(Снова артикулирует.) Вы же, гражданин Гурвич, меня не узнали! (Смеется, обычным голосом.) Завтра позвоню, в это же время. Все. (Вспомнил.) Подождите! Почему же все-таки ваша дочь переехала к подруге?.. Ах, готовится к сессии. (Жестко.) Слушайте, Гурвич, а может быть, причина совсем другая — вы меня понимаете?.. Смотрите, Гурвич… До завтра. (Повесил трубку, набирает номер и снова подчеркнуто артикулирует.) Можно Ларису? А кто говорит?.. Тебя, Наташка, мне и надо. Слушай, убирайся вон из нашего института! И нечего тебе торчать в нашем городе. Чужая ты для нас, белорусов, понимаешь? В Израиле вашем поганом — вот где твое место, а у нас, в Белоруссии, мы тебе жить не дадим. И чем раньше ты уберешься, евреечка паршивая, тем…
Наташа, видимо, бросила трубку.
Клюнула.
З а т е м н е н и е.
Полдень. Знакомый парк. В оркестре — музыкальная тема Наташи и Марка. Но приходят сюда не они, а встревоженная Р о з а Е ф и м о в н а. Остановилась у скамейки под березкой, где совсем недавно Наташа поцеловала Марка, кого-то ищет, хочет присесть, но замечает Н а т а ш у, побледневшую и осунувшуюся.
Р о з а (обнимает дочь). Наташенька… Ой, какая ты бледная! (Тянет ее к скамейке.) Садись. (Берет у нее портфель, кладет на скамейку.) Ты нездорова?
Н а т а ш а (машинально садится). Что ты, мама! Это просто от зубрежки. Лариса еще хуже выглядит. Первые экзамены — не шутка. (Узнает березку над скамейкой, вскакивает.) Сядем там! (Указывает на другую скамейку.) Там.
Садятся.
Н а т а ш а. Как папа?
Р о з а. Даже поседел за эти дни. (Вздыхает.) Дожил, нечего сказать: дочь ушла из дома, перебралась к подруге. (Сдерживая слезы.) А я должна встречаться с ней в парке, как ухажер.
Н а т а ш а. Мама, я завалю сессию — такая дома обстановка.
Р о з а. А из-за кого? (Заметив нетерпеливое движение Наташи.) Молчу-молчу. А насчет сессии — скажу по секрету — папа хвалит тебя. Ты обязательно получи справку, что за первый курс все полностью сдала. Это пригодится… там…
Н а т а ш а. Извини, мамочка, но я спешу… (Смотрит на часы.) Мы с Ларисой готовимся по одному конспекту — не могу подводить ее… О каких новостях ты говорила по телефону?
Р о з а. Сначала поешь. (Роется в сумке.) Курицу возьми с собой. И коржики, Лариса их обожает. (Достает свертки.) А бутерброды съешь при мне. (Но вместо бутербродов вынимает книгу.) А, черт! (Бросает книгу в сумку.)
Н а т а ш а (заметив книгу). Что это?
Р о з а (нашла нужный сверток). Вот, с докторской колбасой и сыром.
Н а т а ш а. Покажи книгу.
Р о з а. Какая-то ошибка! Когда шла сюда, вынула из ящика.
Н а т а ш а (достает из сумки книгу небольшого формата в синем переплете). «Уриэль Акоста».
Р о з а. Я же говорю, не нам.
Н а т а ш а. Это мне! «Уриэль Акоста». (До конца сцены не расстается с книгой.)
Р о з а. Ты кушай. Папа вчера ходил в ОВИР, нас ведь пугали, что там будут тянуть с визой минимум два месяца. Полная чепуха! Папа замдиректора, слава богу, не в почтовом ящике, а я когда-то работала в обыкновенной аптеке. Словом, нам дадут визу хоть завтра, но… Кушай, кушай… Простая формальность. Им нужно твое собственноручное заявление, ты ведь совершеннолетняя.
Н а т а ш а (перелистывая книгу). Мама, я напишу заявление…
Роза порывается обнять ее.
Но такое, что… что вас не устроит.
Р о з а (всплеснула руками). Если бы мне пять дне назад кто-нибудь посмел сказать, что наша дочка так ненавидит своих родителей, я бы плюнула ему в лицо.
Н а т а ш а. Мама!
Р о з а. Ненавидишь. Знаешь, что отец… (Оглядывается.) Отца могут забрать в тюрьму, а ты…
Н а т а ш а. Папа может искупить вину. Ему помогут!
Р о з а. Кто ему поможет? Помочь должна ты… Почему ты молчишь?.. Боже мой, ты такая жестокая! Ты… (Умолкает, заметив кого-то.)
По аллее торопливо проходит К о с т я. Увидев Наташу, остановился.
К о с т я. Наташа, вот удача! (Розе.) Извините, пожалуйста. (Наташе.) Я тебе второй день названиваю, а в ответ — какие-то таинственные словеса. Но я с ходу усек: ты зазубрилась и не подходишь к телефону. Честно, так?
Н а т а ш а. Так.
К о с т я. Ты даже осунулась. Нельзя так, даже если метишь на повышенную стипендию. (Розе.) Согласны?
Р о з а. Конечно, нельзя.
К о с т я. Теперь о деле. У тебя какие планы на август?
Р о з а. Она… она, наверно, уедет.
К о с т я. Слышал. И дико позавидовал: столько увидишь нового — озера, архитектуру, потрясающие леса. Словом, Финляндия! Только вот что… Конечно, туризм — лучший отдых и тэдэ и тэпэ. Но, может, откажешься?
Н а т а ш а. Что произошло?
К о с т я. Тебя наметили в Москву. На фестиваль самодеятельности медвузов… Пожертвуешь Финляндией, а, Наташа?
Н а т а ш а. Пожертвую, Костя.
К о с т я. Я не сомневался. Значит, заметано? Только запомни добрый совет старого самодеятельного волка. Для Москвы нужно подготовить какую-нибудь шуточную песенку. Позадорней. Может, даже чего-нибудь посмешней про медиков. На таких фестивалях это главный козырь. Вернешься лауреатом, как пить дать. Думаешь, загибаю?
Н а т а ш а. Не думаю.
К о с т я. Странная ты какая-то. (Розе.) До чего только может довести зубрежка… Еще раз извините. Привет. (Уходит.)
Н а т а ш а (как бы опомнившись). Костя! Но я… я…
К о с т я (остановился). Поздно! Что сказано языком, то не вырубишь топором. (Смеется.) По-моему, старик придумал неплохую пословицу. Привет. (Вспомнил.) А полдюжины пива я по твоей милости проиграл.
Н а т а ш а. Что еще за пиво?
К о с т я. Бился об заклад, что прежде всего ты мне ультимативно скажешь: «Учти, без Ларисы я не поеду». (Вздохнул.) А ты не сказала. Привет. (Уходит.)
Н а т а ш а (словно про себя). Не сказала…
Р о з а (робко). Мне вдруг захотелось на прощанье побывать в Москве… В последний раз… (Спохватилась.) Только не говори папе — он и так весь на нервах.
Н а т а ш а. Может быть, все-таки лучше сказать?
Р о з а (тоскливо). А, только бередить раны. (Смахивает слезу.) Доченька, думаешь, мне легко бросить все. Сердце мое, боюсь, останется здесь. Здесь я родилась. Когда прохожу мимо нового универсама, все внутри у меня сжимается. Рядом давно стоит многоэтажный дом, а я с закрытыми глазами могу показать, где во флигеле стояла моя этажерка с книгами. По-моему, фашистская бомба попала прямо туда… Здесь я хожу на кладбище к маме. Отсюда я ездила в Кишинев на могилу отца. Люди приносят ему цветы, он ведь освобождал Молдавию. Я хотела еще не раз поехать туда… Наташенька, я советская, советская! Я родилась здесь, а не где-то под Белостоком. А что у нас когда-то были фабриканты и частные торговцы, я только в книгах читала и в кино видела. Но папа… Папа не виноват, что до сих пор у него перед глазами — как его отец каждый вечер прячет выручку в железный ящик. Как его мать перед сном молится, чтобы у ее Гришеньки было свое большое дело. Свое. А теперь папа уже отравлен этим вызовом от двадцатиюродной тети Деборы. Он уже видит вокруг себя не сослуживцев, а белостокских коммерсантов. Здесь он может зачахнуть. Только не думай, он не какой-нибудь сионист. Против Советской власти не шел и никогда не пойдет. Ему еще шестнадцати не было, а он попросился на фронт…
Н а т а ш а (грустно). А теперь забыл об этом.
Р о з а. Не забыл! Он только ищет для себя немножко больше счастья. И для нас с тобой. Уверен, что там помолодеет. Не сердись, но я тоже поверила, что там у него появятся новые силы. И он их отдаст ради твоего счастья.
Н а т а ш а. Счастлива я буду только здесь.
Р о з а. Ко всему привыкают. Ты говоришь, двух родин не бывает. Что ж, мама навеки только одна, может быть, и родина тоже. Но подумай о папином здоровье, ты же будущий врач…
Н а т а ш а. Для Израиля я не будущий врач, я пикантная.
Р о з а. Подожди. Папа не хотел тебя волновать и скрывал, что ходил на прием в клинику к профессору Калиненко.
Н а т а ш а. Наш руководитель кафедры урологии.
Р о з а. Так вот, сам руководитель еще в позапрошлом году сказал папе: вашим почкам нужен сухой жаркий климат. Почему бы вам не переселиться, скажем, в Узбекистан?
Н а т а ш а (озабоченно). Ты мне не говорила.
Р о з а. Папа запретил. Он сказал: Наташенька хочет учиться здесь и будет учиться только здесь.
Н а т а ш а. Я переведусь в Ташкент! Пусть папа…
Р о з а (прерывает ее). Какой теперь Ташкент! Через несколько лет папа сможет поехать на лучшие курорты мира. Знаешь, какие у него планы! Он мне сказал: «Клянусь тебе, Роза, я оставлю нашей дочке настоящее наследство!»
Н а т а ш а. Слушать не желаю об этом!
Р о з а. Конечно, ты сейчас слушаешь только своего ненаглядного Марка. Это он настропалил тебя. Он!
Н а т а ш а. Марк уехал в Москву. Я пряталась от него. Мне стыдно. И Ларисе не могу смотреть в глаза.
Р о з а (гневно). А папе смотреть в глаза ты можешь!.. Оставь, наконец, эту дурацкую книгу. Отец на краю гибели, а она думает о каком-то… Уриэле Акосте. Папа всю жизнь отдал тебе! Ты для него все. (Истерично.) Он сделал для тебя в тысячу раз больше, чем другие отцы для действительно родной дочери! Боже, когда ты болела дифтеритом, он…
Н а т а ш а (вздрогнула). «Действительно родной»? Получается…
Р о з а (спохватилась). Ничего не получается! Ты ему родная. Больше, чем родная.
Н а т а ш а (настойчиво). Ты сказала: «Действительно род…»
Р о з а (резко). Ничего я не сказала! (Отвернулась.) Когда человек в отчаянии, мало ли какое слово может вырваться. Просто так.