Той любовью, что возникает сразу же, когда впервые берешь крошечное существо на руки. Когда слышишь робкое, но безмерно важное: «Папа!». Когда ведешь за руку в школу, на первую линейку, и сам тоже нервничаешь, как ученик. Поправляешь ей бант, гордишься, волнуешься. Это остается навсегда у любого любящего родителя.
Увы, у меня с моими нынешними дочерьми нет таких чувственных воспоминаний. Те, что остались от Медведева — это заимствованная память, надетая, как одежда не по размеру. Я помню много событий, но слишком мало его эмоций и ощущений. Разумеется, я люблю своих девочек, они милые и веселые дети, и я порой забываю о том, что они на самом деле не совсем мои, но все же, все же…
Пройдя по дорожке до машины, я скользнул взглядом по Николаю. Он молча смотрел на меня, ожидая распоряжений.
«Какой-то слишком уж мрачный шеф, — подумал он. — Видимо, день будет сложным».
Я вздохнул, мысленно соглашаясь со своим водителем. День действительно обещал быть сложным.
Ехали со средней скоростью, хотя стоило бы поторопиться. Но дороги оставляли желать лучшего. Небольшая оттепель и ударивший следом за ней мороз сделали дорожное полотно настоящим ледяным катком. Гололед — штука опасная, может на ровном месте и пустой дороге занести так, что из кювета не выбраться.
На Лубянке я первым делом направился к Удилову.
Тот оказался в отличном настроении. Видеть Вадима Николаевича улыбающимся приходилось чрезвычайно редко.
— Доброе утро, Владимир Тимофеевич! — поприветствовал меня генерал-майор.
— А оно доброе? — полушутя уточнил я.
— Еще бы! — Удилов указал рукой на стул возле своего перфекционистского стола. — Присаживайтесь!
Я в очередной раз оглядел уже ставший привычным кабинет. В нем ничего никогда не меняется. Все вещи лежат на установленных местах, в идеальном порядке. Пересчитал карандаши на столе — как всегда, ровно девять штук. Лесенкой от самого длинного до короткого.
— Кстати, все хочу спросить: почему у вас такой маленький кабинет? — поинтересовался я.
— Мне хватает, здесь я совещания не провожу, — пожал плечами Удилов. — У аналитиков места больше, но я с ними стараюсь общаться только по конкретным вопросам. А так не мешаю их свободе самовыражения. Ребята талантливые, но, как вы понимаете, постоянно находиться с ними рядом в том хаосе я не могу — это совершенно не совместимо с моими привычками и взглядом на организацию пространства.
Удилов присел на свое место, положил перед собой папку с бумагами. Я обратил внимание на цвет наклейки на корешке папки. Уже немного стал разбираться в цветовой классификации Удилова. Желтый — это перебежчики. И чем глубже, чем интенсивнее цвет наклейки, тем более подозрителен объект наблюдения. На этой папке цвет наклейки был почти оранжевым.
— Толкачев? — наугад предположил я. — Признаюсь, думал, что вы о вчерашнем убийстве в туалете хотите поговорить.
— Об этом с вами следователь поговорит, — ответил Вадим Николаевич. — Кстати, он просил вас потом зайти, дать показания. А про туалеты вы угадали — в последнее время у нас все случается в туалетах, — он усмехнулся. — Вы вчера разбирались с убийством адвоката в туалете, а мои оперативники задержали Толкачева. И, представьте, тоже в туалете! У них с американцем встреча была назначена в таком вот чудесном месте. Взяли с поличным — при передаче фотопленок, содержащих совершенно секретные материалы о новейших системах управления боевыми самолетами и о приборах для обхода радиолокационных станций.
— Хорошо, что успели вовремя, — похвалил я работу коллег.
— Да, Адольф Георгиевич Толкачев почему-то не любил радиопередачи и всякие заначки в тайниках. Предпочитал встречаться с американскими разведчиками лично. Что в данном случае лишь облегчило нам работу.
— Любитель живых разговоров с близкими ему по духу людьми? — усмехнулся я саркастически.
— Да, есть у него такая особенность… превозношение американского стиля жизни, — слегка поморщившись, подтвердил мои слова Удилов. — Выдумал сам себе какую-то романтическую Америку и сам в нее влюбился. Вдобавок обчитался Солженицына. Ну и, разумеется, куча личных психологических комплексов.
— Непризнанный гений?
— Вроде того. Недооценка его способностей на основном месте работы тоже имела место быть. Недавно я с ним побеседовал лично. Спросил, что ему мешало то же самое предложить на его непосредственной работе.
— И что же он ответил? — с неподдельным интересом спросил я.
— Сначала пел известную песню о том, что его очаровал американский образ жизни, что не может жить без американской музыки. Что все бы отдал за то, чтоб у нас в стране была такая же атмосфера свободы…
— Не дай бог, чтоб такая же… — не удержался я от комментария.
— … Но потом как-то сдулся и горько так продолжил: «Я много раз носил предложения своему начальнику. Все время заворачивали назад. Мол, это не по теме твоей работы, у нас план горит, а я, видите ли, всякой херней занимаюсь».
— Так дайте ему возможность работать, в чем проблема-то? — я пожал плечами. — Пусть лучше в нашей шарашке под присмотром науку двигает, чем на зоне будет рукавицы шить. А кому он собирался передать документы?
— Советнику посольства, некоему Джону Резнику. Так — мелкая сошка на побегушках у резидента ЦРУ. К сожалению, Резника пришлось отпустить — дипломатическая неприкосновенность — но персоной нон-грата объявили тут же. Но этим МИД занимается. А вот то, что Толкачева взяли прямо там, на глазах американца, уже аукнулось. Почитайте, что пишут в газетах.
Удилов достал из ящика стола газету «Нью-Йорк таймс» и бросил на стол. Сверху положил распечатанный на машинке перевод.
— Не хватает лишь фотографии Толкачева в туалете, — усмехнулся Удилов. — Однако текст и без нее получился весьма любопытный.
Я начал читать: «Советское КГБ не дает американским дипломатам общаться с простыми советскими людьми. Любой человек, который заговорит с американским дипломатом тут же арестовывается агентами советских спецслужб и без суда и следствия направляется в страшные таежные лагеря и на строительство советской дороги БАМ. Так, например, в общественном туалете на улице Горького к американскому дипломату шестому советнику посольства Соединенных Штатов Джону Резнику подошел молодой человек. Он передал дипломату письмо, в котором сообщал о многочисленных фактах нарушений прав человека при выезде советских евреев на историческую родину в Израиль. Тут же в туалет ворвалась группа сотрудников КГБ в штатском. Без предъявления каких-либо документов, без оглашения прав при задержании, они грубо скрутили молодого героя-правозащитника. Сотрудник посольства тоже был задержан и, без надлежащих на то санкций, подвергнут обыску тут же, в туалете. Хотя он заявлял о своей дипломатической неприкосновенности, его не слушали. Арестованных доставили на Лубянку. После того, как посол Соединенных Штатов Америки выразил свой протест, Джон Резник был отпущен из советских застенков. Но письмо о нарушении прав человека, которые передал мужественный советский гражданин, у него были изъято. Что теперь стало с отважным молодым человеком, ради свободы общественной рискнувшего свободой личной? Жив ли он? Или расстрелян без суда и следствия?»
— Эмоционально пишут, почти как в художественном романе, — я рассмеялся, понимая теперь, почему генерал-майор сегодня так весел. — Прямо одно удовольствие читать! И, как я вижу, это снова дело рук нашего давнего знакомого — Мастерса?
— Да, после фотографий четы Горбачевых Мастерс оказался на пике популярности в западной прессе. Считается главным экспертом и лучшим политическим обозревателем по событиям в Советском Союзе. Он, видите ли, единственный, кто предсказал грядущую опалу Горбачева. И это когда все на Западе считали Михаила Сергеевича фаворитом и преемником Леонида Ильича.
— Как там Горбачев в Биробиджане? Ничего не слышно?
— Как же, не слышно. Михаил Сергеевич не из молчаливых — если забывают, то всячески старается о себе напоминать. И сейчас, насколько мне известно, он не унывает и по-прежнему полон амбиций. После небольшой депрессии пришел в себя, теперь всеми силами пытается реабилитироваться. Выступает на партийных конференциях, пишет статьи в газеты. А вот реальную работу в совхозе свалил на своего заместителя. Шапиро говорит, что ему дали прозвище — «Трепачев».
— Очень подходящее прозвище, — не сдержал я улыбки.
— Но, главное, что болтает он теперь не на виду у всего мира и таких вот акул пера, как Мастерс, — Вадим Николаевич потряс газетой и убрал ее в ящик стола.
— А того товарища, чей портрет вчера составляли, уже взяли? — задал я, наконец, вопрос, который собирался задать еще в самом начале нашего разговора.
— Конечно! По горячим следам. Собственно, и допрос без вас не начинали, — Удилов встал, посмотрел на меня сверху вниз. — Так что идемте, нас уже ждут.
Мы вышли, спустились по лестнице на первый этаж и скоро оказались в кабинете, где шло опознание. Внутрь входить не стали, оставшись стоять за стеклом в смежной комнате.
У стены на стульях сидели трое мужчин, одетых примерно одинаково: свитера темных оттенков, темные брюки. Тут же присутствовали следователь и еще один сотрудник — молодой парень в форме с лейтенантскими погонами. Он вел протокол опознания.
Сначала ввели Костика. Здесь, в Комитете, швейцар смотрелся совсем не так, как на своем рабочем месте. Куда делась его хамоватая уверенность «хозяина жизни»? Он подрастерял всю свою надменность и самоуверенность. Костик нервно мял в руках норковый «пирожок», ломая головному убору форму. Странно, что мысли швейцара в этот момент вертелись именно вокруг шапки: «Надо же, только купил, столько денег отвалил скорнякам, а сейчас в гардероб сдай. Как же! Или отберут, или потеряют. И попробуй докажи потом, что в КГБ норковую шапку сперли? А я столько денег за нее отдал! И кто мне их вернет?»
Костик вопросительно посмотрел на следователя, потом перевел взгляд на троих мужчин лет тридцати пяти, слегка похожих друг на друга. Низкий лоб, крепкое телосложение, средний рост, и все без особых примет.