Мы со Светланой присели на качели, и улыбаясь, наблюдали за дочками.
— Представляешь, я даже не знала, что мама не выбросила вещи, которые мы когда-то носили. Она с ними просто физически не может расстаться. Говорит, что сама даже мечтать не могла о такой одежде, все детство в старых платьях пробегала. А в войну вообще не до красоты было. Так жалко ее…
— Детство всегда накладывает отпечаток на человека. Собственно, вся судьба закладывается еще в детстве, — ответил я общей фразой. Я понимал мотивы тещи, но не мог оправдать ее скопидомство.
— Хорошо, что наши девочки будут жить в счастливой стране, без войны, без всех этих ужасов, — она положила мне голову на плечо и мечтательно произнесла:
— Мне иногда хочется жить где-нибудь, где тепло. Лучше у моря. А потом подумаю: как же зимой без санок, без лыж, и вот без этого, — она указала рукой в сторону девочек, которые с визгом валялись в снегу, делая «ангелочков».
— Ты права, интересней, когда есть разнообразие, — согласился я с женой. — Но давай уже домой, а то девчонок застудим.
Мы вернулись в квартиру. Возле дверей стояли три больших матерчатых мешка с детскими вещами.
— Володя, вынеси в гараж. Надо будет отвезти Зое. Там все — от пеленок и до третьего класса хватит.
Валентина Ивановна с сомнением глянула на меня и добавила:
— Хотя нет, если в вашу породу пойдет, то до первого. Или до подготовительной группы в детском саду. У вас все высокие.
Я без пререканий вынес мешки в гараж. Выбрал место почище, поставил. И решил, что лучше всего завтра и отвезти. В принципе обернусь за день туда-обратно, можно будет не оставаться на ночевку.
Но, говорят, что если хочешь насмешить бога, расскажи ему о своих планах. Едва я вошел в прихожую, как раздался звонок телефона. И в этот раз звонил уже Рябенко.
— Володя, как здоровье? — начал он издалека.
— Все в норме, товарищ генерал. Подумаешь, пара царапин, — небрежно отмахнулся я от заботы.
— Тогда завтра с утра закрывай больничный — и на работу. К двум подъедешь — и дуй сразу в Кремль. Леонид Ильич распорядился, чтобы ты присутствовал на заседании Конституционной комиссии.
— Понял. Завтра приступаю к работе.
— Тогда до встречи, — сказал генерал и отключился.
Я хмыкнул, положил трубку и снова отправился в гараж. Принес мешки, поставил их в зал.
— Володя, зачем⁈ — опешила теща.
— Не получится завтра отвезти, на работу вызывают. Давайте перепакуйте все, а я почтовыми посылками отправлю.
Валентина Ивановна качала недовольно головой, но особо не спорила. Достала из бездонных недр чехословацкой стенки отрезы небеленой ткани, а меня отправила в кладовку, принести швейную машинку.
Потом теща до самой ночи строчила мешочки, а Светлана, упаковав посылки, длинной цыганской иглой зашивала края. Помочь я им не мог, да и не требовалась моя помощь, поэтому устроился на диване с книгой. Взял с полки томик Жюля Верна, «Дети капитана Гранта» — когда-то в детстве зачитывался этим романом. Больше всего в книге мне нравился нескладный, рассеянный профессор Паганель. Даже сейчас, читая сцену, где он вылез из каюты, не заметив, что перепутал судно, я посмеивался.
В комнату забежали дочки.
— Папа! Вот скажи, чей рисунок лучше? — Таня протянула мне альбомный лист.
На бумаге был изображен пионер в красном галстуке. Он летел на ракете, оседлав ее на манер коня. Небо было темным, и чтобы никто не перепутал, с краю неба большими буквами написано: «Космос».
— Конечно, мой! — без тени сомнения заявила Леночка, протягивая мне свою картинку. На ее рисунке я увидел сказочный замок. В высокой башне (на мой взгляд немного кривоватой), сидела букашка с длинной косой, на конце которой красовался красный бантик.
— Пап, это средние века и замок с принцессой. Я еще рыцаря дорисую. Пап, а ты бы хотел жить в Средневековье? Представь, какая красота: замки, принцессы, рыцарские турниры!
— Антисанитария, чума и костры с ведьмами, — с умным видом прокомментировала старшая дочка.
— Это в твоем мире костры с ведьмами! — закричала обиженная Леночка. — А в моем мире только счастье и принцессы! А принцессы даже ветрянкой не болеют! И пусть чума тоже тебе остается.
Я рассмеялся. Да, из Тани еще та заноза вырастет! Но насколько разные все-таки дети. Лена эмоциональная, безудержная, напористая. Таня спокойнее и рассудительнее, но себе на уме, ей проще согласиться, а потом делать по-своему, тихо, без конфликта.
— Девочки, не спорьте! Оба рисунка хорошие, но никакой не лучше.
— Это почему? — обе насупились, разглядывая свои «шедевры».
— Потому что они разные, — ответил я и предложил:
— Пойдемте я вам книжку почитаю? Только сначала почистить зубы и надеть пижамы.
Дочки убежали, попутно споря, кто будет первой чистить зубы. Когда я пришел в детскую, они уже лежали в своих кроватях. Я читал вслух о приключениях двух детей, отправившихся на поиски своего отца. Но то ли чтец из меня был аховый, то ли девчонки устали, наигравшись в снежки, но через десять минут чтения они обе крепко спали.
Утром я загрузил тещу и посылки в копейку. Сначала доехал до поликлиники, где забрал уже закрытый больничный, потом подбросил тещу до почты. Занес в помещение посылки, положил на стойку — благо, очереди не было. Валентина Ивановна тут же всучила мне пачку бланков — заполнить. Присел за столик и вытаращил глаза: на столе стояла чернильница, рядом с ней лежали самые настоящие перьевые ручки. Простенькие — деревянная палочка с прикрепленным к ней пером. Я совсем забыл, что года до восемьдесят второго — восемьдесят пятого такие вот чернильницы были неотъемлемым атрибутом советской почты. Макнул перо в чернильницу и тут же капнул жирную кляксу на бланк. Вот так всегда. Вспомнилась школа, чернильницы-непроливайки, которые все равно проливались, и часто прямо в портфеле. Перьевые ручки. Уроки чистописания, где учителя старались добиться от нас правильного наклона буквы, утолщения в нужном месте, объясняли, когда нужно сильнее давить пером, и как, легко касаясь бумаги, провести тонкую линию. Я ненавидел эти уроки тогда, и сейчас, слава богу, писать перьевой ручкой нет никакой необходимости. Я достал из нагрудного кармана шариковую авторучку, и принялся быстро заполнять бланки. Валентина Ивановна скривилась, макнула перо в чернила. Почерк у нее был каллиграфический, но чего тут удивляться — все-таки учительница.
Оператор почтовой связи, женщина неопределенных лет, очень медленно взвешивала посылки, потом так же медленно смазывала сургучом швы и прижимала к ним почтовый штемпель.
За нами уже собралась большая очередь.
— Кому столько шлете? — полюбопытствовала пожилая женщина, стоявшая за нами.
— У зятя племянница родилась, — тут же охотно отозвалась Валентина Ивановна. — Так боялись, что снова мальчик родится — у них уже три сына! Но повезло — девочка!
— Поздравляю! — сказала женщина, но не слишком искренне. Было видно, что ей надоело стоять в очереди. Потому она больше обрадовалась бы нашему уходу с почты, чем рождению детей в незнакомой семье.
Чтобы скоротать время в очереди, женщины еще говорили о детях, внуках, закатках на зиму и рецептах блинов. Со стороны казалось, что они давние знакомые, хотя на самом деле видели друг друга впервые. Да уже, это вам не 2025 год с его социальной дистанцией в полтора метра.
Пока теща отправляла посылки, я заполнил телеграмму. Поздравил Василия Панкратова и сестру Зою с рождением дочки Анжелики.
Взмок, пока сделали все почтовые отправления. Вышел на морозный воздух и с удовольствием подставил лицо свежему ветру.
Валентина Ивановна потребовала, чтобы я завез ее к подруге на Профсоюзную улицу. Куда денешься? Отвез, высадил у пятиэтажки. Профсоюзная — одна из первых улиц в Москве, которую застроили хрущевками.
В Кретово вернулся только в половине двенадцатого. Наскоро пообедал, разогрев вчерашнюю гречку. Микроволновка сейчас бы очень пригодилась, но увы — до того, как она появится на каждой кухне, еще лет пятнадцать — двадцать.
Надел форму, на голову водрузил свою новую папаху. Интересный, кстати, головной убор, никогда раньше не носил. Ведь своей прошлой жизни я до звания полковника не дослужился, и папаха мне была не по чину.
В половине второго я уже был в Кремле. Прошел в кабинет Брежнева, в комнату для охраны. Рябенко ждал меня там.
— Ну наконец-то! Смотрю, Володя, ты совсем расслабился. Не рано ли героем себя почувствовал?
Генерал сделал строгое лицо, пристально меня рассматривая. Глядя ему в глаза, я прочитал мысли Александра Яковлевича:
«Как бы не зазнался наш новый полковник. Все-таки Леня его выделяет сильно, а парень молодой. Огонь и воду прошел, но выдержит ли испытание славой? Затянут медные трубы, как Ивана-царевича».
Мне беспокойство Рябенко было приятно, но вот по поводу «медных труб» он зря волновался. После непонятных восьмидесятых, веселых девяностых и жирных нулевых вряд ли у меня снесет крышу от возможности карьерного роста и сопутствующей ему власти. Так-то я вообще не интриган, и не карьерист.
То, что я теперь задумал и постепенно начинаю реализовывать, делаю не ради себя или каких-то эгоистичных соображений, а ради всего советского народа. Да, я буду лезть наверх, но совсем по другим причинам. Это не личностный рост, у меня есть другая мощнейшая мотивация — я хочу сохранить Советский Союз!
Из рабочего кабинета вышел Леонид Ильич Брежнев.
— Ну что, все готовы? — заметив меня, он улыбнулся. — Володя, ты у нас герой! Надо орден давать!
— Леонид Ильич, за что? — я скромно развел руками в стороны. — Я просто выполняю свою работу…
— Это у тебя теперь работа такая — бомбы обезвреживать? А когда ж ты меня охранять будешь? — пошутил Генсек.
— Одно другому не мешает, Леонид Ильич, — вступился за меня Рябенко.
Брежнев рассмеялся.
— Не поспоришь с тобой, Саша, не поспоришь. Давайте пойдем уже, нехорошо заставлять людей ждать.