различал безопасные и угрожающие ему ситуации. Это означает, что травма приводит не только к искаженному восприятию поступающей извне информации: сам организм не чувствует себя в безопасности. Прошлое отпечаталось не только на их разуме, лишив способности правильно интерпретировать безобидные события (например, когда Мэрилин набросилась на Майкла из-за того, что он случайно дотронулся до нее во сне), но также и на самой их сущности: безопасности их организма (2).
Искаженная карта мира
Как люди учатся понимать, что безопасно, а что нет, что происходит внутри них, а что – внешние обстоятельства, чему следует противиться, а что можно безопасно принять? Самый лучший способ понять последствия жестокого и пренебрежительного обращения в детстве – это слушать то, чему нас могут научить люди вроде Мэрилин. Когда я познакомился с ней поближе, мне, помимо прочего, стало ясно одно: у нее было свое собственное уникальное представление о том, как устроен мир.
В детстве мы изначально находимся в центре своей собственной вселенной, интерпретируя все происходящее с эгоцентричной точки зрения. Когда наши родители или бабушка с дедушкой говорят нам, что мы самые милые, самые чудесные создания на земле, мы не ставим их слова под сомнение – должно быть, именно так и есть. И в глубине души, что бы мы еще ни узнали про себя, мы сохраним ощущение того, что мы просто прелесть. Как результат, когда судьба впоследствии сводит нас с кем-то, кто плохо с нами обходится, мы испытываем ярость. Это кажется неправильным, нам это незнакомо, непривычно. Когда же с ребенком жестоко обращаются либо пренебрегают им, у него формируется совсем иная внутренняя карта. На его самосознании остается отпечаток презрения и унижения, и мы, скорее, не сделаем первый шаг, думая, что «у него (или у нее) есть мой номер», и не станем протестовать, когда с нами будут плохо обращаться.
Прошлое Мэрилин исказило ее восприятие любых отношений. Она была убеждена, что мужчинам наплевать на чужие чувства и что они всегда безнаказанно получают желаемое. Женщинам доверять тоже нельзя. Они слишком слабые, чтобы за себя постоять, и продают свое тело, чтобы мужчины о них заботились.
Если ты попадешь в беду, они и пальцем не пошевелят, чтобы помочь. Подобное мировосприятие проявлялось в отношении Мэрилин к своим коллегам: она сомневалась в искренности мотивов любого, кто проявлял к ней доброту, и отчитывала их по поводу малейшего отклонения от установленных процедур. Себя же саму она считала проклятой – человеком, который оказывает нездоровое влияние на всех, кто оказывается рядом.
Впервые столкнувшись с пациентами вроде Мэрилин, я стремился ставить под сомнение их взгляды и пытался помочь им научиться смотреть на мир более позитивно и гибко. Так продолжалось, пока в один прекрасный день женщина по имени Кэти не разложила мне все по полочкам. Один из членов группы опоздал на собрание, так как у него сломалась по дороге машина, и Кэти тут же принялась винить в этом себя: «Я же видела, как у тебя барахлила машина на прошлой неделе; я знала, что должна была предложить тебя подвезти». Всего за несколько минут, поддавшись самокритике, она дошла до того, что принялась винить себя в пережитом ею сексуальном насилии: «Я сама была во всем виновата: мне было семь, и я любила своего папу. Я хотела, чтобы он тоже любил меня, и делала все, о чем он меня просил. Это была целиком моя вина». Когда я вмешался, сказав: «Да перестань, ты же была всего лишь маленькой девочкой – это твой отец должен был соблюдать границы дозволенного», Кэти повернулась в мою сторону. «Знаешь, Бессел, – сказала она, – я знаю, как важно для тебя быть хорошим психотерапевтом, так что когда ты делаешь подобные нелепые комментарии, я обычно рассыпаюсь в благодарностях. В конце концов, я пережила инцест – у меня есть опыт в удовлетворении потребностей взрослых, неуверенных в себе мужчин. Но прошло два года, и теперь я доверяю тебе достаточно, чтобы сказать, что от этих комментариев мне становится ужасно не по себе».
«Я инстинктивно виню себя за все плохое, что происходит с людьми вокруг меня. Я знаю, что это иррационально, и чувствую себя невероятно глупо из-за этих чувств, но они есть. Когда ты пытаешься убедить меня быть более благоразумной, я лишь чувствую себя еще более одинокой и изолированной – и они только подтверждают, что никто в целом мире никогда не сможет понять, каково это – быть мной».
Я искренне поблагодарил ее за откровенность и с тех пор старался не говорить своим пациентам, что им не следует чувствовать то, что они чувствуют. Кэти дала мне понять, что на мне лежит куда большая ответственность: я должен помочь им воссоздать их внутреннюю карту мира.
Как я уже говорил в предыдущей главе, исследователи привязанности показали, что заботящиеся о нас с рождения взрослые не только кормят, одевают и утешают нас, когда нам грустно: своим поведением они оказывают непосредственное влияние на то, как наш стремительно развивающийся мозг воспринимает окружающую реальность. В ходе взаимодействия со взрослыми мы понимаем, что безопасно, а что представляет угрозу: на кого можно положиться, а кто непременно нас подведет; что нам нужно делать, чтобы наши потребности были удовлетворены. Эта информация отпечатывается в наших нейронных контурах, образуя шаблоны восприятия нами самих себя и мира вокруг. Эти внутренние карты поразительно устойчивы к изменениям на протяжении всей жизни.
Это, однако, вовсе не означает, что наши внутренние карты не могут меняться под воздействием опыта. Наполненные любовью отношения, особенно в подростковые годы, когда мозг в очередной раз проходит через период экспоненциальных изменений, способны по-настоящему нас преобразить. Похожее влияние может оказать и рождение ребенка, так как наши маленькие дети зачастую учат нас любви. Взрослые, столкнувшиеся в детстве с жестоким или пренебрежительным обращением, по-прежнему в состоянии познать прелесть человеческой близости и взаимного доверия либо испытать глубокие духовные переживания, которые по-новому откроют для них мир. С другой стороны, прежде безупречная детская внутренняя карта может настолько исказиться вследствие нападения или изнасилования во взрослой жизни, что все ее дороги будут вести к ужасу или отчаянию. Эти реакции не являются осмысленными, и, как следствие, их нельзя изменить путем переосмысления иррациональных убеждений. Наша внутренняя карта мира запрограммирована в нашем эмоциональном мозге, и для ее изменения необходимо перестроить эту часть центральной нервной системы, что является темой пятой части этой книги, посвященной способам лечения.
Тем не менее обучение распознанию иррациональных мыслей и поведений может стать полезным первым шагом в исцелении. Люди вроде Мэрилин зачастую обнаруживают, что их допущения расходятся с мнением их друзей. Если им повезет, то их друзья и коллеги дадут им понять – словами, а не действиями, – что их недоверие и ненависть к себе значительно усложняют общение. На практике, однако, такое случается редко, и случай, произошедший с Мэрилин, типичен: после того как она напала на Майкла, ему было совершенно не интересно во всем разбираться, и она потеряла одновременно и их дружбу, и своего любимого партнера по теннису. Именно после таких ситуаций умные и отважные люди вроде Мэрилин, которые сохранили свою любознательность и решительность, несмотря на повторяющиеся неудачи, и начинают искать помощи.
Как правило, рациональный мозг способен взять верх над эмоциональным мозгом, если только этому не помешают наши страхи (так, например, страх быть остановленным полицией может мгновенно превратиться в благодарность, когда полицейский предупреждает о случившейся впереди аварии). Когда же мы чувствуем себя загнанными в угол, отверженными либо приходим в ярость, мы склонны активировать свои старые карты и следовать их указаниям. Изменения начинаются, когда мы учимся «владеть» своим эмоциональным мозгом. То есть учимся осознавать душераздирающие ощущения, связанные со страданием и унижением, а также справляться с ними. Лишь научившись переносить то, что происходит у нас внутри, мы можем начать дружить с эмоциями, не дающими нам изменить свои карты, а не заглушать их.
Учиться помнить
Когда прошел примерно год с тех пор, как Мэрилин стала посещать собрания группы, другой ее член, Мэри, попросила разрешения поговорить о том, что случилось с ней в тринадцать лет. Мэри работала тюремным охранником и состояла в садомазохистских отношениях с другой женщиной. Она хотела, чтобы группа знала про ее прошлое, в надежде, что это поможет им с пониманием относиться к ее болезненным реакциям – таким, как ее склонность замыкаться или взрываться в ответ на малейшую провокацию.
С трудом выдавливая из себя слова, Мэри поведала нам, как однажды вечером, когда ей было тринадцать, ее изнасиловал вместе со своими друзьями старший брат. Она забеременела, и мать сделала ей аборт дома, прямо на кухонном столе. Группа чутко отнеслась к рассказанному Мэри и принялась утешать ее, когда та заплакала. Я был глубоко тронут их эмпатией – они утешали Мэри так, как, должно быть, хотели, чтобы их успокаивали другие, когда они впервые посмотрели в лицо своей травме.
Когда время вышло, Мэрилин попросила дать ей несколько минут, чтобы поговорить о том, что она почувствовала во время собрания. Группа согласилась, и она нам сказала: «Слушая эту историю, я задумалась о том, что, возможно, и сама тоже пережила сексуальное насилие». Должно быть, у меня просто отвисла челюсть. Основываясь на ее рисунке, я всегда предполагал, что она была в курсе – по крайней мере, глубоко в душе, – что именно это с ней и случилось. В ответ на прикосновение Майкла она отреагировала в точности как жертва инцеста, и она постоянно вела себя так, словно весь мир ее до ужаса пугал.
И тем не менее, хотя она и нарисовала девочку, страдающую от сексуальных домогательств, она – ну или как минимум сознательная, вербальная часть ее – понятия не имела, что на самом деле с ней приключилось. Ее иммунная система, ее мышцы, ее система страха все помнили, однако в ее сознании не было истории, которая бы описывала то, что она пережила.
Она повторно переживала свою травму в жизни, однако у нее не было рассказа, на который она могла бы сослаться. Как мы с вами увидим в двенадцатой главе, травматичные воспоминания значительно отличаются от обычных по своей структуре – они задействуют много разных слоев разума и мозга.
Рассказанная Мэри история и последовавшие за этим ночные кошмары подтолкнули Мэрилин к тому, чтобы начать индивидуальную психотерапию со мной, с помощью которой она стала разбираться со своим прошлым. Поначалу она столкнулась с волнами навязчивого, парящего ужаса. На несколько недель она прервала наши сеансы, однако когда ее стала одолевать бессонница и пришлось взять на работе отпуск, то продолжила терапию. Как она потом мне сказала: «Я понимаю, что ситуация губительная, только когда чувствую, что она меня убьет, если я из нее не выпутаюсь».
Я начал обучать Мэрилин методикам успокоения, таким как сосредоточенное глубокое дыхание – вдох и выдох, вдох и выдох, и так шесть раз за минуту, – с отслеживанием ощущений, которые вызывает дыхание по всему телу. Это сопровождалось воздействием на акупрессурные точки, что помогало сдерживать переполняющие ее чувства. Мы также работали над самоосознанностью[29].
Мэрилин училась не давать своему мозгу погружаться в спячку, при этом позволяя телу прочувствовать ощущения, которые стали вызывать у нее страх. Это позволило ей со стороны наблюдать за своими чувствами, а не поддаваться им.
Ранее она пыталась заглушить или ликвидировать эти чувства спиртным и физической нагрузкой, однако теперь она чувствовала себя достаточно защищенной, чтобы начать вспоминать случившееся с ней в детстве. Овладев своими физическими ощущениями, она теперь могла различать прошлое и настоящее. Если бы теперь она почувствовала прикосновение чьей-то ноги посреди ночи, то смогла бы осознать, что это нога Майкла, нога ее симпатичного партнера по теннису, которого она пригласила себе домой. Эта нога не принадлежала кому-то другому, и это прикосновение не означало, что кто-то пытался над ней надругаться. Спокойствие помогало ей осознать – всем телом, – что она не маленькая девочка, а тридцатичетырехлетняя женщина.
Когда Мэрилин наконец начала получать доступ к своим воспоминаниям, у нее в голове всплыл образ обоев из ее комнаты. Она поняла, что именно на них она фокусировалась, когда отец насиловал ее в восьмилетнем возрасте. Это сексуальное насилие вызвало у нее невыносимый страх, так что ей пришлось выдавить его из своей памяти. В конце концов, она была вынуждена и дальше жить с этим человеком, ее отцом, который ее изнасиловал. Мэрилин помнила, как обращалась к своей матери за защитой, однако когда она прибегала к ней и пыталась спрятать лицо за подолом ее юбки, ее встречали лишь безжизненные объятия. Иногда ее мать ничего не говорила, иногда кричала или сердито отчитывала Мэрилин за то, что она «выводит из себя папочку». Напуганного ребенка некому было защитить и поддержать, оградить от насилия.
Как написал Роланд Саммит в своей классической работе «Синдром потворства детскому насилию»: «Потворство, запугивание, травля, изоляция и как следствие – беспомощность и самобичевание – ужасающие реалии сексуального насилия над детьми. Любым попыткам ребенка обнародовать тайну противостоит заговорщическое молчание или неверие взрослых. «Не переживай об этом, такого никогда в нашей семье не случится». «Как ты вообще мог подумать о такой ужасной вещи?» «Я больше слышать об этом не желаю!» Среднестатистический ребенок никогда не спрашивает и не рассказывает» (3).
Хотя я и занимаюсь этим уже более сорока лет, я все равно по-прежнему слышу от себя: «Это невероятно», когда пациенты рассказывают мне про свое детство. Они зачастую настроены не менее скептически, чем я – как могли родители сотворить столь ужасные вещи со своим собственным ребенком? Часть из них продолжают настаивать, что они, должно быть, все выдумали, ну, или преувеличили. Все они стыдятся того, что с ними случилось, и они винят в этом самих себя – глубоко в душе они твердо убеждены, что весь этот кошмар случился с ними, потому что они ужасные люди.
Мэрилин начала открывать для себя, как беспомощный ребенок научился закрываться и выполнять все, о чем его просили. Она делала это, целенаправленно теряя связь с реальностью: заслышав шаги отца в коридоре рядом со своей комнатой, она начинала «витать в облаках». Другая моя пациентка, которая перенесла нечто подобное, сделала рисунок, отображающий этот процесс в действии. Когда отец начал ее трогать, она теряла связь со своим телом; она поднималась к потолку и смотрела на какую-то другую девочку в своей кровати (4). Она была рада, что это была не она – насиловали кого-то другого.
Эти отделенные от тела непроницаемым туманом головы воспоминания по-настоящему открыли мне глаза на то, как именно происходит диссоциация, столь часто встречающаяся среди жертв инцеста. Мэрилин сама впоследствии осознала, что, уже став взрослой, она продолжала мысленно парить под потолком каждый раз, когда занималась с кем-то сексом. В период ее повышенной сексуальной активности партнеры порой говорили ей, насколько хороша она была в постели – они едва ее узнавали, она даже говорила иначе. Обычно она не помнила, что случилось, однако порой становилась злой и агрессивной. Она не имела ни малейшего понятия о том, какой она была в сексе, так что постепенно и вовсе отказалась от отношений с мужчинами – пока не встретила Майкла.
Когда ненавидишь свой дом
Дети не выбирают своих родителей. Также они не могут понять, что родители могут быть попросту слишком подавленными, разгневанными или отстраненными, чтобы уделить им должное внимание, а также что поведение родителей не обязательно как-то связано с ними. Детям ничего не остается, кроме как подстраиваться, чтобы выжить в семье. В отличие от взрослых им больше не к кому обратиться за помощью – они находятся в полной зависимости от своих родителей. Они не могут снять себе жилье или переехать жить с кем-то другим: само их выживание зависит от родителей.
Дети чувствуют – даже если им никто об этом не говорил, – что если они расскажут кому-то про то, как их бьют или насилуют, то их ждет наказание. Вместо этого они тратят все свои силы на то, чтобы не думать о случившемся, а также не чувствовать оставшиеся в их теле ужас и панику. Так как им невыносимо принять то, через что они прошли, они не могут увидеть связь злости, ужаса и оцепенения с этими событиями. Они молчат, чтобы справиться со своими чувствами, диссоциируются с телом, закрываются, ведут себя послушно или демонстративно упрямо.
Кроме того, дети запрограммированы быть глубоко преданными опекающим их взрослым, даже если те жестоко с ними обращаются. Ужас усиливает потребность в привязанности, даже если источник утешения является одновременно и источником ужаса. Мне не доводилось встречать ребенка, которого истязали дома (и у которого были подтверждения этого в виде переломанных костей и ожогов на коже) и который, будь у него выбор, предпочел бы отправиться в детский дом, а не остаться в своей семье.
Разумеется, люди держатся за тех, кто с ними жестоко обращается, не только в детстве. Известны случаи, когда заложники вносили в полицию залог за своих захватчиков, выражали желание вступить с ними в брак или имели с ними половые отношения.
Жертвы домашнего насилия нередко прикрывают избивающих их мужей. Судьи частенько рассказывают о том, как унизительно они себя чувствуют, когда пытаются защитить жертв домашнего насилия, вынося судебный запрет на приближение, однако потом узнают, что многие из женщин тайно позволяют своим партнерам вернуться к ним.
Мэрилин понадобилось немало времени, чтобы заговорить о пережитом насилии: она не была готова поступиться верностью своей семье – глубоко в душе она по-прежнему чувствовала, что нуждается в их защите от собственных страхов. Ценой такой преданности стали невыносимое чувство одиночества, отчаяния, а также неизбежный гнев из-за своей беспомощности. Гнев, который некуда выплеснуть, человек в итоге направляет против себя самого, что проявляется в виде депрессии, ненависти к себе и саморазрушительном поведении.
Одна из моих пациенток сказала мне: «Это все равно что ненавидеть свой дом, свою кухню со всеми кастрюлями и сковородками, свою кровать, свои стулья, свой стол, свои ковры». Ничто не придает человеку чувства защищенности – и прежде всего его собственное тело.
Научиться доверять – крайне непростая задача. Другая моя пациентка, школьная учительница, которую до шести лет регулярно насиловал дедушка, прислала мне по электронной почте следующее письмо: «В пробке по дороге домой после нашего сеанса я размышляла о том, насколько опасно было мне вам открыться, а затем, когда свернула на трассу 124, то поняла, что нарушила правило не привязываться ни к кому – ни к вам, ни к своим ученикам».
На следующем сеансе она рассказала мне, что также была изнасилована в колледже преподавателем по лабораторным работам. Я спросил у нее, обратилась ли она за помощью и подала ли на него заявление. «Я не смогла заставить себя перейти через дорогу, чтобы попасть в клинику, – ответила она. – Я отчаянно нуждалась в помощи, однако, стоя там, я глубоко в душе была уверена, что меня это лишь еще больше ранит. Возможно, это было действительно так. Разумеется, мне пришлось скрыть случившееся от своих родителей – да и от всех остальных».
Когда я сказал ей, что меня беспокоит происходящее с ней, она написала мне еще одно электронное письмо: «Я пытаюсь напоминать себе, что ничем не заслужила подобного обращения. Не думаю, что на меня хоть раз кто-либо так посмотрел и сказал, что беспокоится обо мне, и для меня это осознание просто бесценно: я достойна того, чтобы обо мне беспокоился уважаемый мною человек, который понимает, насколько мне сейчас тяжело».
Чтобы знать, кем мы являемся – чтобы существовать как личность, – нам нужно знать (ну или хотя бы чувствовать, что мы знаем), что является и что было «реальным». Нам нужно навешивать правильные ярлыки на то, что мы видим вокруг себя; нам нужно доверять своим воспоминаниям и уметь отличать их от фантазий. Потеря этой способности – один из признаков того, что психоаналитик Уильям Нидерланд назвал «убийством души». Чтобы выжить, зачастую приходится отказывать себе в осознании происходящего, отрицать его, однако в результате человек теряет всякую связь с самим собой, со своими чувствами и перестает понимать, чему и кому он может доверять (5).
Повторное переживание травмы
Одно из воспоминаний о своей детской травме пришло к Мэрилин во сне: она почувствовала, что ее душат и она не может дышать. Ее руки были связаны белым кухонным полотенцем, а затем она увидела, как ее поднимают за полотенце, обернутое вокруг ее шеи, в результате чего ноги оторвались от пола. Она проснулась в панике, чувствуя неминуемую смерть. Этот ее сон напомнил мне ночные кошмары, про которые мне рассказывали ветераны: им приходили отчетливые образы лиц и частей тела, которые они видели на войне. Эти сны были настолько пугающими, что они старались не засыпать по ночам и дремали только днем, когда у них в памяти не всплывали ночные засады, в которые они попали.
На этой стадии лечения Мэрилин раз за разом захватывали образы и ощущения, связанные со снами, в которых ее душили. Она вспоминала, как в четыре года сидела на кухне с опухшими глазами: у нее болела шея, из носа шла кровь, а отец с братом насмехались над ней, называя глупой девчонкой. Как-то Мэрилин рассказала: «Вчера, когда я чистила перед сном зубы, на меня нахлынуло странное ощущение. Я стала метаться, словно выброшенная на берег рыба, дергалась всем телом, будто мне не хватало воздуха. Я всхлипывала и задыхалась, продолжая чистить зубы. У меня в груди поднималась паника, меня словно кидало из стороны в сторону. Я стояла у раковины, и мне пришлось взять всю свою волю в кулак, чтобы не закричать: «НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ-НЕТ». Она легла в кровать и заснула, однако всю оставшуюся ночь просыпалась каждые два часа.
Воспоминания о травме не сохраняются в повествовательной, упорядоченной форме. У них нет начала, середины и конца.
В одиннадцатой и двенадцатой главах я расскажу о том, что поначалу они возвращаются именно так, как это происходило у Мэрилин: в виде вспышек воспоминаний, состоящих из обрывков восприятия, разрозненных зрительных образов, звуков и телесных ощущений, которые поначалу не имеют никакого смысла, вызывая лишь страх и панику. Когда Мэрилин была ребенком, она не могла рассказать о тех неописуемых вещах, которые с ней происходили, да это бы и ничего не изменило – никто не собирался ее слушать.
Подобно многим другим жертвам насилия в детстве, Мэрилин была образцом жизненной силы, желания жить и быть хозяином своей жизни, энергии, которая противостоит уничтожающей силе травмы. Постепенно я осознал: единственное, что делает возможным выполнять работу по исцелению людей от травмы, – это восхищение стремлению выжить, позволившее моим пациентам пережить жестокое обращение, а затем пережить тот душевный мрак, с которым неизбежно приходится сталкиваться на пути к выздоровлению.